— Спать будешь? — поинтересовался Эдик, зевая. — Дома, поди, жена не давала выспаться?
— Генку подожду.
— Он, может, к Галке завернул.
— Я ему заверну! Я ему так заверну! Смену потеряли!
— Приедет, куда он денется, — сказал Мотовилов,
— Спешишь, торописся, всю работу не загребешь, мастер, — противный даже в темноте, нудно завелся Бирюков. — Тебе бы все захапать.
— Спи, — миролюбиво посоветовал Виктор.
— Может, поужинаешь? — заботливо спросил его Мотовилов. — Мы там тебе такой мосол припасли, язык проглотишь!
— Попозже поем, спасибо. Воды хочу.
— А во фляге. Отварная, — так он называл кипяченую воду.
— Там снег топленый, не вода.
Парни переговаривались, лежа на койках, один за другим отключались от разговора, засыпали. Владимир Орлов и Борис Алатарцев заспорили о политике, помаленьку заводились, как обычно, и мастер попросил их убавить громкости: коль уж работы нет, пусть хоть отдых будет.
Снег за окном отсвечивал снизу, освещал деревья, вагончики и буровую. Так и не допив чая, мастер задремал сидя.
— Буровая горит!
Он вскочил.
Обрадовался: «Сон!» Но в заледеневшее окно бил красноватый свет. Малиново светилось окошко в балке буровой. Загрохотали торбаса, унты, забухали следом валенки. В расстегнутом полушубке, без шапки, Лунев выскочил наружу. Черный дым вытягивался из щелей и таял над соснами. Виктор распахнул дверь. Пыхнуло навстречу дымом, в его черноте кроваво крутанулся огненный шар. От волны свежего воздуха пламя внутри балка сразу взъярилось, затрещало.
— Наза-а-ад! — заорал мастер напиравшим на него рабочим. Уцепился за косяки, загородил вход, отшвырнул кого-то. — Все назад! Тащи фляги! Снаружи туши!
«От печки занялось. Никого не пускать! Один погорит — на всю жизнь отсидка!»
Последнее слово застряло в мозгу, проворачивалось огненным шаром в черном дыму: «Отсидка... Отсидка...Отсидка...» — как световая сирена на новых милицейских машинах.
Он схватил флягу. Кинулся в самое пекло. Затрещали волосы на голове. В левом углу воняло горелой пластмассой.
«Электрощит!»
Да, там гудело таежным пожаром. Виктор откинул крышку фляги, плеснул, как из кружки, и вовремя отпрыгнул от облака белого пара. Снаружи ему подали ведро воды.
— Крышу! — багровый от слез и кашля, кричал он,— Ломай! Снегу!
Лунев вылил два ведра воды. Тушили из чайников. Бросали снег широкими фанерными лопатами через разобранную крышу. Натаенной воды больше не осталось. Шелковым платочком пыхнул брезент, натянутый над копром.
Виктор набрал в легкие воздуха, снова нырнул в балок с ящиком песка в руках. Бросилось в глаза: грязный, сталисто-серый масляный бак нежно зарделся — печная плита! Пятьдесят литров трансформаторного масла. Масла в огонь.
— Срывайся, парни! Маслобак рванет!
Они не успели добежать до спального балка. Пушечный выстрел и фейерверк — вот на что это было похоже. Обернувшись, увидели, что над четырнадцатиметровым копром еще метров на пять вверх бушует пламя. Вся буровая в огне и чаду.
Кто-то неразличимый в красно-черном столпотворении яркого света и густой темноты кинулся по инерции продолжать тушить.
— Куда? — насмешливо сказал бригадир Постнов. — Шашлык кушать?
Насмешливость не изменяла ему даже сейчас, его вечная насмешливость. Поняли: да, после взрыва маслобака тушить бесполезно. Трясущимися руками доставали ломкие сигареты, закуривали.
— Четко работали. Ни крика, ни паники, — сказал мастер.
— Ты хоть гляди, когда прикуриваешь, салага. — Постнов вынул из губ Чибиряева сигарету с зажженным фильтром — тот и не почувствовал разницы.
— Ну, кто куда, — сказал Владимир Орлов, зачарованно глядя, как и остальные, на пиршество огня. — А я на Колыму. Все-таки золото.
— Алатарцев, я тебе сухариков черных насушу, ты ж чернушку любишь!
— Нам по пятерке дадут, а бурмистру — червончик.
— Лагерный юмор, — мрачно оборвал Виктор. Ему, словно во время автокатастрофы, упорно казалось: нет, произошло это не с ним, а с кем-то, но вот где он сейчас находится? И что же на самом деле с ним?
— Красиво горит, стерва, — сказал Мотовилов.
— У нас вот так же, в шестьдесят девятом...
Постнов над чем-то размышлял, раздраженно перебил:
— Да погоди ты, шестерка, опять зашестерил! Вить, откуда пошло-то?
— Вроде от щита, — отвечал мастер. — Там ярче полыхало.
— Все ж отключено. Искра с электрощита не могла упасть.
Левый угол. Сваривали как раз левый крюк пены. Нагрелся не только толстый стальной прут, за который водилами тянут буровую, но и обшивка борта саней.
И так же, как выплеснул флягу воды, мастер широким веером плесканул из ведра грязный керосин, в котором промывали шестерни:
— A-а, гори оно огнем!
Минут через пять отчаянным голосом он закричал:
— Кто говорил, что смотрели?! После сварки! Кто?!
