— Да я вчера у Лунева был! — кричал на него Анатолий. — Работает буровая, ты чо!
— А Смирнов мне сказал — сгорела.
— Да разыграл он тебя или спьяну. Сергеев нам информацию по управлению читал, это в Магадане случай был! — разубеждал Тучнин. Поляков засомневался: может, и правда, в Магадане? Анатолий заспешил к инженеру-сейсмологу Андрею Смирнову, твердо зная, что Поляковы «обезврежены». Со Смирновыми было сложнее — они улетели в Якутск, жена провожала Андрея в Африку, инструктором по сейсмическому оборудованию. Когда она вернулась, Тучнин смог выведать только одно: на проводах Смирнова были Ситов и Гараховский.
Ну и чему ты радуешься? — Виктор явно осуждал неуемные восторги друга.
— Так Смирнов, я же говорю, уехал в Африку! Значит, дальше он ничего не понесет! И жена его тоже, и остальные. Тут я обо всем позаботился.
Постнов поддержал:
— По-моему, неплохой расклад. Африканцы комиссию не пришлют. Разве что по обмену опытом... тушения.
— Значит, Ситов и Гараховский были? — подумав минуту, спросил Виктор.
— Витя! — укоризненно протянул Анатолий и даже с места вскочил. — Подумай сам: Ситов — старый, мудрый человек, за жизнь мухи не обидел...
— Только слонов обижал, — вставил Постнов.
— ...человек деловой, цену слову знает.
— По прейскуранту, — вставил Постов.
Да он о тебе спрашивал столько раз, сколько меня видел.
— Меньше спрашивал бы — пи кто бы не узнал, — буркнул Виктор.
— А Гараховский! — продолжал Тучнин. — С керном не он тебя, а ты его, Виктор, подводишь. Ну какой ему смысл говорить о твоем пожаре! И потом, честнейший человек!
Эдуард начал расспрашивать Тучнина о новостях на базе, и беседа пошла дальше откровенно двусторонняя. У Лунева вспыхнула сильная досада на Толика, из-за которого он пережил столько неприятных минут с пресловутым «расследованием». Мало того, что потеряно драгоценное время — потеряно настроение бригады, и отношения с рабочими серьезно натянуты.
Мастер поднялся. Он вспомнил о недомонтированном электрощите. Намудрят там без него, потом концов не сыскать. Сказал:
— Время теряем.
— Я, Вить, поеду, пожалуй, — преувеличенно ровно ответил Тучнин. — Конец года, понимаешь...
— Езжай. Шампанское-то прибери.
— Да пусть останется! — возразил Постнов. — Как приз лучшей смене.
Он и видом своим и голосом словно хотел сказать Виктору: ну не становись в позу, не обижай лучшего друга, ведь как он старался ради тебя! К вездеходу стали подходить рабочие, спрашивать о «расследовании». Одни спрашивали нейтрально, другие — ехидно, третьи с некоторой опаской: «Ну и кто ж из нас растрепался?» Тучнин отшучивался и теребил бороду, Постнов молчал, а мастеру делалось все совестнее и совестнее перед бригадой.
— То-то,— с пренебрежением сказал Владимир Орлов и передразнил: — «Вечером другой разговор будет»!
— Пока! — Лунев попрощался первым, тычком сунул руку Анатолию и ушел к буровой. Он работал и поглядывал на Постнова и Тучнина. Подозрительно долго они прощались, и от этого его раздражение усилилось.
* * *
Спасение было в работе. Спасение всегда в работе.
Как его сила уходила из мышц, так уходила и злость — снова на пожар, на управленцев, на бригаду, докладные и премию. Особенно раздражало Виктора то, что два, пожалуй, самых близких ему тут человека, Эдик и Анатолий, не понимали главного: слух пущен специально, продуманно, умело, так, что не подкопаешься. И еще ему было совестно оттого, что со своими парнями поступил вопреки себе, по совету Тучнина. Если бы Виктору в эту минуту сказали, что он серьезно обидел друга — он немало поразился бы этому. Нет, это он чувствовал обиду.
— Виктор! — прокричал Николай Орлов.
Лунев оглянулся.
У балка стоял Павел. В меховой летной куртке, таких же брюках, в унтах с черным собачьим мехом, он оыл похож на авиатора, был так свеж, выбрит и подтянут, как умеют лишь они. В руках чемоданчик — не на день прибыл гость. После неловкого прощания и отъезда Тучнина мастер чувствовал себя одиноким, едва ли не брошенным всеми в трудную минуту. Тем сильнее обрадовался он Павлу. Он подошел и молча его расцеловал.
— Ты не заболел? — спросил старший брат, смущенный таким неожиданным проявлением чувств. — Не заболел, говорю? Худой чего-то и желтый.
— Да ну, Паш, когда- я болел, ты чо!
— Показалось, значит. А я на подмогу. И подшипник привез.
— Подшипник?! Ну, удружил, ну, выручил! — Виктор сыграл радость, умолчав о том, что подшипник у него уже есть, с гравировкой. И хоть актер из него был никудышный, Павел поверил в его радость, потому что ждал ее, и начал рассказывать, как охотился за ним. Виктор отнес подшипник в инструменталку, уселся в балке на койке, машинально приговаривая: «Ну, спас, ну, выручил!» Потом рассказал о ремонте, Тучнине, расследовании слухов, отказе от премии.
В Мирном знают, — не отводя глаз от портрета Гагарина, произнес Павел. — Кузьмич мне шепнул. Кузьмич — наш, я все сделал. От премии ты правильно отказался, это зачтется.
Сегодня он вовсе не был похож на того дряблого старика с ввалившимися глазами и синевато-белым лицом, какого застал Виктор в свой последний приезд.
