Для тебя я по совести
Все осилю, все сделаю,
Лишь мне дай успокоиться
Над твоими пределами.
Я из боя, из космоса
Вновь к тебе ворочусь,
Дай лишь сил и терпения,
Моя матушка-Русь...
Чутье не подвело его: никого не нужно было увещевать, осаживать или объяснять, что и как делать дальше. Бригада увидела реальный, близкий конец ремонта. Первые сантиметры добытого им керна были лучшим тому свидетельством и лучшей агитацией. Стоит показать человеку конец пути, строительства или другой долгой работы, и он найдет в себе новые силы.
— Работает! Восстановили! — Лешенька Чибиряев даже руками замахал от такого открытия и возбуждения.
— Утю-тю-тю-тю! — ответил ему Постнов, так же махая руками. — Полетели — полетели, на головушку сели!
Но Эдик тоже улыбался, тоже готов был закричать от радости, да и вся бригада загомонила неразборчиво, загудела.
— Ну теперь солнце выйдет, — по-северному сказал кто-то.
У балка Виктор оглянулся. Да, работы еще много — это сквозило отовсюду. Голая, без дощатого настила на пене и без балка вокруг буровой, вышка была похожа на автомобильную раму с двигателем и колесами — ездить может, да не машина. Электрохозяйство на виду, над копром нет тента, и эти закопченные трубы — нет, работы много, причем мелкой, однообразной после того, как закончено все жизненно важное. Двигатель заглушили, разобрали штабель леса, подаренного Ситовым, и принялись за настил на пене. Павел и Постнов продолжали доводить оборудование. Пошли в ход рулоны наждачной бумаги: Заливако, Стрельников и Чибиряев весело драили «ноги» буровой.
— Эдуард и смена Алатарцева! — прокричал Лунев. — Как закончите настил, монтируйте свечи и начинайте бурить помалу. Покажем класс Сергееву!
Повторять такое не требовалось. Каждый на секунду оторвался, выслушал — и еще скорее заходили молотки и топоры, отвертки и деревянные брусы, обернутые наждачной бумагой. Виктор решил: приедет Сергеев, надо ему продемонстрировать работающую буровую.
Начальник партии приехал к вечеру. Наметанным глазом он издалека увидел горящие огни буровой. Его встретила необыкновенно многочисленная смена: пятеро бурили, семеро готовили им фронт работ, подносили бурильные трубы, помогали монтировать их в свечи по две, продолжали обшивать досками пену и буровую, убирали строительный мусор. Одного не учел Лунев — того, что начальник партии никогда еще не видел буровые бездействующими: к его приезду бригадиры и мастера старались навести марафет, продемонстрировать ударный труд. Будничным голосом, словно так все и должно быть, Юрий Васильевич спросил:
— Ну, Лунев, сколько набурил?
— Двенадцать метров.
— Мировой рекорд!
Впрочем, и о пожаре Сергеев хладнокровно спросил тогда: как погорели? «Нет, в этом парне положительно есть что-то», — думал он теперь, но хмурился из-за всех тех неприятных минут и часов, которые пережил но вине этого мальчишки, хмурился из-за того даже, что не рассмотрел этого неясного «что-то» в Луневе раньше.
Мастер пытался сдерживать восторг, но терпения хватило минуты на две, пока не вошли в балок.
— Нет, Юрий Васильевич, что ни говорите — не ожидал! Клялся-божился: «Восстановим!» — но до конца но верил. А сегодня запустил, — запускаю, и руки трясутся! Запустил и поверил! — сбивчиво говорил мастер улыбающемуся Сергееву.
— Молодец-молодец, — хвалил начальник партии, как-то вынужденно, снисходительно хвалил. — Волновались мы там за тебя.
— А то не знаю! Но ведь сделал!
Лунев был прав в своих догадках — все эти дни пятнадцатая буровая у начальника партии значилась в мыслях, не в бумагах, под номером один. От нее во многом зависела репутация всей партии и самого ее начальника.
Юрий Васильевич по своему многолетнему опыту прекрасно знал, что значит восстановить буровую с нуля в их условиях, и до последнего дин сомневался в успехе. Эти сомнения усилились, когда Лунев сообщил об отказе от премии и особенно, когда стало известно о разговорах вокруг пожара. Сергеев со дни па день ожидал приезда грозной комиссии или звонки из управления: «Что там у вас стряслось? Все тут только и говорят...» Он уже панически боялся телефона и закапчивал очередной, необыкновенно длинный рабочий день с. облегчением: кажется, пронесло...
Виктор взахлеб рассказывал, как поступит дальше: самые стойкие рабочие будут продолжать бурение, остальных он отправит в отгулы — отоспаться, отпариться и отъесться за двенадцать дней нервотрепки и адской работы, потом умненько организует процесс и будет бурить не положенные восемь часов, а шестнадцать, в две смены.
— Хорошо-хорошо, сдержанно одобрял Сергеев, и Лунев стал замечать эту обидную сдержанность, снисходительность к его восторгам. «Я спас не только себя! — хотелось упрекнуть ему черствого начальника. — Но и вас, между прочим! И кое-кого из управления тоже!» Но он сдерживался. — Хорошо-хорошо, теперь и объяснительную твою можно того... ликвидировать.