Голос пропал.
— Ну, смотрели, не отказываемся.
— А за обшивкой смотрели? В балке! Смотрели?! Я спрашиваю!
— Да я паклю обтирочную всю перетряхнул! — закричал в ответ Владимир Орлов. Он любил покричать на руководство и гордился, когда это удавалось.
— Ты, мастер, не того, — опять этот зануда Бирюков. — Ты, мастер, сильно не тяни, мы, конечно, не такие ученые, вот тебя к нам для науки и приставили. А тебя при сварке не было, лапти готовые, не жалаете примерить?
— Всем тогда плети, чего уж, — ответил ему Ала- тарцев.
Буровая догорала. Обвалились брусья и доски обшивки, черные, сплошной уголь, похожий на автомобильный протектор; дотла выгорел деревянный пол пены. Щит с пусковой установкой, контрольно-измерительные приборы просто исчезли, их будто никогда и не было. Корежились шланги гидравлических насосов, на глазах изгибались, потрескивая, трубы... И тут, в наступающей тишине, в ночном морозном воздухе послышался рокот мотора.
Лунев обернулся к засветившемуся от фар лесу. Трактор почему-то вызвал у него испуг.
— Генка вернулся!
Приехавший с керновыми ящиками Гена Заливако выскочил из кабины па гусеницу, ахнул, подхватился было — и резко затормозил себя, видя безучастные позы ребят.
— Не может бы-ы-ыть!
— В нашей жизни все может быть. Все! — отрезал Постнов.
— Премию на всех или пополам — бурмастеру и бригадиру?
И вдруг кто-то захохотал. Смех подхватили. Бригада хохотала, не в силах остановиться.
...Через полтора часа вышка догорела вчистую. Буровой не стало.
— Попробуй теперь докажи, что огнетушители при сорока градусах только шипят, — подумал вслух Мотовилов. Хороший огнетушитель был дефицитом в этих местах, пенные же отказывали при сильном морозе.
— Радировать надо, — сказал мастер, доставая кобуру с «Каратом».
— Погоди, — остановил его Постнов. — Утро вечера мудренее.
«На что он надеется? На что тут еще можно надеяться?!» — раздумывал Лунев и медлил с рацией, пока наконец вообще не отложил ее в сторону. Но то, что у бригадира есть, кажется, какая-то надежда, приободрило его. Они вернулись в уцелевший спальный балок и теперь сидели за длинным столом на козлах. За этим столом обедали, играли в домино, расписывались в ведомости, проводили собрания, стояла на нем иногда и выпивка — этот стол был центром жизни бригады. Постнов спросил, были ли в жизни Лунева пожары. Нет, пожаров у него пока не было, ну, видел, дом тушили...
— А у меня были. Помню, профтехучилище горело. Страшное дело. Да-а. Один заикой стал, как увидел, что мы с третьего этажа в снег сигаем в чем спали. Из окон языки огня аж на крышу, метров на шесть. Бездымно горело! — дерево старое, просушенное.
Поджег кто-то, — сказал из темноты голос Алатарцева.
— Наверно. Да не нашли виновника. Перед нами тогда вопрос так стоял: прыгнешь — может, расшибешься, может, жив останешься. Прыгнул — и живу вот.
Постнов мало рассказывал бригаде о себе, так уж устроен был, а если рассказывал, то шутливо, и не понять, быль или выдумка. Лунев догадывался, что несвойственная бригадиру разговорчивость появилась неспроста, Эдик или отвлекает от тягостных мыслей, или, рассказывая, обдумывает какой-то план. Рабочие в ответ принялись рассказывать свое — пережитое, виденное, слышанное, преувеличенное. «Погоди, утро вечера мудренее... Прыгнешь — может, расшибешься, может, жив останешься... Прыгнул и живу вот», — Лунев никак не мог отделаться от этих слов: может, бригадир на что-то намекает ему?
Эдуард действительно размышлял, пока рассказывал, размышлял быстро и хладнокровно. Будь в балке свет, Лунев и бригада немало поразились бы: бригадир глядел исподлобья, весь сгруппировался будто для прыжка.
«Сергееву сказать: восстановим, дай время. Ну, помоги, чем можешь! Мужик он крепкий, надежный. Скажет — сделает, без дураков. Значит, все теперь от него зависит. А не пойдет Сергеев на это — тогда кранты».
И еще Постнов готовился к разговору со следователем.
Виктор не спал всю ночь. Он пришел в себя много позднее, чем бригадир. Сидел в темном балке, не слыша затухающих и снова вспыхивающих разговоров бригады об одном и том же, одном и том же, и силился разобраться. «Пожар случился по вине сварщика!» — сформулировалась четкая мысль.
Сразу вспомнился простолицый, старательный парнишка Стрельников, который говорил ему, ровеснику, «вы».
«Но мастер должен был находиться на буровой в момент сварки, тут зануда Бирюков прав. Буровая — объект повышенной опасности». А мастер при сварке не присутствовал. Поди объясни теперь, какими делами был занят. Особенно если они уже сейчас кажутся мелкими, неважными, ненужными. Лунев представил, как перечисляет па следствия: выписал продукты, отправил САК и тракториста, ждал рабочих из отгулов, искал транспорт...
«Но виновата и бригада, бригадир», — приходила на помощь еще одна соломинка, и он скрежетнул зубами на свою слабость: ведь цепляешься, цепляешься за нее, сукин сын, виновных в пару себе ищешь!