Это после его прихода мы стали работать по-новому. И зарплата сразу подскочила. Тут Виктор умело подходит. Видит, к примеру, что не ладится у меня сегодня работа, он никогда рублем не накажет, а предупредит, что закрывает наряд по высшей отметке. Если совесть есть, любой дальше будет вкалывать в самом деле по высшей, это как аванс.
И это после его прихода мы стали выписывать продуктов больше всех и самых качественных. Виктор говорит, нам северные, морозные и за удаленность платят не для того, чтобы на желудке экономить.
Мне иногда за него обидно делается: уж сколько добра ребятам сделал, а все-то они его действия неправильно понимают, какой-то другой смысл усматривают. Может, тут сказывается то, что он моложе многих, завидуют ему, что ли, раздражает их это... Не знаю. Но все наизнанку вывернут. Когда предложил по-новому работать, как чужие, ей-богу! Что, для сменщика стараться? Но ведь сменщик тоже наш. Каждый из бригады — сменщик! А Лунев не о начальстве — о них, дурачках, думал, раз половина смены уходит на обслуживание бурильщика. Одну свечу опустить — 35 операций надо сделать! Может, хоть теперь поймут, какой он на самом деле, Лунев.
Не знаю, как другие, а я после пожара могу Виктора представить в самой немыслимой ситуации. На Даманском, да он сразу героем станет! Никто и подумать не мог, вообразить, что такое случится, и раз Лунев и мы вместе с ним так решительно и четко действовали, хоть и врасплох, значит, у каждого за душой такие силы! Вот бы только не пропадали они зря, на мелочи.
А Постнов все-таки злой, язвительный, обсмеет так, что только держись! Нельзя так. Дело он знает хорошо, нас многому научил, он и Виктора многому научил, но добрее надо к людям относиться. Они полжизни на работе проводят, и не надо им эту половину своими насмешками отравлять. Хоть и виду не покажут, что обиделись, а задевает глубоко.
Сильно боялся я за запчасти. Тут и в обычное время за любую шпонку дяде поклонись, а при ЧП и подавно. Я-то знаю, сколько раз с поручениями Лунева ездил. Но, кажется, скомплектовались! Уж Володька позлорадствовал бы, если бы сейчас сидели, издали бы то одного, то другого. Он вообще так: чем для всех хуже, тем для него лучше.
Странно у нас с ним получилось. Когда он мне написал, чтобы я бросал свой леспромхоз, сюда ехал, я думал, ну и заживем мы теперь! А получилось, что незнакомая бригада стала... роднее, что ли, чем брат. Не все, конечно, но все-таки. Алатарцев, Мотовилов, Лунев, Лешенька Чибиряев — такие парни! Вовка, по-моему, на Бирюкова стал похож, и очень сильно изменился за те пять лет, что мы порознь жили. Я над этим много думал, думал, может, жена на него так повлияла, может, просто постарел, люди ведь после тридцати сильно меняются. Нет, другое. Главное — деньги. Деньги его переменили. Он ничего теперь, кроме заработка, не видит. Ему на ремонте работать — нож острый. Недаром все про премию и повременку бригадира спрашивает — он же на машину копит и на кооперативную квартиру. Уже записался на кооператив в Крыму, как заработает, так уедет отсюда. Это бы еще ничего, да слишком Вовка кичится всем этим — будущей машиной, квартирой, гарнитурами, так рассказывает кому угодно, что слушать противно, но он считает, мне противно оттого, что у самого за душой ничего, кроме мотоцикла и чемодана. Что завидую. А чему тут завидовать?
Север, я думаю, человека не только морозами, комарьем и работой испытывает. Еще — деньгами, спиртом, зимовкой, и эти испытания, пожалуй, посложнее.
Не знаю, может, я и виноват перед ним в чем-нибудь, но он со мной неправильно обошелся. И совсем меня не понимает. Как Лунева не понимает, так и меня точно. Все шиворот-навыворот перевернет. Я сначала, как приехал, у него жил. Что ни сделаю — все не так, советами своими меня извел, у чужих и то лучше жить, никто в душу не лезет. Доброту свою каждый день в нос сует, добродетель. Ну я пожил-пожил, да и ушел в общежитие. И опять Виктор! Никогда не думал, что Лунев такой внимательный — заметил, что мы с Вовкой поссорились, хоть я и не рассказывал, и развел нас в разные смены. Он тактичный, Лунев, с расспросами не лезет.
Я с зарплаты как-то матери купил платок, сгущенки, апельсинов, мелочей всяких и послал как бы от нас двоих. А ему сказать об этом просто некогда было. Мать Вовке письмо пишет, не знала, что я уже в общежитии. Мол, Володя, спасибо за подарки, платок очень красивый и теплый... Он решил, что я над ним издеваюсь, намекаю, будто о матери не заботится. Совсем врозь пошли.
Да, лишь бы ребята держались, как на пожаре. Когда на базу ехали, все трухнули и в один голос: проси, мастер, чтобы ремонт разрешили. А когда разрешили — тогда и поняли, какая адская мука этот ремонт.
Виктор из такой породы — не отступит ни перед чем. Ему, по-моему, чем труднее, тем интереснее и сил больше становится, а от спокойной стационарной жизни только толстеет. Но и по нему видно, какими нервами дается это восстановление.
