Шесть лет на буровых, а не припомню ни у кого похожего случая. Как, интересно, с бригадой поступают? Нет, коллективу никогда сильно не нагорит — нагорит руководству. Луневу нагорит.
Виктор в бригаде многое мог бы сделать, дай ему еще год-два времени. У него почему не все ладилось, не сумел пока бригаду перевернуть — возраст. Во-первых, он моложе всех тут, кроме Чибиряева. Разве что Кораблев? Да, Кораблеву тоже двадцать три года. А как Виктору с тем же Кандауровым говорить, белой косточкой, если тому тридцать два? И потом, Лунев уже к готовой бригаде пришел, сам не комплектовал, его перевели с буровой Карнаухова. Вот бы к кому на совет завернуть — к Карнаухову. Горой Труда, тридцать лет бурит. Может, подкинуть идею Витьку? Нет, куда там заворачивать, полдня потеряем. Ух и осточертела эта езда — шесть километров в час. То ли дело было! — сторожевик становится на корму, на пяточку, что твой глиссер, и прет по тридцать узлов в час, а ты стоишь, и гюйс аж на макушку завивает, и всего тебя насквозь пронизывает. Эх, в мореходку не поступил тогда, одно это и жалко!
Да, возраст. На первых порах и меня царапало: мне двадцать восемь, ему тогда двадцать один был, и он мной руководит. Если разобраться, все в порядке. Дело он знает, кончил техникум, теперь университет добивает. А я так и остался с курсами — некогда все. Особенно как поставили бригадиром — совсем невпродых.
Виктор пробовал сколотить бригаду — сколотишь ее! С самого начала пришли разнокалиберные, каждый сам за себя. Эти трое — Кандауров, Вовка Орлов, Мотовилов — с других бригад партии. Держались особняком. Мотовилов еще так-сяк, а те загордились, что дело знают. Все на психику нам давили: мне обещали, что буду не меньше сменного мастера, а ты меня — опять помбуром? Они в тех своих бригадах выдавали перевод за повышение, а нам — за понижение. Остальные с Большой земли приехали, искатели жемчуга. Пока обучили их, года как не бывало. А стали понемногу вперед выбиваться, даже салажонок Лешенька Чибиряев себя кадровым считает.
Хуже нет премий, если не вовремя. В нынешнем году вообще сплошная благодать, еще месяц не кончился, а каждый выручку подсчитывает, сколько чистыми на руки. Это мы с Виктором, да и руководство маху дали: материальные стимулы, материальные стимулы! Они на эти стимулы верхом сели и ну погонять нас. «Володя, выйди вместо Кораблева». — «А что ты мне за это нарисуешь?»
Вот, нарисовали. Между собой грызня из-за пустяков, по мелочи, а нам приходится вахты так комплектовать, чтобы Алатарцев с Кандауровым или Орловым-старшим в одну не попали, того и гляди сцепятся. Была б моя воля да не будь этой текучки кадров, я бы из всей бригады двоих оставил — Алатарцева и Колю Орлова. Ну еще Мотовилова, раз уж мастер в нем так души не чает. остальных гнать к фениной маме. Эти хоть работают на совесть и не выпендриваются.
Не надо этого там говорить, в показаниях.
Зину предупредить, а то ведь ждать будет, дуреха. Вот еще тоже судьба — всю жизнь одна-одинешенька, что и парню несладко, а девчонке? Ждать ведь будет, дурочка этакая, слову верная, сказал «приеду» — сутками не уйдет никуда.
А так, если подумать не для следствия, а для себя, то ЧП не случайное. Заелись парни. За-е-лись! Даже в буквальном смысле. Я как-то посмотрел на складе заявки других бригад: макароны, щи в банках, сухари. У нас — колбаса, тушенка, паштеты, сигареты самые лучшие и это... вафли в шоколаде. Для шику, на десерт, чтоб поговорили, позавидовали нам. Кандауров раз на буровую в вечернем костюме пожаловал — граф Монте-Кристо! Рабочая гордость и рабочий форс. Заработали на рубль, загордились на червонец. Вот-вот, форсу много стало. Волосы поотпускали, усы, бороды — черт-те что, вокально-инструментальный ансамбль или канадская сборная по хоккею, а не буровая бригада. Магнитофоны, транзисторы — пикник! Конечно, дело не в прическе, с волосами даже теплее. А вот слишком ровная жизнь, привычка к славе, почету, большим деньгам. Другие бригады поскромнее, хоть и успехи почти такие же.
Лишь бы дали восстановить... Как бы ошибок сейчас вгорячах не напороть. Витек-то вон какой потерянный сидит, тут мне надо глядеть в оба. Он в переделках не бывал, даром что меланхолик, а в пиковой ситуации такое может выкинуть! Хуже нет начинать серьезное дело, если не в форме. Сейчас надо чистую холодную голову, крепкие руки. Знаю-понимаю, а мобилизоваться, как перед учениями бывало, не могу.
Ох и порадуется кто-то: луневская бригада, 15-я буровая, выскочки, пижоны, подзалетели на повороте! А парни сидят, молчат, наверно, тихой сапой сочиняют, в чем начальство пообвинять — случай уж больно подходящий. У нас побухтеть каждый любит, хлебом но корми. Мало мы своих парней знаем, мало! Что на уме? Как себя поведет? Я думал, Бирюков, нудило, под стол полезет от таких салютов — не полез. Не полез, а тушил, и все время рядом. Я даже страховал его, как бы не пыхнул. Они же не знают, как легко горит человек — фосфором...
