– Твой муж был храбрейшим из воинов, он был неистов в битвах и превзошёл всех прочих своей яростью и бесстрашием, но теперь его нет среди живых, и душа его блуждает по полям Иалу.
Тогда сказала женщина:
– Забирай моё сердце, пусть оно будет твоим, пусть Гирра выкует тебе из него прекрасный меч, я же отправлюсь в поля Иалу, чтобы вечно блуждать там и звать моего погибшего мужа.
Нергал забрал у женщины сердце и принёс то сердце Гирре, мастеру-кузнецу, и Гирра выковал из него клинок меча, и получился у него меч лучше первого, так что сам Гирра дивился своей работе и радостно отирал пот со своего покрытого копотью и сажей лица. С гордостью отдал он меч властителю земли Эрцету и сказал:
– Возьми, старший брат, меч в правую руку, а левой сожми острый клинок – устоит ли клинок перед твоей рукой?
Взял Иркалла меч в правую руку, а левой взялся за острый клинок и сжал пальцы, но устоял клинок, не пошли по нему трещины, не рассыпался он пылью и прахом. Тогда сжал Иркалла клинок посильнее, и трещины пошли по мечу, и сломался он, оставив на ладони бога неглубокий порез. Вздохнул Гирра, развёл руками:
– Что ж, и женское сердце оказалось не намного крепче мужского, не знаю уж, старший брат, что теперь придумать. Дай мне срок: семижды семьдесят дней…
– Оставь, Гирра, эту заботу! – воскликнул Иркалла, замахнувшись на мастера-кузнеца, так что тот в великом страхе чуть было не бросился прятаться в пылающем горне, да вовремя опомнился. – Или я не знаю, что и за семижды семьдесят дней не придумаешь ты ничего лучше, чем прежде!
<несколько слов неразборчиво>
…задумался Нергал, из чего бы изготовить ему меч, и ничего не мог придумать, сколько ни старался, и наконец так опечалился, что отказался забирать души умерших в загробный мир, пока не найдёт подходящего материала, из которого мог бы выковать для себя меч. Тогда перестали умирать люди, и переполнился мир живых, и раздались повсюду плач и стенания, но глух был Иркалла к мольбам: день и ночь искал он, из чего бы изготовить клинок, что был бы твёрже каждого из семи металлов, из которых сотворён мир. Наконец, утомившись поисками, уснул он на берегу реки, что текла через пустыню, под сенью дерева, протянувшего над водой свои зелёные ветви, а когда проснулся, увидел девочку, что бродила по колено в воде и пыталась поймать кого-то сачком. Бог смерти долго наблюдал за нею, пока она не вышла из реки и не подошла к нему, и не опустила свою руку в сачок, в котором билось что-то живое, и не протянула ему на раскрытой ладони маленькую серебристую рыбку, и не сказала:
– Вот рыбка-четырёхглазка, в каждом глазу у неё – по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой – лунный. Она не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек. Я много дней пыталась изловить её в этой реке, вода которой чиста и прозрачна, а всё же обманчива, как всякая вода, и скрывает то, что есть на самом деле, а потому не раз, увидев рыбку, я упускала её, зачёрпывая своим сачком лишь пустоту и ничто. Но вот я нашла и поймала рыбку, чтобы показать её тебе и спросить тебя, чего ты ищешь и кого ты хочешь поймать.
И рассказал ей Иркалла, что ищет он, из чего бы выковать меч, твёрже и острее которого не было бы ни в мире смертных, ни в мире богов.
– Разве сам ты не знаешь, что тебе нужно и кого ты ищешь, разве тебе не известно, из чего выковать такой меч, твёрже и острее которого не нашлось бы ни в мире людей, ни в мире богов? – удивилась девочка.
Покачал головой Иркалла:
– Ты права, мне всё известно, ибо при свете солнечном и при свете лунном вижу я не хуже рыбки-четырёхглазки, которую ты для меня изловила, и без труда глаза мои видят в кромешной тьме, а всё же не хотелось бы мне знать того, что я знаю, и не хотелось бы мне забирать у тебя то, что я должен забрать.
Так сказал Иркалла и взял с ладони девочки рыбку-четырёхглазку, и подошёл к реке, и отпустил рыбку в воду, но не поплыла она прочь, не скрылась в зарослях тростника, потому как все её четыре глаза были закрыты, и не двигались её серебристые плавники, и была она мертва, как белый песок, устилавший речное дно.
– Ты не можешь быть никем иным, нежели самим собою, – говорила хозяину земли Кигаль девочка и опустилась перед ним на колени, и развязала ленту, державшую её золотистые волосы.
Тогда наклонился над ней Иркалла и собрал рассыпанные по её плечам золотистые волосы, и вырвал их из её головы. Кровь залила ей лицо, но не проронила она ни единой слезинки, не издала ни единого стона и молча упала на прибрежные камни. И дерево, росшее у реки, в тот же миг засохло, облетели все его листья, и протянуло оно над водой свои чёрные ветви.
Иркалла же сам выковал себе меч и, когда меч был готов, взял его в правую руку, а левой сжал что было силы клинок, но не поддался клинок, не пошли трещины по его сияющей глади, не рассыпался он пылью и прахом, а глубоко врезался в ладонь бога смерти, так что из открывшихся жил посыпался серый пепел. И тогда сменил Иркалла гнев на милость и вновь стал забирать души умерших в загробное царство, и стихли плач и стенания в мире людей.
