< несколько слов неразборчиво > Скажи мне, Эрра, изучивший повадки всех тварей земных, всех созданий, вышедших из рук богов, знал ли ты до сей поры мир или истина открылась тебе только теперь, когда высоко вознесённая твоя голова поникла, а зоркие некогда глаза, которыми ты наблюдал движения небесных светил, стали слепы, как глаза земляных червей?
Поднял ослепшую свою голову Эрра и отвечал властителю земли мёртвых:
– Ты никогда не ошибаешься, Эн-Уру-Гал, господин непроглядной черноты ночи и мертвенной белизны тени, ты знаешь ответы на все вопросы, а потому к чему мне лгать перед тобою и говорить тебе, будто бы только сейчас открылась мне истина, что не было мне и раньше известно, что всякий народ любит своего энзи лишь до той поры, пока тот угоден богам и голова его высоко вознесена, ибо энзи представляет свой народ перед всем миром и являет в себе его воплощение. Если богат энзи, хорош собою и вдобавок мудр и умён, то и люди его предстают перед миром таковыми, если же беден, некрасив и глуп, то и люди его кажутся всему миру бедными, некрасивыми и глупыми, а каким людям захочется стать перед всеми посмешищем, и вправе ли я осуждать их за то, что не захотели они стать посмешищем перед всем миром и потому отреклись от меня и побили меня камнями, и по-всякому обзывали и хулили меня? Нет, господин мой, я не стану лгать перед тобою и отрицать того, что горькая истина была мне известна и в счастливую пору, и было мне известно, что и самые преданные отвернутся от меня, стоит мне потерпеть неудачу и облачиться вместо царских одежд в жалкое рубище.
Нахмурился Иркалла, выслушав ответ Эрры.
– Так значит, ты, царь Эрра, думаешь, что тебя заслуженно поносили те, кто ещё недавно тебя славил, или, по крайней мере, будто у них были на то основания. И вижу я, что в твоей душе нет желания отомстить людям за то, что они отвернулись от тебя, стоило тебе облачиться в жалкое рубище. Что же, пусть так, но скажи мне, Эрра, мудрейший из земных царей, повелитель разрушенного Ирема, не хочешь ли ты наказать того, кто стал причиной твоих несчастий, кто обратил в пыль стены твоего славного города и разбил его ворота, кто приказал подземным водам и водам рек подняться и направил их на улицы Ирема и на его плодородные поля? Не желаешь ли ты воздать по заслугам тому, кто несправедливо отверг тебя и не дал тебе в жёны своей дочери, которой ты был достоин более чем кто-либо другой?
– Нет, Эн-Уру-Гал, повелитель бескрайних пространств, – говорил Эрра, глядя на властителя земли мёртвых слепыми своими глазами, – не хочу я наказывать мудрого Энки, что не дал мне в жёны своей дочери Нингиримы и стёр с лица земли мой некогда славный город, и разбил его ворота, и большую часть моих подданных сделал твоими рабами. Не хочу я воздать по заслугам седому хозяину бездны, ибо ничтожен и мал я перед ним, и моя мудрость – ничто в сравнении с его мудростью, потому как жизнь моя – лишь миг в сравнении с его жизнью.
Ещё больше нахмурился Иркалла, выслушав ответ Эрры.
– Так, значит, ты, царь Эрра, считаешь, что седой Энки поступил с тобой справедливо, что жизнь твоя – лишь миг в сравнении с его жизнью, а потому твоя мудрость и знания ничтожны в сравнении с его знаниями и мудростью. И снова вижу я, что в твоей душе нет желания отомстить богам за то, что они отвернулись от тебя и повергли тебя во прах. Что же, пусть так. Ты честно ответил на мои вопросы, хотя и знал, что ответы твои мне не понравятся. Однако теперь, царь Ирема, ты – мой раб и принадлежишь мне, потому как душа твоя навеки рассталась с твоим телом, и вот моё решение…
<разбито шесть строк>
…царствовал ты над живыми, теперь же станешь царём над демонами, и помещу я тебя вместе со всеми твоими подданными в золотую шкатулку, которую сделал я и украсил её крышку узором; я замкну эту шкатулку золотым ключом, и будет она замкнута до скончания времён, а когда будет открыта, вырвутся из неё все демоны, и ты выйдешь из неё и не дашь её крышке опуститься до той поры, пока все злые духи не покинут её, пока не проникнут они, будто змеи, в каждый дом, пока не просочатся они, будто ветер, сквозь половицы в жилищах; и примутся они вредить и досаждать людям, не деля их на царей и рабов, и будут отрывать детей от материнской груди, и разлучать жён с их мужьями, и поражать людей болезнями и безумием…
<утрачено окончание истории>
Поскольку края глиняных табличек наиболее уязвимы, они нередко оказываются сильно повреждены или даже вовсе отбиты, из-за чего теряется важнейшая информация, которая в данном случае могла бы объяснить мотивацию довольно жестокого, учитывая нежелание Эрры кому бы то ни было мстить, решения Иркаллы. Тем не менее в качестве рабочей гипотезы я отважусь предложить следующий вариант объяснения его приговора: бог смерти пытается на свой лад восстановить справедливость (в пользу этого свидетельствует его оговорка относительно того, что демоны станут вредить и досаждать людям, «не деля их на царей и рабов») и принуждает Эрру мстить роду человеческому, пользуясь своей неограниченной властью.
