Они много курили, причем каждый — свои сигареты.
Кандауров, как понял мастер, бил своим благородством: мог бы воспользоваться случаем, «завалить», да не хочет. Мастер сдержался, натянул свитер на рот, не дал воли гневу. И ответил тем же, чтобы поубавить кандауровского превосходства:
— Дим, у тебя, говорят, свадьба?
— Ну, свадьба. Что, подарок от коллектива?..
— Ты, может, в Мирный поедешь? Я ведь понимаю, сборы там, хлопоты, шампанское, фата... Давай поезжай, мы тут и сами.
Дмитрий усмехнулся:
— Я тут по распоряжению Сергеева. Он что, отпустил?
И вышел из балка. Он всегда эффектно входил и выходил.
Лунев скрипнул зубами, треснул кулаком по столу, да так, что чайник подпрыгнул, а крышка с него дребезжаще покатилась по полу.
Глава четырнадцатаяДЕНЬ ПРОЗРЕНИЯ
Найти подшипник взамен расколотого Бирюковым оказалось труднее, чем подобрать полный комплект оборудования. Посланец мастера Николай Орлов вернулся к вечеру с пустыми руками и доложил Луневу, что обошел тридцать шесть человек, умолял, просил, обещал златые горы — безрезультатно. Через два дня, столкнувшись с нехваткой других мелочей, неважных и непамятных на первый взгляд, но дефицитных, и не дождавшись от Павла передачи, Лунев снова выехал в Мирный. Он заново, вслед за Орловым обошел все тех же тридцать шесть человек в отделах снабжения, на базах и складах и с тем же самым результатом.
Когда он приехал домой к Павлу, было около десяти часов вечера.
— Завтра, наверное, — встретила его Галина. Она была холодна и сосредоточенна, будто оставила важное дело и спешит вернуться к нему, закрыв дверь за поздним гостом. — Спит...
Это означало, что Павел пьян и его не поднять.
— Что, позарез? — спросила она, видя отчаянное выражение лица младшего брата. — Ну, попробуй сам.
Ее слова прозвучали отчужденно и равнодушно. Некрасивая, но уверенная в себе, властная, с сильным характером, Галина была ему непонятна. Она курила, плохо — казалось, подчеркнуто плохо, небрежно одевалась, убеждения у нее были твердые, и, если она была в чем-то уверена, авторитетов для нее не существовало. Главное, что смущало в ней Виктора, — Галина держала себя так, словно ей известна истина, неведомая, неизвестная другим.
Павел лежал одетый, рот открыт, губы спекшиеся, сухие. Как заостряются черты покойника, так обострились у него, спящего, углы и морщины, и стало хорошо видно, каким он станет лет в пятьдесят. Добродушного Павлика не узнать: он обещал быть желчным и «заводным» стариком. Попытки добудиться ни к чему не привели. Галя надменно и вызывающе стояла в дверях, как будто это он, Виктор Лунев, во всем виноват.
— Из-за чего это он так?..
— Спроси!
— Ты ведь жена. Муж и жена — одна сатана.
— Да подшипник все какой-то пропивает. И что там за подшипник такой, из золота, что ли?
«А я-то надеюсь! — горько подумал Виктор. — Вон тут, оказывается, что...»
Он шагнул от кровати и чуть не упал, стараясь не наступить на подвернувшуюся под ноги собаку.
— Ой ты, Джулечка моя! — засюсюкала Галина и стала неузнаваемой, рассыпчато неясной. — Лапушку тебе придавили, бедняжечке...
— Да-а, — сказал он, глядя, как она целует маленькую болонку. — Собаку завели... значит, худо дело у вас.
— Хоть один...
— Что?
— Ничего. Может, выпьешь?
Он отказался и выпил в кухне литра два чистой воды. Все было то же самое — кухня, вечер, его отказ от угощения, и показалось, что это тот вечер так нескончаемо тянется.
— Знаешь, Витек, мне кажется, что все из-за меня, ему другая нужна, я вижу, я для него слишком... самостоятельная. Он слушать меня не хочет, но дело не в этом, у нас все перестало ладиться, все, понимаешь?
— Каждой жене кажется, что все в мире — из-за нее. Ты скажи лучше, с чего началось-то?
В отличие от жен, раздраженных и взволнованных недавней перебранкой с поздно вернувшимся мужем, Галина говорила на редкость спокойно, тихо. Безразличие Павла началось как-то незаметно. Перестал включать телевизор, ссылаясь на усталость или глазную боль. Даже чемпионат мира по хоккею не смотрел. Сядет и сидит, сидит... Оживляется, когда примет граммов триста, да и то ненадолго. Недавно у них произошла ссора, Галина прямо сказала: не хочешь жить — уходи. «Не уйду, — отвечает, — сам без отца рос, а у моей дочери отец будет до самой смерти». Похоже, кроме дочери, он и видеть никого не хочет, жену и подавно. Даже навеселе все сперва к Люльку, гуляет, играет с ней. В семье его только дочь и держит, не она — давно ушел бы.
— Он, что ли, сказал «ушел бы»? — спросил Виктор.
— Я думаю, ушел бы. Сдал он здорово, Витя. По всем статьям сдал. Я уж его припугивала: тебя с работы турнут, если ты так запиваешь. Что, спрашивает, я хоть один прогул сделал? Меня кто-нибудь пьяным или похмельным видел? Нет? Ну и катитесь! Ему все равно уже — как в семье, что на столе, как о нем люди подумают.
