Апрель практически целиком был занят конференциями. Слушая доклады коллег о последних достижениях и открытиях в египтологии, я неожиданно для себя обнаружил, что все эти достижения и открытия не слишком меня интересуют, даже если касаются они судебного делопроизводства, и что больше всего мне хочется снова сесть за письменный стол. Несколько раз, идя через университетский двор на очередное заседание, представлявшееся уже не удовольствием, как раньше, но тяжкой повинностью, я сворачивал на мост, где состоялась моя первая беседа с Н. и она сообщила о своём желании найти Ирем, и подолгу всматривался в стёртое лицо святого, как будто изваяние, правой рукой обнимавшее каменное древко креста (поперечная перекладина за прошедшие годы совсем рассыпалась), а в левой державшее, по мнению Н., писчее перо (статуя – левша, как и я), могло рассказать, в каких краях теперь Н. и скоро ли она возвратится.
Когда конференции закончились, я смог вздохнуть с облегчением и вернуться к преподаванию и ставшим уже привычными вечерним занятиям с табличками, ради которых мне пришлось вспомнить все мои познания в шумерской и прочих видах клинописи. Третий конверт содержит, в отличие от первых двух, сразу четыре относительно коротких текста, местами сильно повреждённых. Я решил переводить их в произвольном порядке; когда Н. вернётся, она расположит фрагменты как до́лжно.
Первый выбранный наугад текст начинается словом «дочь», следующим за утраченным началом; затем три строчки, которые невозможно расшифровать из-за многочисленных трещин в глине, за ними начинается годный для перевода фрагмент:
…едва поутру показывался край солнечного диска, бежала она к реке, что в четырёхстах эш от стен города, и оставалась там до самых сумерек.
Отца её сильно беспокоило, что любимая дочь проводит все дни на берегу реки, сторонясь людей и не проявляя интереса к учению. И вот однажды призвал он Нани к себе и спрашивал её, чем занимается она днями напролёт на берегу реки за стенами города, не дозволяя никому беспокоить себя и возвращаясь лишь в сумерках, когда солнце давно уже покинуло мир живых и на небо выехали на своих сияющих колесницах охотник Нибиру и гордая Инанна.
– Беспокоит и пугает меня, любимая моя Нани, – говорил царь, – твой упрямый и гордый нрав, которым ты, конечно же, пошла в меня, но что хорошо для мужчины и воина, то плохо и скверно для женщины и матери, а ведь тебе в скором времени придётся стать и первым, и вторым, ты же как будто пренебрегаешь своим будущим и не придаёшь ему никакого значения, и тебя как будто не интересует ничто, кроме реки и мёртвого дерева, что растёт там на камне, протянув над водой свои узловатые чёрные ветви. Ответь мне, Нани, зачем сидишь ты каждый день под тем деревом на камне, лежащем у самой кромки воды, где и застали тебя мои воины, которых я послал за тобою? Едва ты заметила их, а заметила ты их очень скоро, потому как от твоих зорких глаз не ускользнёт и тень в ночной темноте, ты тотчас скрылась, со смехом спрыгнув с камня, и они уже не смогли отыскать тебя в зарослях прибрежного тростника, сколько ни искали. Ответь, отчего не боишься ты диких зверей, рыщущих в пустыне, ядовитых змей и скорпионов, которыми кишат пески? Или ты думаешь, что тебя не могут настигнуть клыки, когти и ядовитые жала жителей пустыни, простирающейся за надёжными стенами города? Или тебе милее высохшая земля и болота, тянущиеся вдоль реки, чем пышные сады Ирема, или тебе нравится слушать жужжание мух и писк комаров больше, чем игру придворных музыкантов? Ответить мне, Нани, что заставляет тебя стремиться туда, куда другой не отправится без принуждения?
И отвечала Нани своему отцу, могущественному царю Шаддаду:
– Дорогой отец, царь царей и повелитель тысячи народов, ты спрашиваешь меня о том, чем занимаюсь я дни напролёт на берегу реки за стенами города, отчего не допускаю я к себе ни слуг, ни учителей, отчего возвращаюсь я лишь в сумерках, не боясь ни диких зверей, рыщущих по пустыне, ни змей, ни скорпионов. Я отвечу тебе, дорогой отец, что так занимает меня: в реке, что течёт за стенами города через пустыню, окружённая болотами, водится рыбка-четырёхглазка. В каждом глазу у неё – по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой – лунный. Она не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек. Эту-то рыбку я и пытаюсь поймать изо дня в день, бродя по колено в воде и высматривая её среди камыша. Что же касается диких зверей, змей и скорпионов, подстерегающих меня на пути туда и обратно, то об этом ты можешь не беспокоиться, дорогой отец, ни один из жителей пустыни не причинит мне вреда, да и мухи и комары, о назойливом жужжании и писке которых ты говоришь, также не досаждают мне и умолкают, лишь только я прихожу на берег реки.