В этой ситуации Иркалла выступает не только как жестокий деспот, но как трагический персонаж, парадоксальным образом неспособный реализовать своё стремление к порядку, несмотря на то что, помимо неограниченной власти, он также наделён исчерпывающими знаниями о бытии и небытии, о прошлом, настоящем и будущем. Справедливость в его исполнении оборачивается хаосом и кошмаром, о чём уже известно из мифа, в котором фигурирует та самая золотая шкатулка, куда Иркалла помещает Эрру вместе со всеми демонами, чем попутно подтверждает правоту мудрого царя при ответе на провокационный вопрос Энки, переодетого странствующим купцом. Известно также и то, что шкатулка будет открыта по наущению самого Энки, и, таким образом, вина за происшедшее оказывается на нём, а не на Эрешкигаль, непосредственно открывшей шкатулку. Едва ли, однако, Иркалла мог ограничиться в своей мести Энки только переадресацией вины: если хозяина преисподней можно уличить в некоторой тонкости чувств и даже сентиментальности, то Энки не проявляет ни того, ни другого, а потому Нергал должен понимать, что подобная мера не окажет на владыку вод особенного эффекта, и тут потребуются более действенные средства из разряда «я ухватил его за седую бороду и вырвал её всю без остатка», о которых он, возможно, и говорит в утраченной части текста.
Здесь также можно было бы сделать предварительный вывод о том, что бог смерти и разрушения в принципе не способен к конструктивным действиям, какими бы ни были его изначальные намерения, если бы этому выводу не противоречила, например, история Амара-Уту, имеющая вполне благополучный для героя исход. Как бы то ни было, на данный момент Иркалла предстаёт персонажем, которого нельзя однозначно трактовать как «доброго» или «злого», если подобные определения вообще могут быть применены к божеству, или, в более общем смысле, как «положительного» или «отрицательного»; он по меньшей мере амбивалентен, и чего в этой амбивалентности больше, пока не ясно.
Глава 4
Утром седьмого августа курьер доставил увесистую бандероль от Н., упакованную в деревянный ящик и, как обычно, без обратного адреса. Неприятное предчувствие удержало меня от того, чтобы тотчас открыть её, и я оставил ящик лежать на письменном столе, однако так он привлекал слишком много внимания, и в конце концов, впав в несвойственное мне беспокойство, я засунул его в шкаф и попытался заняться запланированными на день делами, но всё буквально валилось у меня из рук, и к вечеру я чувствовал себя совершенно разбитым. Ящик, а вернее, его содержимое, не шло у меня из головы, и уже глубокой ночью, отчаявшись и не надеясь спокойно уснуть, я извлёк его из шкафа и открыл. Внутри, бережно укутанная в несколько слоёв белой шерстяной ткани, лежала замечательно сохранившаяся алебастровая статуэтка с глазами из чёрного оникса, так живо блеснувшими в свете настольной лампы, что я неожиданно для самого себя с нею поздоровался.
В высоту статуэтка ровно сорок пять сантиметров, изображает юношу с правильными, удивительно хорошо проработанными, тонкими чертами строгого лица. Его губы плотно сомкнуты, как будто он только что принял какое-то бесповоротное решение, а брови со странным изломом сдвинуты, так что посередине высокого лба обозначилась вертикальная полоса, придающая лицу, помимо выражения строгости и решимости, оттенок печали. Повернув фигурку в профиль, я обнаружил, что при таком ракурсе её лицо – видимо, за счёт выдающегося подбородка и прямого носа – приобретает выражение жёсткости, переходящей в жестокость. Глаза миндалевидной формы, большие и широко расставленные, выточены, как я уже упомянул, из чёрного оникса и прекрасно отполированы; прямые волосы, доходящие юноше до пояса, сделаны из того же материала, что и глаза; «одета» фигурка в свободно ниспадающие алебастровые одежды, прикрывающие её ступни; украшений нет, если не считать крохотного, меньше булавочной головки, оникса, врезанного в безымянный палец левой руки.
Н., по своему обыкновению, не отправила с бандеролью никакого сопроводительного письма или хотя бы краткой записки. Впрочем, для меня не составило труда догадаться, кого она мне прислала, и я хотел было снова завернуть статуэтку в шерстяную ткань и положить в ящик, но мысль о том, что этому давно забытому богу и так пришлось провести взаперти несколько тысячелетий и из-под гнёта песка он был освобождён лишь для того, чтобы вновь оказаться похороненным, остановила меня, и после некоторых колебаний я поставил его рядом с настольной лампой и лишь тогда смог наконец отойти ко сну, в который, впрочем, то и дело вторгались некоторые персонажи клинописных историй, не обращавшие на меня никакого внимания и занятые беседами друг с другом. Один из них – точная копия фигурки, присланной Н., молча стоял поодаль от остальных, скрестив на груди руки с длинными пальцами, такими белыми, что они почти терялись на фоне его одежд.