На минуту Луневу показалось, что. это не Пашке, а ей уже все безразлично, вот и остался брат в квартире один на один с рыбками в аквариуме... Виктор слушал Галину и не мог вообразить какую-нибудь ее. вольность по отношению к мужу — прильнуть или волосы . потрепать. На людях она была с ним суровой, официальной, звала по фамилии, это считалось шуткой. ...
— Да брось ты преувеличивать, у страха глаза велики. Вечно вы, жены, так: тройную премию принесешь — он у меня золотые руки, а косенький пришел — ага, никто, кроме дочери, ему не нужен. От скуки он запил — зимовка... Сейчас только сова не выпивает.
— Нет, Виктор, нет! С Павлом неладно, и всерьез неладно. Я это не как жена — как человек понимаю. С тог бой вот к чему заговорила: надо его на лечение определять.
Младший брат засмеялся недоверчиво:
— Да ты чо! Он что, алкаш, что ли?
— Уже, Витя. Я все же врач как-никак.
— Поговорить с ним, возьмет себя в руки — у него ведь воля! .
— Была, да вся вышла. А до чего дошел... Ты его сейчас поднимал, ничего не заметил? Ну да, тебе-то все равно, хоть семь пудов, хоть пять. Он же исхудал...
И тут неожиданно после спокойно-равнодушного тона, Галина вскрикнула, уронила голову в руки, чтобы он не увидел обезображенного слезами лица.
— ...рубахи все велики, — давилась она словами, всхлипывала сквозь ладони. — Как мальчишка стал...
— Галь, ну Галь,- ну успокойся! — Виктор был ошеломлен и поверил наконец в услышанное, не словам — слезам и «рубахам» поверил. —- Эх, черт-, надо же! Одно к одному, одно к одному!: — он. ударил себя кулаком в колено, звук получился гулкий, он даже на дверь обернулся. — Дай бумаги! Если б не заваруха моя... Ну ничего, ничего, Галинка. Мы вот что сообразим. Пускай он ко мне на буровую едет. У нас там сухой закон..,, Вот пусть он приедет, пособит.
Он написал записку Павлу и в конце приписал:-«Приезжай, Паш, дела ни к черту». И подмигнул Галине.
По дороге домой Виктор понял, что с Павлом действительно серьезно — «ведь он запивает, когда я в таком переплете!». Шевельнулась мысль о том, что проглядел он брата, и пожар двойной, если Пашка горит!
Лунев нашел подшипник в самом неожиданном месте. На следующий день он обошел снова всех своих знакомых на складах, базах, экспедициях. Ему сочувствовали — бригада простаивает! — обещали посмотреть, поискать,: с кем-то связаться. Виктор собственноручно перетряхнул десятки ящиков, обыскал" стеллажи с запчастями: . подшипники были какие угодно, кроме нужного. В двух местах ему обещали дать , ответ завтра, но мастер понимал, что обещания даны из вежливости, чтобы приободрить его, из сочувствия к его тупику. Оставалась лишь слабая надежда на соседние бригады, которые... он решил сегодня же объехать.
На всякий случай Лунев зашел в управление геологии, скорее для того, чтобы «понюхать воздух» — не пахнет ли тут его пожаром? Он поинтересовался новостями управления, итогами года, рассказал парочку анекдотов — тут его знали по выступлениям на совещаниях, инспекциям его буровой, и он мог позволить себе это.
На столе инженера Гаранина мастер увидел новенький блестящий подшипник,
— Исследуешь? —- спросил он, напряженно улыбаясь.
— Сувенир. Довелось, как-то к поставщикам съездить и гости, вот подарили с автографом. — Гаранин указал на выгравированную по обойме надпись: «Дорогому товарищу Гаранину в намять о посещении подшипникового завода».
Через пятнадцать минут на столе вместо подшипника стояла бутылка коньяку.
О пожаре, убедился Лунев, тут пока не знали.
* * *
Наступил день прояснения.
Если до сих пор страх и суета мешали Виктору Луневу по-настоящему осмыслить происшедшее, и потому он был выбит из своей привычной колеи, то сегодня, двадцать пятого декабря, он проснулся спокойным, снова сильным и трезвомыслящим. Так он просыпался, только вдосталь наработавшись накануне.
День был пасмурный, снежный и потому теплый. Снег всегда означал потепление. Поверх серо-грязного истоптанного наста ложился нежный слой пороши.
Мастер поднялся раньше других и обрадовался тому, что сможет наконец побыть наедине с самим собой. С детства он мог быть совершенно спокойным, лишь наведя в своих личных вещах полный порядок. Он навел его теперь, вышел к соснам и поглядывал на опушенные снегом контуры по-прежнему безмолвной и безжизненной буровой. Первый этап пройден, сказал он себе, с наслаждением чувствуя, что наконец-то он снова в состоянии думать. Для завершения ремонта собрано все. Виктор ощутил, что еще одна пленка лопнула в мозгу. Теперь уже все! Нужно только время, неделя. Еще неделя адской работы. Но вдруг все напрасно? Не успеем, помешают? Как парням тогда в глаза смотреть? Так вкалывали, и напрасно... И почему Димка назвал Гараховского?!.
Неизвестность тревожит больше самой страшной определенности. Сегодня же поговорить с ребятами начистоту, иначе дело будет валиться из рук. Нужно, чтобы вся бригада понимала, какая опасность нависла над нами. С такой четкой мыслью он вернулся к балку, где уже просыпались рабочие. Мастер тщательно умылся, побрился, сменил рубаху и свитер, почувствовал нужную собранность.