— Ты забыл, что мы не охотимся на людей. — Потом повернулся и увел свою семью обратно в хижины.
Олин, почесав обезображенную щеку, сказал мне:
— Это только игра такая. Зачем, по-твоему, я бросил нож? Лиам никогда бы не ослепил своего брата! — Он посмотрел на половинки копья, лежащие на снегу, рассмеялся нервно и ушел, повторяя: — Это только игра.
Соли стоял на месте и сверлил меня взглядом, неподвижный, как дерево. Катарина, кивнув нам, ушла в нашу хижину. Мать, Бардо и Жюстина последовали за ней. Мы с Соли остались одни посреди окутанной сумраком пещеры. Я начинал думать, что он никогда уже не пошевельнется и не заговорит, но тут он прошептал:
— Откуда, пилот? Откуда в тебе это буйство? Скажи, сделай милость. — Ногой он затоптал копье в снег. — Зачем ты творишь эти глупости раз за разом?
Я потупился, прикусив губу.
— Зачем?
— Не знаю, — честно ответил я.
— Ты опасен, пилот, — я всегда это знал. А теперь, после этого случая, наша экспедиция и все, что мы здесь делаем, тоже становится опасным, не так ли?
— Возможно.
— Да — слишком опасным, чтобы здесь оставаться. Будем надеяться, что Катарина собрала достаточно образцов, потому что дальнейший их сбор нежелателен. Завтра мы радируем в Город, чтобы за нами прислали ветрорез, распростимся — и на этом конец.
— По-твоему, это так необходимо — уползать в Город наподобие побитых собак? — Не знаю, зачем я это сказал — возможно, просто из чувства противоречия. По правде говоря, мне не терпелось вернуться в Город и вновь заняться такой прекрасной, хотя и не имеющей смысла, математикой.
Соли очень разозлился, услышав это, — мне показалось, что кровяной сосуд у него в глазу вот-вот лопнет и он ослепнет.
— Да, необходимо, — шепотом ответил он и произнес запретное слово: — Я так решил. Завтра мы уезжаем.
Он потер глаза и ушел, а я остался стоять, размышляя, откуда во мне это буйство и почему я совершаю одни только глупости.
14. Радио
Искусство ценнее артефакта, память ценнее всего.
На рассвете следующего дня Рейналина, Еленалина и Шарайлина уложили свои длинные дорожные нарты. Аурай, Юлита и их дети — Вишне, Намилей и Эмили Младшая — завязывали крепежные ремни и запрягали собак неохотно, точно сомневаясь, разумно ли они поступают, уезжая в самый разгар бурь средизимней весны. Однако Олин и главы других семей были непреклонны. Объясняя причину своего отъезда на западные острова, они ссылались на голод и недостаток дичи, но не только на это.
— Мы поедем на Саверсалию, — объявил Олин. — Там патвины накормят нас жирной и сочной мякотью мамонта, и люди там не поднимают копья друг на друга.
Юрий, в нижней одежде из поношенных шкур, сказал, печально качая головой:
— Плохой это день для деваки. Почему ты думаешь, что у наших родичей на Саверсалии есть мясо, чтобы поделиться с вами? Может быть, они не станут угощать вас мякотью мамонта; может быть, они примут вас не с тем радушием, с каким деваки принимают деваки.
— Возможно, деваки стало слишком много для жизни в этой маленькой пещере, — ответил Олин. — И если у наших родичей мамонты тоже болеют и мяса мало, мы будем есть рубец, пока море не вскроется. Тогда мы построим лодки и будем охотиться на Кикилью, когда он всплывет подышать. — Он повернулся ко мне и сказал: — Прощай, человек из южных льдов. Возможно, тебе следует вернуться домой. — С этими словами он хлопнул своего сына Яшу по затылку, свистнул собакам, и нарты его семьи скрылись в лесу. Вскоре за ним последовали и другие семьи.
Юрий, отогнав своего маленького внука Джоната от ярко пылающего входного костра, сказал:
— Плохо, когда начинают говорить об охоте на китов. Уж лучше пожертвовать мамонтами, чем убивать Кикилью, который мудрее нас и силен, как Бог. Но семья Олина голодает, и кто его за это упрекнет?
— Китов убивать нехорошо, — согласился я, обернувшись к востоку, где встающее солнце окрасило кровью снеговые поля. Меня обуревало чувство вины в сочетании с другими эмоциями.
Юрий, прищурив глаз, промолвил:
— Красно с утра море — путникам горе; не стоило в такой день отправляться в путь. Я должен сказать тебе, что в нашей семье многие — Лилуйе, Сейв, Джайве и, конечно, Лиам — говорят, что ты и твоя семья тоже должны уехать. Мы с Висентом и старой Илоной думаем, что вам надо остаться, но остальные… и кто их за это упрекнет после того, как ты поднял копье на Лиама?
Юрий внезапно опротивел мне до тошноты своей смазанной жиром физиономией и своей присказкой «кто их за это упрекнет». Мне очень захотелось как бы нечаянно пихнуть его в одну из луж, оттаявших на снегу от огня, а когда он плюхнется в ледяную воду, сказать: «Кто меня за это упрекнет?» Я не желал больше слышать мудрых изречений из этих толстых сальных уст.
— Соли решил, что нам надо ехать. Мы отправимся завтра или послезавтра.