— Спасибо! — мелькнувшая обида моментально забыта начисто. — Я, вы знаете, почти не спал эти дни. Ворочаюсь, ворочаюсь... Про вас, между прочим, иной раз плохо думал. Ну, как это — с одной стороны, помощь. А с другой — приговор в сейфе лежит. Но ведь восстановил! Восстановил же! На два дня раньше срока!
— Меня-то легко понять, — Сергеев оставался по- прежнему непроницаем. — С меня не столько спросилось бы. Тоже на валидоле жил. Власть — штука тяжелая, как саданет...
— Да я но себе знаю! Мне эти две недели двух лет жизни стоили. Рабочих знаете как держать приходилось! Конца ремонта не видать, руки опускаются, нервы на пределе...
— Да-a, Виктор Иваныч. А бригаду свою ты все же плохо знаешь. Я со специалистами переговорил, Веремеева приглашал — никто из них о пожаре твоем не говорил.
Лунев весело отмахнулся от пустого теперь разговора, теперь, когда буровая работает! Начальник партии остановил его: здесь вопрос о доверии, принципиальный вопрос! Руководство партии считает, что разговоры о пожаре могли исходить только из бригады. Мастер возражал мягким терпимым голосом: да нет же, он сам всех проверил, провел собрание — верные парни! Да и сказать кто-нибудь мог без умысла — вот и пошло гулять-погуливать.
— А Гараховский! Нашел время докладную писать, — горячился Виктор.
— Он ее не в управление, а мне написал. Мне! Или прикажешь ему тебя покрывать, а самому полететь с работы по твоей милости?
И радость померкла. Они заспорили всерьез, Сергеев всерьез распалился. А из-за чего? Из-за того, что не имеет уже ровным счетом никакого значения, если разговоры о пожаре не помешали «тушить» его.
К моменту приезда начальника партии сознание одержанной победы затмило и недавние перепалки в бригаде. «Расследование», подозрения Тучнина, Павла и самого Лунева отошли на задний план, и теперь Виктор готов был яростно держать сторону рабочих: пет, они не могли его выдать! Но Сергеев резко его осек:
— И поскромнее, Виктор, поскромнее! «Я ВОССТАНОВИЛ!» Скажите — он восстановил! Хоть бы бригаду вспомнил. А если б не мы, знаешь?.. Нет чтобы поблагодарить — так он подозревать!
— Извините, Юрий Васильевич, — с усилием проговорил мастер. — Это я от радости... голову потерял.
Начальник партии удовлетворенно встретил извинения, видимо, только и ждал повинной, но любил, когда прекословили.
— Сторону рабочих, Виктор, держать хорошо, да не отрывайся от действительности. В любом случае в пожаре виноват ты. Восстановили — хорошо. Вина искуплена, но ты думал, на этом все кончилось? Нот, друг ситный, управление далеко, а вот перед руководством партии тебе ответ еще придется держать. Ты всю партию под такой удар ставил — год работы насмарку!
Видно было, последние слова копились у начальника партии все две недели, он просто но в силах был сдержать давнего раздражения. Именно радость открыла шлюзы раздражению. А еще Виктор увидел, как уходят, отключаются от активных дел люди вот такие усталые, смертельно усталые, почти лишенные энергии люди. Энергетический кризис начинается не в природе, а в человеке. Энергия еще вспыхивала в Сергееве, он еще находил в себе силы на начальственный гнев, шутку, несогласие, но по всему — выражению лица, тону, осанке — видно было, что это уже последние вспышки. Луневу стало жаль начальника — если б можно было как-то поделиться своей силушкой!
Юрий Васильевич посмотрел документацию по итогам года, принял ее, немного остыл и засобирался. На дворе было темно, половина шестого, а темнело уже в четыре часа дня.
— Сам-то отдохни, а то не узнать тебя, — смягчился Сергеев. — Вернутся рабочие из отгулов, наладьте процесс, и пару дней отдохни.
— Вы насчет моего отпуска интересовались...
— Отдохнул бы после всех перетурбаций. И нам спокойнее. Подумай. Завтра с утра пришлю тягач вывезти рабочих на базу. Да чтоб без приключений больше! — наказал Юрий Васильевич и пошел к машине, ждавшей его.
— Постойте, вы папиросы не могли бы оставить?
— На, — удивленно подал пачку Сергеев.
— Раскурили всё, — смущенно пояснил мастер.
За ужином он сказал бригаде:
— Руководство партии дает высокую оценку темпам и качеству ремонта буровой. Теперь наша задача — наверстать метры. Завтра Бирюков...
— Опять Бирюков! — вздохнул Бирюков обиженно.
— Бирюков, Кандауров, Кораблев, Постнов и Заливако едут на базу и в Мирный. Сутки отгула. Назад не опаздывать — остальным тоже отдых нужен. Смена Алатарцева и мы с Павлом остаемся бурить. Дмитрий, ты можешь не возвращаться, свадьба есть свадьба. Ты тоже поезжай, —- добавил мастер Стрельникову. — Спасибо тебе.
— Чего там, — смутился Андрей. Нам спасибо! Другие бы сразу в прокуратуру...
— Кстати, Сергеев считает, что разговор о пожаре пошел из бригады, — добавил Лунев и вновь обрел пошатнувшийся было авторитет. Так что понимайте сами, зря или нет мы заводили об этом речь.
— Кто старое помянет, откликнулся первым Заливако. А Алатарцев предложил проболтавшемуся признаться — дело-то прошлое.