Больше ничего не сказала Нани отцу, сколько он её ни выспрашивал, а всё твердила про рыбку-четырёхглазку да про то, что нечего за неё беспокоиться и дрожать от страха, ведь она – царская дочь и с ней не может приключиться ничего дурного. Рассердился Шаддад, слушая эти дерзкие речи, и пригрозил Нани, что запрёт её во внутренних покоях дворца и заставит учиться чтению и письму, как подобает царской дочери, но в ответ на это Нани лишь рассмеялась и потребовала принести ей свежей глины и тростниковую палочку и, стоя перед отцом, ловко слепила табличку и вывела на ней острым концом палочки несколько строк из истории странствий Амара-Уту по земле, откуда никому нет возврата, да так быстро и ровно, что царь только диву дался и отпустил строптивицу восвояси.
На следующий же день призвал Шаддад меня, Иля, и, рассказав о том, как отвечала Нани на его вопросы, приказал мне проследить за ней и выяснить, как проводит она день от утра до позднего вечера, и как так выходит, что не кусают её ни мухи, ни комары, ни змеи, ни скорпионы, потому как это весьма странно и удивительно, и отчего не нападают на неё дикие звери, что ещё более странно и удивительно, и каким образом так вышло, что, не проведя ни единого часа с учителем, в совершенстве овладела Нани искусством писцов, во что бы и он, Шаддад, с лёгкостью толкующий явления небес и превосходящий в том учёных жрецов, никогда бы не поверил, если бы не видел собственными глазами так же отчётливо, как видит теперь перед собою меня, Иля.
– Ты, Иль, многие годы учился чтению и письму, и, хоть всегда был к тому способен, учитель не раз бил тебя по спине палкой и ставил коленями на битые черепки, так как же моя дочь, которой едва минул седьмой год от роду, научилась выводить на глине такие ровные надписи без единой ошибки, каким позавидовал бы и сам покровитель писцов Набу? И что это за рыбка-четырёхглазка, о которой мне, Шаддаду, усвоившему знания всех мастеров и в совершенстве овладевшему всеми науками и искусствами, какие только ни есть в мире смертных, ничего не известно? Ты умён и проворен, Иль, у тебя быстрые ноги, и ты можешь красться бесшумно, не то что мои воины, которые шумят и топочут так, что от них в ужасе разбегаются волки и львы пустыни. Тебе поручаю я проследить за моей дочерью, выйдя ранним утром следом за нею из ворот города и пройдя через пустыню, прокравшись через прибрежный тростник, спрятаться в зарослях или за каким-нибудь камнем, – это уж тебе виднее, где лучше, – провести в своём укрытии целый день, пока Нани не вернётся во дворец, а на следующее утро подробно доложить мне о том, что ты узнал и увидел. Хорошо ли ты меня понял и готов ли исполнить моё поручение в точности?
Я, Иль, хорошо понял приказание царя Шаддада, не зря я – главный писец в славном Иреме, а потому я пал перед своим повелителем на колени и клялся ему исполнить всё в точности и узнать, как проводит дни его любимая дочь.
Утром следующего дня я поднялся ещё до того, как на Востоке показались рога солнечного быка, вышел за ворота Ирема и подстерёг Нани, и незамеченным последовал за нею к реке. И вот странное дело: я, Иль, гордившийся всегда проворством и резвостью своих ног, едва поспевал за царской дочерью, так быстро бежала она по песку, так ловко перепрыгивала через камни и сухие ветви, попадавшиеся на её пути; и так спешила она, что ни разу не обернулась на бегу, а потому не заметила меня, Иля, её преследовавшего, и я благополучно добрался до зарослей тростника, тянущихся вдоль реки, и нашёл себе в них укрытие, когда Нани добежала до камня, лежащего у самой кромки воды, за который цеплялось своими корнями мёртвое дерево.
Дойдя до берега, сняла Нани свои сандалии и оставила их подле камня, а из-под камня вытащила сачок с коротким древком и верёвку, затем подвязала верёвкой подолы своих одежд, так что ткань едва прикрывала её колени, и вошла в воду, и прошлась туда и обратно вдоль берега, высматривая что-то в реке. Несколько раз Нани зачёрпывала воду сачком, но без всякого результата, однако не было видно ни досады, ни раздражения на её милом лице, обрамлённом светлыми волосами, ибо наружностью Нани пошла не в своего отца, чьи волосы черны, подобно крови земли, но в свою мать, привезённую воинами великого Шаддада откуда-то из далёких земель. Так вот, ни досада, ни раздражение ни на миг не исказили её лица, и всякий раз, потерпев неудачу, она только тихо вздыхала и продолжала бродить вдоль берега взад и вперёд, внимательно вглядываясь в воду, так что я, Иль, уже начал беспокоиться, что она, чего доброго, застудит ноги и подхватит лихорадку.
Тут кто-то окликнул Нани по имени, и она выпрямилась и обернулась, и радостная улыбка тронула её губы, и я, Иль, обернулся, однако, признаться, сердце у меня затрепетало, когда я услышал тот голос, потому как не походил он на голос смертного. И увидел я, Иль, что на камне, прислонившись спиной к сухому стволу мёртвого дерева и свесив вниз ноги, сидит юноша; одному Уту, что правит солнечным быком и обозревает сверху всю землю, ведомо, откуда он взялся. Если бы я, Иль, не был столь рассудителен и не мыслил бы так трезво, как и полагается мыслить главному писцу и начальнику над всеми писцами славного Ирема, то сказал бы я, что он вышел из ниоткуда, как выходят из ниоткуда видения во сне.