Борис Алатарцев надо мной с первых дней как бы шефство взял, он добрый, - молчит всегда, но не так, как Гошка, и работает лучше всех. Много мне про свою жизнь рассказывал. Только он какой-то уж очень деревенский, мне больше Дмитрий Васильевич нравится, Кандауров. С самого первого дня мне запомнился — он сидел, облокотившись на широко расставленные колени, и сосредоточенно чистил картошку, курил и щурился от струйки дыма, руки были заняты, пепел уже длиннее окурка стал, кривился, но не падал. Глядя на него, мне тоже захотелось сидеть вот так же, в черном тонком свитере, курить и чистить картошку, будто это самое важное дело на свете. Он все делает красиво, и вещи все у него красивые. У Дмитрия Васильевича в балке как бы свой уголок, похожий на стену в студенческом общежитии, — фотографии «импортных» женщин, лохматая папуаска — сувенир, кокосовый орех, эмблема канадской сборной по хоккею, которой завидуют все наши, потому что она — натуральная. По-моему, все хоть и не признаются, а немного ему подражают, и я тоже баки отпустил и волосы, как он. Он какой-то современный, модный, хоть ему, я думаю, лет тридцать пять. Я не удивлюсь, если узнаю, например, что он рисовать умеет — у него столько талантов! Вот на гитаре играет — заслушаешься, самые новые песни Высоцкого, Окуджавы... По-моему, он музыкальную школу окончил, но никому не говорит. Он не то, что Заливако — тот носит кок и брюки-дудочки, какие лет пятнадцать назад были в моде, он остановился и все по той моде живет.
Вообще, я один из всего класса такой отчаянный оказался, мать мне говорила, надо в вуз поступать, а батя — он у нас геодезист, все с ней спорил, что человеком могут сделать только трудности, испытания воли и характера, и производственный коллектив. Мне самому хотелось так, чтоб не как остальные, — лишь бы в вуз, лишь бы в Якутске остаться. Мне хотелось в тундру, в тайгу, к настоящим парням, вот и поехал. Когда я Наташе об этом сказал, она засмеялась, назвала закомплексованным типом, последним романтиком века, анахронизмом и заявила, что ей меня жаль. Но ничего, вот год поработаю, приеду с денежкой в кармане, соберу весь класс на свой личный вечер встречи выпускников тогда оценит. Я к деньгам не так отношусь, как, например, Орлов-старший. Однажды увидел, как красавица в роскошной шубке разыскивала в снегу оброненный гривенник, нет, думаю, моя девушка никогда так не унизит ни себя, ни меня.
А ведь мне повезло, как одному из тысячи везет: я попал в настоящую переделку. Рассказать — не поверят! О таком испытании и не мечтал. И хоть я спросонок не туда... ну ладно, хватит об этом! Я же тушил! И не ныл, как некоторые. Даже Дмитрий Васильич сказал, что я прошел огонь и воду, остались только медные трубы. У нас тот пожар каждый день дает себя знать. Как мои ожоги. Интересно, останутся шрамы или нет? Жаль, если не останутся.
Я догадался, почему Виктор Иванович и другие такие напряженные в эти дни. Говорят, мы ремонтируемся как бы тайком. В общем, о настоящем доле всегда лучше молчать, а кто-то уже разболтал. Вечно найдутся трепачи — противно даже, как в школе.
Лунев — вот кто настоящий северянин! Они, правда, с Кандауровым совсем разные, оттого и не ладят между собой. Дмитрий Васильевич тоньше, интеллигентнее, интереснее. А Виктор Иваныч хоть и моложе Кандаурова лет на десять, но, как бы это сказать... Сильнее — это само собой. Вот что! Он как бы из рассказов Джека Лондона. Я уверен, он найдет месторождение — такие всегда находят что-нибудь, хоть золото, хоть алмазы. Ему бы культуры побольше, а то если их с Кандауровым рядом поставить, так любой подумает на Кандаурова, что он-то и есть мастер, и с дипломом. Лунев не умеет так... элегантно. Вон Бирюкова звезданул. А Дмитрий Васильевич этого Бирюкова просто не замечает, считает ниже своего достоинства. Он как-то выразился, я даже записал: «Общение с карликами искривляет позвоночник». Вот что значит культура! А то: «Ну и салаги пошли, можно подумать, в детстве в футбол не играли». Да, не играл я, я футбола терпеть не могу, скоро он вообще выродится, ваш хваленый футбол!
Если мы буровую восстановим, я думаю, каждого можно считать героем. Это не просто трудовые будни — это суровое испытание воли. Мы выходим из него победителями, и раз о пожаре все знают, об этом тоже узнают. Я, честно, думал раньше, что героичные люди все немного примитивные, — если человек тонкий, умный, ему есть что беречь в себе, и он зря рисковать собой ради железяки не полезет. А оказывается, и такие, как Кандауров, тоже бывают героями.
Вот будет дело, когда закончим! «Где работаешь?» — «На буровой Лунева».— «Лу-не-ва?! Знаем, как же, знаем!»
Виктор Иваныч на собрании сказал: героически тушили, геройски работали. И даже мою фамилию назвал. Но главный героизм — нс потушить, а с нуля буровую восстановить, дать план и... найти месторождение!