Глава восьмаяГОСТИ
Впоследствии два первых дня ремонта буровой показались Виктору Луневу самыми счастливыми в жизни. Да и третий начался с хорошей вести. Мастер оторвался от сборки станка, вышел на радиосвязь и узнал, что к ним на участок выехал Анатолий Тучнин. «Вот друг так друг! — потеплело на душе у Виктора. — Мало того, что последнее отдал за так, за спасибо, да еще и сам поехал помогать!»
Через час Анатолий Тучнин вылез из вездехода. Он не был ни черен, ни тучен, что давало бы основание искать корень фамилии в слове «туча». Наоборот, был рус, голубоглаз и носил бороду. Борода росла клиновидная, густая и ровная и, пожалуй, указывала на старинное, очень русское происхождение фамилии.
— К нам, Витек, Гараховский вездеход прислал за керном, — улыбался Анатолий. — Вот я и удумал, дай-ка смотаюсь на денек.
Предлог был застенчивый, видно, не хотел Тучнин лишний раз напоминать о происшествии.
— Здорово! Чего это он к вам? Он же ко мне обещал прислать.
— Перепутал, наверно.
— Ничего себе, перепутал! А Сергеев с меня штаны снимет: керн нужно срочно вывезти. Он ведь ничего не забывает, ты же знаешь.
Сергеев действительно обладал феноменальной памятью и все свои указания контролировал с потрясающей точностью и въедливостью.
— Ничего, вторым рейсом и твой керн отправим.
— А ты? — спросил мастер.
— Пособлю вам, чего там, — отвечал тот смущенно, и Виктор не удержался, обнял Тучнина, прижался щекой к его бороде:
— Ну, дружище!.. Есть еще люди на белом свете! Дай только выкарабкаться — Лунев в долгу не останется!
— Похудал ты, — заметил Толик, когда они оба оправились от смущения, какое почему-то вызывают добрые слова и поступки.
— Как не похудать — есть не могу, спать не могу... Хорошо хоть парни взялись — так взялись, слу-у- ушай!
— Это понятно, — поддержал Тучнин. — Я иной раз, если вижу, что закисать начинают, сам стараюсь найти повод для такого, понял, напряжения, чтоб они прочувствовали. Ведь когда тужно, тогда и дружно. Я ехал — уверен был, что у тебя тут сейчас не ходят, а вальс танцуют, и только на «вы» и с «пожалуйста»!
— Лишь бы успеть. Лишь бы все собрать... Самое главное — чтобы все молчали. Кстати, в твоей бригаде, когда станок забирали, как, трепа не было?
— Опомнись, Витюха: он же на прежней стоянке лежал.
— Да, верно!
— И вообще, будь спок: в моей бригаде — ё-ё!
Было в голосе и осанке друга при всем сочувствии и искренном желании помочь то неуловимое, но несомненное превосходство, какое почувствовал мастер еще на ночном совете в Маччобе: «Не меня!» Толик говорил — и непроизвольно, безотчетно радовался, что где-где, а в его бригаде порядок полный с планом, с запчастями, с коллективом, и авторитета не занимать. Не оттого ли так щедр оказался, что, помогая другому, лучше видишь свое благополучие? И не потому ли нередко человек, получивший помощь, готов скорее отомстить, чем отблагодарить за нее?
«Пожар на долгие годы унес репутацию самого молодого, самого передового, самого-самого... — с горечью думал Лунев. — Тот же Сергеев, трухнув из-за ЧП, будет наперед трижды креститься и плеваться, прежде чем выговорит фамилию «Лунев». Из-за одного этого опускаются руки: что толку реабилитироваться, если все равно эта история прилипнет банным листом к личному делу?»
Однако Тучнин был одного калибра с Виктором и, как Лунев, наиболее натурален в одном — в работе. Виктор быстро позабыл обидные мысли, едва взялись в четыре руки монтировать пусковую установку. Он всегда был отходчив, к тому же работа поглощала, втягивала в свою ускоряющую воронку. Время летело, становилось легче на душе, светлели мысли.
Вечерело. Снег посерел, будто через реостат убавили освещения. Сосны почернели и утончились, и снова начал сгущаться рассеянный днем туман. Заливако завел трактор, чтобы светить фарами и дать ток фонарям. Наскоро поужинав, бригада в полном составе продолжала переборку оборудования в такой спешке, как если бы приближался невиданный ураган или потоп, от которого спасти их могла только буровая. В работе прекрасно понимали друг друга без слов — это мир вещей, где место каждой было раз и навсегда определено, необыкновенная точность и порядок, какими славен мир техники, переводили рабочих в новое состояние духа, придавали успокоительную уверенность.
Успокоенный и ободренный присутствием друга мастер настолько ушел в работу, что не сразу заметил постороннего человека, стоявшего рядом. То ли чей-то оклик, то ли потребность закурить вывели Виктора из Лунатической сосредоточенности, и он прямо-таки вздрогнул, увидев фигуру незнакомца в полувечерних-полуночных сумерках.
Мастер внутренне сжался. Опять замелькал в мозгу Огненный шар: «Отсидка... Отсидка...»
— Это я, Стрельников, — сделал шаг приезжий. — Здравствуйте.
— Привет, — буркнул мастер и вытер проступивший пот со лба. — Нечего у нас варить.
— Перед ним стоял тот самый сварщик, из-за которого разгорелся сыр-бор.
— Ты уже сварил... кашу! — добавил он и сделался неприступно суровым.