Глава третьяС МИРУ ПО НИТКЕ
Поселок неумолимо надвигался на них, и Заливако даже сбавил обороты, чтобы оттянуть неминуемую муку. Когда вдруг стихийно заговорили о восстановлении, так поверилось в него, так поверилось — будто уже половину сделали. А вот приближается грозная контора, и куда только испарилась приободрившая было надежда!
Вылезли, потоптались, поплясали, утрамбовывая и без того укатанный снег, словно озябли. Гуськом вошли в здание. В коридоре, перед обитой красным дерматином дверью начальника партии с табличкой «СЕРГЕЕВ Ю. В.», оробели. Одни засуетились, другие напряглись и скованно замерли.
«Эх, уходить надо было! — думал Владимир Орлов тоскливо. — Собирался же тогда, перед октябрьскими, на нефтеразработки... Теперь уйдешь, как же!»
«Вот здорово! Я попал в настоящую переделку, какие раз в сто лет бывают! Расскажи — не поверят!» — восторженно сияли глаза Чибиряева. У Алатарцева было уныло-кислое лицо, оно говорило: «Ну, сейчас нотаций на пятилетку вперед отпустят. Натощак, да не спамши — тошно слушать». «Второй срок дадут!» — отчаялся Мотовилов. А Заливако на всякий случай остался при тракторе.
— Держись, Виктор! — напутствовал Николай Орлов.
— Один пойду! — мастер рванул полушубок с плеча. Да так, что рукава затрещали по швам.
— Да не, ну как это... — воспротивился было Постнов, но Виктор твердо повторил: «Один!» — Тогда, Вить, стой на своем: на любые условия согласны, только помоги...
Остальные кивали, поддакивали — подписывались под словами бригадира.
Войти было куда страшнее, чем кинуться в огонь. Малиновая табличка па двери гипнотизировала, как маслобак.
Лунев рывком распахнул дверь настежь, широко шагнул. Начальник партии, завидев его, начал медленно-медленно вставать из-за стола. У него было такое лицо, словно мастер держал в руках автомат. Сергеев вставал, опускал руку с очками, ронял бумаги — все как в замедленной съемке, а смотрел на Виктора будто еще поверх очков, на шее у него собрались коричневого цвета складки, и тут мастер услышал свой голос, хриплый, горький, далекий:
— Юрий Васильевич,
у нас
сгорела
буровая.
Начальник партии стоял, мастер уже сидел и с удивлением обжегся о взявшуюся откуда-то сигарету, которой у него, кажется, не было. Снова взглянул на Сергеева и увидел, что тот спокойно сидит в своем кресле, вроде и не вставал ему навстречу. Сидит и хладнокровно, спокойно постукивает пальцами но стеклу на столе.
— Как сгорела?
Лунев принялся рассказывать.
— Почему не радировал?
— Радиограмму многие могут увидеть... Юрий Васильевич, мы решили без шума все восстановить. Сами. Только помогите...
Как это бывает в несчастных случаях, в пожар не верилось даже после слов о нем. Не верилось обоим. Виктору почему-то настойчиво казалось: они просто вздумали разыграть начальника, как на первое апреля, и вот он говорит о придуманном пожаре, а Сергеев и верит и не верит ему, и сейчас оба захохочут.
— А почему, Виктор Иваныч, ты ко мне обращаешься? У нас ведь и главный инженер есть.
«Пропал!» — мелькнуло в голове от такого оборота.
— Как же ты без главного инженера думаешь восстанавливать? — пояснил свою мысль начальник партии и постучал в стену, позвал Пилипенко. Если Сергеев, старый северянин, сам из рабочих, даже сейчас не гнушавшийся помочь буровику погрузить в тягач бочку с бензином, был хладнокровен всегда, то Владимир Пилипенко, 26-летннй молодой специалист с красным дипломом, характер имел взрывной, гибкий и настырный. Он вошел с видом человека, которого оторвали от большого и важного дела. Владимир Михайлович с первых дней поставил себя в партии так, чтобы его знания уважали. И прежде всего уважал их сам.
— Вот, Володя — Владимир Михайлович, тут у Лунина такое дело... Рассказывай, Виктор.
Сергеев все никак нс мог привыкнуть к именам-отчествам молодых сослуживцев. Но возрасту они годились ему в сыновья, особенно такие, как Пилипенко или Лунин Вот и проскакивало у него сначала имя, а потом, с паузой, присоединялось и отчество. Глядя на молодежь, Юрин Васильевич обычно думал; «Ну-ну, поглядим-поглядим, на что вы годны. Вырастили, выкормили, выучили. Изнежили, закормили, распустили, боимся деточек перетрудить». Сейчас к его обычному снисходительному присоединялось еще и неверие этим непрофессионалам, непрактикам: «Да куда там ему восстановить — слова... Коркин бы восстановил, Карнаухов. Я бы восстановил. Мы воевали. Эту школу не заменить ничем. Мы знаем, как пересиливать себя, уговаривать простреленную ногу: ну, милая, ну еще шаг, еще! — они так не умеют. И не научиться им этому».
Мастер, в планы которого не входило посвящать в происшествие кого-нибудь, кроме начальника, с видимой неохотой начал рассказ но второму разу. Едва прозвучало слово «пожар», Пилипенко с видом человека, которому дальнейшее уже ясно, и тоном учительницы, которая ведь говорила, ведь предупреждала, сказал;