— Станок-то смонтировали? Установили? — спрашивал Павел, будто смену от напарника принимал.
До конца дня они работали рядом, где Виктор, там и Павел, и обоим было радостно сознавать свое единство. Лунев радовался тому, что снова не одинок, а Сидельников был горд, что нашел в свое силы прийти на выручку.
— Да! — вспомнил старший брат перед ужином.— Там Галка и Люлек тебе передачу... — он отыскал чемоданчик, достал электрогирлянду для новогодней елки. Вот. Чует мое сердце, мы Новый год тут встретим. А мать посылку прислала...
— Сыр, масло, икра и конфеты «Чародейка», механически отозвался Виктор.
— Ты чо, недоволен, что ли? Что может, этсам, то и шлет. Не она — был бы ты хиляком последним. А то вон какого боровка откормила!
Их мать, Калерия Степановна Сидельникова-Лунева, работала заместителем главврача южного санатория, была женщина дородная, ванильно-нежная, а в гневе крутая. Она гордилась тем, что самостоятельно подняла на ноги троих детей, вырастила их здоровыми, сильными, а главное — дружными.
— Мне тут один заявил: «Сила есть — ума не надо».
— Ну, ты б ему и показал силу.
— Не, Паш, сейчас время такое, надо не силу — ум показывать.
— Показал?
— Ум-то? Через неделю увидим.
За ужином мастер представил настороженной бригаде своего старшего брата, прибывшего на помощь. Кое-кто облегченно вздохнул — всякое уж думали об этом постороннем на буровой.
Работали и после ужина.
Виктор и Павел ночевали на одной кровати, валетом, просыпались оттого, что во сне задевали друг друга, и радовались своему братству.
— А не слишком ты бригадиру доверяешься? — спросил Павел на следующий день,
— Постнову? Да ты что!
— Не «что», а точно. Мне тут свои... дали знать: он твоим допросам оценку давал. Мол, превышаешь полномочия и вообще зарвался. Так что поимей в виду.
— Эдик? Обо мне?! — Лунев никак не мог понять, о чем они говорят. Павел сетующим голосом начал: вот всю жизнь Виктор меряет других по себе, а ведь они не такие...
— Как ты сказал? Тебе свои?.. Кто — свои?
— Ну, свои люди, — с гордецой улыбнулся Павел. — Я тут, этсам, не только на переноске тяжестей...
— Паш, я тебя серьезно прошу: без меня — ни шагу! Ты моих парней не знаешь. Ни шагу, не обижайся. А то я по всей тайге побегу бригаду собирать.
— Не побежишь, — смущенно успокаивал тот. — Не беспокойся, ничего я особо и не делал. Уши слышат, глаза видят...
Виктор как-то не замечал раньше, что он выше брата на голову с лишним, и вот теперь заметил это и поторопился закончить неприятный разговор, выскочил из балка. Первым ему встретился Стрельников, Виктор вспомнил, как работает их доброволец, и решил поддержать его:
— Сколько тебе на базе платят-то? На круг?
— По-разному, зависит от вызовов. Двести-триста...
— Иди к нам помбуром, пятьсот гарантирую. Работаешь больно хорошо.
— Да как не работать — шкуру спасаю.
— Зовут тебя?..
— Андрей.
— Не «шкуру», Андрей, и не «спасаю». Мог бы, к примеру, о своей путевке вспомнить, комсомольской.
Стрельников смутился.
Глава семнадцатаяЛЕШЕНЬКА ЧИБИРЯЕВ
Вчера работали прямо-таки в сумерках, солнце так и не показалось, а низкая облачность переходила в туман. На ящиках, на трубах, на всех поверхностях утром лежал белый слой пороши. И наша буровая немного замаскировалась, а то любой мог бы догадаться, что вышка горела.
Столько разного произошло в эти дни, что даже некогда в дневнике записать. Ну, прежде всего — пожар. После него я неделю ходил и... Но, слава богу, никто не заметил. Просыпаюсь, а там ревет, гудит, все красное- красное, и тайга как раскаленная. Я думал, уже балки горят. Кричу — своего голоса не слышу. Жуть. Думал: засмеют — уйду! — и без того смешки каждый день. Постнов меня раз так изобразил, что я тогда чуть не ушел. Но решил, что мужчина должен быть мужественным и стоять выше насмешек. Меня Орлов, Владимир, начал «Лешенькой» называть, я самый младший в бригаде. Ну, Лешенька, Лешенька... А Постнов встал однажды, ноги кренделем, рукой будто кошечку гладит и приговаривает: «Ленушка, Ленушка...» Хохот, естественно. Как только Еленой не окрестили. Что за люди, все смешно им.
Хорошо, что никто не видел, а то бы... Я не знаю, как так получилось, но, когда все побежали, я спросонья вскочил, тулуп накинул и тоже побежал. Но... в общем, малодушно, конечно, я в другую сторону побежал. Все были в таком шоке, что никому и в голову не пришло смотреть, кто есть, кого нет. Боялся, следы увидят, я ж через сугробы махнул. Ну потом опомнился, вернулся, шапку надел и сзади к ним подошел. Помогать тушить, будто с самого начала был рядом. Пронесло, не заметили.
Масло брызгалось и прямо на коже шипело, как будто олово расплавленное, но это ничего, я совсем не замечал боли, тоже в шоке, об одном думал — лишь бы не заметили! Постнов, правда, потом и руки обожженные высмеял, но тут Алатарцев вступился, сказал, что ожоги от кипящего или горящего масла — самые болезненные из всех. А то Эдик так презрительно, словно я руки напоказ выставлял,- ты, мол, тут один герой, а мы носом воду пьем. Скажет ведь!