Такова эта история, Нани, которую ты сейчас записала вслед за моим неторопливым рассказом и которую надлежит тебе выучить наизусть к завтрашнему дню…
Здесь текст прерывается: утрачена вся нижняя половина таблички, повествующая, по всей видимости, об остальных заданиях, которые Иркалла даёт Нани. Следует отметить, что во всей этой истории привычная циклическая повторяемость мифа нарушается. В случае меча Иркаллы, с помощью которого бог смерти разрушает мироздание, мы имеем дело с единичным эпизодом, происшедшим в некие незапамятные времена в неком (очевидно, первом по счёту, если здесь вообще можно говорить о какой-либо линейной последовательности) бытии, и впоследствии спроецированным во все последующие инкарнации материального мира уже только в виде воспоминания самого бога смерти, которое он воспроизводит в беседах со всеми [?] последующими воплощениями Нани. Окончание истории также сильно повреждено, однако строки, имеющиеся в моём распоряжении, содержат напутствия, которые Иркалла даёт своей ученице, и сцену их прощания.
…вскоре овладеет искусством писцов так, что ей позавидует и сам владыка писцов Набу, и будет производить сложные вычисления не хуже госпожи Нидабы, а заговоры будут слетать с её уст так же легко, как слетают они с уст госпожи Нингиримы. Всеми этими искусствами в совершенстве овладеет Нани, и тогда она поймает для меня рыбку-четырёхглазку, в каждом глазу у которой – по два зрачка: один собирает солнечный свет, другой – лунный, которая не мечет икру, но рождает живых мальков, как человек.
– Да, я овладею всеми искусствами, которым ты учишь меня, и поймаю для тебя рыбку-четырёхглазку, дорогой друг и господин! – воскликнула Нани…
<разбито три строки>
…поцеловала его и, легко спрыгнув с камня, резво побежала к стенам Ирема, что белели за широкой полосой пустынной равнины. Я же, Иль, долго не решался покинуть своё укрытие, потому как мне было страшно, что незнакомый юноша меня обнаружит, однако, взглянув на камень, что лежит у самой кромки воды и даёт опору корням мёртвого дерева, увидел я, что камень пуст, а юноши нет и в помине, словно его никогда и не было или же он рассеялся, подобно туману[12].
<утрачено окончание истории>
Я завершил перевод в день начала летней сессии и снова был вынужден прервать работу, ощутив при этом непривычную досаду, поскольку всегда относился к экзаменам с таким же вниманием и даже интересом, как к собственным научным изысканиям. В этот же раз я удивил своих студентов, уделив каждому не больше двадцати минут и ни разу не задав больше трёх дополнительных вопросов. Ещё сильнее удивились бы мои подопечные, узнав, что я выслушивал их ответы без особенного внимания и даже с некоторым нетерпением. В день, когда я сдал в деканат последнюю заполненную ведомость, я в последний раз за этот семестр посетил статую святого на мосту.
Ближайшие два с половиной месяца принадлежат Н., а точнее, жившему много тысячелетий назад главному писцу славного Ирема, чьи таблички, сохранённые временем, Н. удалось обнаружить (впрочем, принадлежат всё же не полностью, поскольку я планировал написать для следующего года объёмный лекционный курс, посвящённый эволюции судебной системы Древнего Египта, начиная с воцарения первой династии и заканчивая временем захвата страны Александром Македонским).
Я, Иль, должен уведомить читателя[13], что весьма неразумно поступать так, как поступили старый Утухенгаль и сын его Намхани. В давние времена отправились они вместе с женой Намхани, молодой Нин-ти, бывшей на сносях, в путь через пустыню, поддавшись на уговоры Нин-ти, которая желала разрешиться от бремени в доме своего отца Нарамсина. Женщина – существо непостижимое, ибо носит внутри себя ничто, из которого рождает сыновей и дочерей, однако оно же смущает и помрачает её разум.
То, что история, которую я намереваюсь пересказать, завершилась благополучно, не должно послужить читателю примером, иными словами, не должен он брать свою готовую вот-вот родить жену и тащиться с ней через пустыню, усадив её на широкую спину самого спокойного осла, который только отыщется в его хозяйстве. Настоящая же история вовсе не должна была завершиться благополучно, и то, что это всё же произошло, повергает меня, Иля, в удивление и негодование. Я бы по-иному рассказал её, однако я, Иль, не могу пойти против истины, которой поклялся следовать, как бы ни была истина в иных случаях возмутительна и мне самому противна.
История эта случилась тогда, когда люди не умели ещё строить высоких ступенчатых башен и прокладывать в глубь пустыни оросительные каналы, и не знали, откуда взять огонь, и потому дожидались удара молнии в дерево, чтобы зажечь от него пучок сухих веток. В те времена было особенно опасно отправляться в дальнюю дорогу со слабой и ослабевшей из-за своего положения женщиной, едва державшейся на широкой спине осла, которого вёл под уздцы Намхани и за которым следовал старик Утухенгаль, также восседавший на осле и время от времени менявшийся с Намхани местами. Они покинули дом ещё на рассвете, когда на востоке только показались рога огненного телёнка, и должны были достичь дома Нарамсина не позднее вечера того же дня, однако Намхани взял с собой глиняный горшок с толстыми стенками, наполненный тлеющими углями, и пучок сухих веток на случай, если ночь застигнет их в пути. Это было весьма предусмотрительно и разумно, если можно говорить о предусмотрительности и разумности во всей этой истории, ведь Нин-ти то и дело просила вести осла помедленнее и жалобно вскрикивала всякий раз, когда покорное и осторожное животное случайно спотыкалось о лежащий в пыли камень или попадало копытом в небольшую ямку, коих множество было на их пути.