— Что ж, Соли твердый человек — если он решил ехать, кто его за это упрекнет?
Но нам не суждено было покинуть деваки так просто. В то же утро Соли достал радио из тайника в днище нарт и уединился с ним в лесу, но ему не удалось связаться с Городом. Он провел в бесплодных попытках полдня, пока начавшаяся вьюга не вынудила его вернуться в пещеру. Вечером мы все собрались в нашей хижине вокруг горючих камней. Соли поставил на белые шкуры в центре хижины блестящий черный ящик длиной с половину мужской руки и сказал:
— Радио мертво.
— Это невозможно, — заявил Бардо. Теребя бороду, он лежал на моей постели и жевал какие-то орехи. — Оно не могло умереть.
Мать с Жюстиной в дальнем углу распяливали шкуры на сушилке. В хижине было тепло, так тепло, что на круглых стенах блестела вода. Мать стряхнула капли с шелковистого шегшеевого меха. Ее сильное лицо при свете камней казалось желтым.
— С чего ты взял, что радио умерло? — спросила она.
— Если это правда, то дело наше плохо, — заметил Бардо, глядя, как Жюстина встряхивает другую шкуру. К немалому раздражению Соли, он наблюдал за Жюстиной при всяком удобном случае, а также постоянно вел с ней дружеские беседы. — Но где это слыхано, чтобы радио умирало? — Бардо небрежно бросил в рот орех, но я-то видел, как он нервничает.
— Конечно же, оно не может умереть, — вставила Жюстина со своей милой улыбкой. — Разве можно вообразить себе такое? Все равно как если бы солнце не встало на рассвете. Есть вещи, которые не умирают. Главный Технарь делал эту рацию лично — как она может быть мертва?
Бардо, схватившись за живот, застонал, и ему отозвался скулеж из входного туннеля. Две наши собаки хворали, и мы взяли их в хижину из-за непогоды.
— Туса, Лола, — окликнул их Бардо, — как по-вашему, мертво радио или нет? Если да — гавкните три раза. — Он подождал, но псы в своих снеговых норах молчали. — Вот видишь — все согласны, что радио не может умереть.
— Тихо! — прошипел Соли, наклонившись над рацией. — Помолчи немного.
— Может быть, оно просто болеет? — сказала Катарина. Она раскопала тайник под своей постелью и разбирала образцы. В согнутом положении она казалась полнее, чем обычно, и ее волосы блестящей черной завесой спадали на пол. Она опорожнила на снег одну из сфер, дымчатую, под цвет ее глаз, и на снегу образовалось индиговое пятно. Я почувствовал перечно-мятный запах консервирующей жидкости, и Катарина забросала пятно свежим снегом. — Теперь, когда три семьи уехали, эти образцы — все, что… — Она перебирала пробы одну за другой, показывая Жюстине наиболее ценные.
— Если это все, что у нас есть, — сказала Жюстина, — придется, полагаю, ограничиться этим. Тебе, должно быть, нелегко было их собирать, да теперь здесь и мужчин не осталось, кроме манвелинских, а у них… у них ты уже взяла пробы, почти у всех, правда, Катарина?
Мне не хотелось смотреть на эти сферы с густым белым семенем деваки. Я подошел к рации и взял ее в руки, сказав Соли:
— Может быть, Катарина права и радио просто болеет?
— Но если это так, — вмешался Бардо, — почему оно не может вылечиться самостоятельно? А, Главный Пилот? Вы его не спрашивали?
— Спросил первым делом, — ответил Соли. — Но радио молчит — стало быть, оно мертво.
— Все этот треклятый холод. Он чье угодно нутро заморозит.
— Мы все учли? — спросила мать. — Все возможности?
— Какие возможности? — осведомился Соли.
Мы стали обсуждать возможные варианты. Главный Технарь мог забыть настроить свое радио на прием нашего сигнала; радиоактивный выплеск из Экстра мог наконец дойти до Невернесса, вызвав атмосферные помехи. А может быть, в Ордене наконец случился раскол, началась гражданская война и Башня Технарей вместе со всеми их замечательными машинами уничтожена?
Ночь шла своим чередом, мы устали, и в голову лезли самые дикие мысли. Мы, наверное, слишком долго прожили в этих снежных холмах, слишком много ночей провели в этой хижине, слушая, как дует ветер и воют волки. Мне лично все реалии Города казались очень далекими. Даже сам Город стал представляться фантастическим, нереальным — это был какой-то давний сон, засевший в памяти прежнего Мэллори. Глядя на эти гарпуны, выделанные шкуры, горючие камни, мигающие желтовато-оранжевым светом, трудно было поверить в существование другого мира, и все что угодно казалось возможным. Вдруг в Городе высадилась новая раса пришельцев, перебила всех людей и захватила Город? Вдруг Твердь или какое-то другое божество так изменили законы пространства-времени, что все электромагнитные волны стали распространяться медленнее или вообще перестали существовать? Вдруг и самого Города больше не существует?
Эти разговоры усиливали нервозность Бардо. Он крутил усы, тер себе живот и бесшумно, как всегда в присутствии женщин, пускал газы. Воздух в хижине заметно испортился. Жюстина махала рукой у себя перед носом.
— Чертов Туса! — выругался Бардо. — Нажрался тухлой тюленьей требухи и пердит, что твоя ракета. Дыхнуть нечем, ей-богу!