Глава восемнадцатаяПРИБЛИЖЕНИЕ ГОРИЗОНТА
Все дни после пожара Виктора Лунева одолевал один и тот же неотчетливый, бессловесный мотивчик. Настроение было далеко не песенное, и каждый раз он удивлялся, поймав себя на том, что мурлычет, мычит безымянную забытую мелодию с резкими перепадами от высоких тонов к басовитым. Тоска по этой песенке, слова которой никак не шли ему на ум, росла день ото дня. Однажды ранним утром Виктор встал на лыжи и ушел в тайгу вместо зарядки. И вернулся обрадованный находкой. Он вспомнил, что слышал эту песню еще школьником, когда поднимался в горы со студентами-инструкторами. Вспомнил и парня, который играл вечерами у костра, его лицо и глаза. Этой песней их инструктор завершал каждый «концерт», ее ждали нетерпеливо и с грустью, потому что после нее не могло быть других песен.
Вернувшись, мастер рассказал Кандаурову об этой песне. Дмитрий тоже слышал ее когда-то и начал подбирать мелодию на гитаре. Они сидели в уголке. Бригада не обращала на них внимания, как вдруг прорезалась мелодия, и мастер, лишенный голоса и слуха, проговорил неслыханные слова:
Если горем-обидою
Сердце вдруг переполнится,
В чисто полюшко выйду я,
Встречу во поле солнышко,
Упаду на колони я,
К буйным травам прижмусь...
Дай лишь сил и терпения,
Моя матушка-Русь.
Что-то переменилось на буровой, это было видно, как бывает видна перемена, например, погоды: обстановка окрест та же, но проглянуло солнце, и пейзаж из мрачного и пугающего сделался приветливым и радостным.
...Рабочие обедали. Виктор оглядел электрощит, генератор, пусковую установку — они были смонтированы, и смонтированы правильно. Бурстанок установлен. Оставалось подсоединить его к гидравлике. Мастер проверил гидронасосы — почти все готово. Он почувствовал азартное нетерпение, какое известно автомобилистам: еще не до конца собран двигатель, а уже хочется сесть за руль и ездить, ездить после долгого перерыва. У Виктора с детства было отношение к механизмам, машинам, как к живым существам, он привык не перегружать их без нужды и терпеть не мог молодчиков-лихачей, которые газуют до предела на холостых оборотах. Он научился безошибочно отличать исправный механизм от расстроенного уже по одному внешнему виду, звуку при работе. Так врач отличает больного от здорового. Теперь вид станка говорил о здоровье.
Осмыслив открытие, мастер кинулся подключать гидросистему.
Из кабины стоявшего рядом трактора выпрыгнул Заливако:
— Пошли перекусим, Вить. Чего в одиночку-то?
— Подключи-ка своего динозавра, — быстро ответил мастер. — Бурить начнем.
Гена засмеялся недоверчиво, покрутил головой: ну дает, мол, мастер! — и продолжал стоять, покуривать. Видно, бригада уже привыкла: раз нет буровой, то и нескоро будет, ремонт казался нескончаемым. Все равно что идти до горизонта: чем скорее идешь, тем быстрее он удаляется. Рабочие видели звенья, этапы пути, но почему-то не догадывались суммировать их, чтобы сделать открытие: осталось совсем мало!
Виктор подключил шланги к гидронасосам, проверил, везде ли подключено электропитание, подтащил ближе колонковую трубу с коронкой. Гена насмешливо, недоверчиво наблюдал за ним, но движения мастера были так знакомы и в то же время непривычны после всего, чем он занимался в последние дни, что Гена убедился — мастер не шутит. Он побежал к трактору, подогнал его вплотную к буровой, спешно подсоединил систему электроснабжения и прибавил оборотов. Приборы электрощита ожили. Мастер остановился в нерешительности: запустить ли станок без бригады? Пусть увидят все! Но нетерпение снова и снова подталкивало его. Виктор включил гидронасосы, и они заработали. Как только ожила гидравлика, Гена еще прибавил оборотов, кинулся помогать ему. Мастер поднял давление масла, опустил крюк кран-балки для подъема колонковой.
Звук мотора, работающего на повышенных оборотах, равномерное гудение маслонасосов, повизгивание блоков и тросов — привычные и милые уху бурильщика звуки не могли остаться не замеченными бригадой. Дверь балка хлопнула дуплетом. Виктор не видел, а знал, что рабочие, не дообедав, не одевшись, один за другим выскакивают наружу. Он с Геной зацепил колонковую крюком, поднял и установил в патроне вращателя. Еще минута — и он запущен. Лунев замер в напряженном ожидании. Коронка дрогнула, повернулась с трудом, замедленно. Потом еще и еще, набирая и набирая скорости. «Мороз! Смазка загустела!» — отлегло от сердца мастера. Рабочие стояли вокруг, рядом. По лицам было видно: они относятся к происходящему как к чуду. Лунев тронул рукоять пускателя, и колонковая тяжеловесно, грозно и медленно устремилась вниз, к мерзлоте. Воронка вгрызлась и исчезла из виду. Колонковая углублялась, а Виктор не останавливал станка, как будто решил сегодня же дать месячный план — шестьсот восемьдесят метров проходки.
С видом победителя он наконец подал колонковую наверх, сбавил обороты и устало, деловито — преувеличенно устало и деловито — пошел от станка, наверняка зная, что каждый смотрит ему вслед, ему, победителю! Он шел, бормотал, мычал слова возрожденной песни: