как выражались там. Молодняк — детей — акулы не трогали. Я не понимал, как могут Муму и Сиселека подплывать к большой белой акуле и нахально касаться ее плавников своими. Для меня было тайной, зачем они вообще это делают — разве что для того, чтобы показать мне свою любовь ко всему живому и, что еще важнее, любовь всего живого к себе. Только однажды усомнился я в их власти. Только однажды природа доказала, что поддается их контролю не больше, чем солнце — контролю подсолнуха.
В океане откуда ни возьмись появилась стая касаток с рядами конических зубов и мрачным оскалом. В мгновение ока они разорвали на части и сожрали Сиселеку и еще семерых. Крови в воде было столько, что даже акулы обезумели. Началась бойня — акулы, глотая воду, гибли без видимых причин. В суматохе один из китов прорвался в середину Стаи и проглотил, словно устриц, восемь вопящих детей. Наевшись — он не мог не насытиться, — он подцепил хвостом еще одного ребенка и выбросил его из воды над головами матерей прямо в пасть другой касатке. Три раза кит повторял этот трюк, и каждый раз дитя исчезало в животе ухмыляющегося, черного с белым чудища. Потом касатки уплыли столь же внезапно, как появились, и красные воды успокоились.
Стая долго рыдала, вскрикивала, свистела и стонала. Несколько матерей уволокли меня под воду, окружив толщей своих содрогающихся тел. Но касатки пропали, и песня Стаи вновь наполнила море. Возможно, агатангиты вели счет своим потерям или просто успокаивали друг друга. Возможно, они занимались своими «высшими материями». Меня привели в ужас опасности, грозящие мне как изнутри, так и снаружи. Мне хотелось одного: вернуться на свой остров и залезть на дерево, где я буду в безопасности. Поющие голоса между тем становились все спокойнее и гармоничнее: визг и лай превращались в слова, а слова — в мысли.
— Такова цена — даром ничего не дается, ха-ха!
— Но вы же боги! Ты сказала, что когда вы плачете, идет дождь.
— В глубине души мы остаемся людьми и плачем, когда видим кровь.
— Ты сказала, что киты — боги высшего порядка. Я не понимаю — они что, безумны?
— Это все долги, грехи наших отцов. Сознание Агатанге не совсем целостное, не совсем совершенно. Такова цена.
— Расскажи мне про этих касаток.
— Слушай музыку вздымающихся волн.
— Выходит, часть вашего всепланетного мозга безумна?
— Слушай шорох плывущих облаков.
— Скажи мне правду.
— Слушай биение собственного сердца.
— Нет!
— Плата. Изъяны. Вселенная несовершенна.
— И мой мозг тоже болен? Что ваш вирус сделает со мной?
— Но вселенная и совершенна в то же время, и твой мозг тоже совершенен или будет таким. И ты не должен употреблять слово «вирус». Говори «божественное семя». Оно создано для тебя одного. Разум наших стай окружил тебя и создал модель твоего мозга. Наш разум — это компьютер, наподобие акашикских компьютеров твоего Ордена или нейросхем твоего корабля. Только гораздо мощнее и глубже, о да! Разве мы не боги? А твой мозг — это безупречная голограмма. И разве в каждой части голограммы не содержится информации о целом? В наших бакулах, подключенных к компьютеру нашего разума, мы создаем божественное семя, «считывающее» голограмму твоего мозга. Оно разворачивает ее — в это самое время ты разворачиваешься, ха-ха! Божественное семя точно знает, в каком порядке следует заменять твои нервные клетки. И «видит» связи, которые следует создать между живыми нейронами.
— А моя память?
— Память — нелокальное явление. Ее можно создать, но нельзя уничтожить. Твоя память сохраняется целиком в каждой части твоего мозга. Божественное семя сохраняет ее.
— А я сам?
— Но ты же Мэллори Рингесс — так или нет, ха-ха?
— Моя индивидуальность тоже сохранится? Буду ли я по-прежнему собой? И как я об этом узнаю?
— Как звучит восходящее солнце?
— Мне кажется, будто я тону.
— Ты тонешь в море информации, да! Информация заключена везде — в спирали морской раковины и в пении стай; информация путешествует под водой, передаваясь от носителей матерям, от матерей носителям, которые затем заражают выдр и осьминогов, рыб и диатомы. Вот что такое носитель: он информирует нашу ДНК об изменениях других видов. Он информирует нас, а мы информируем весь океан, передавая информацию, передавая все время, от животного к животному и от растения к растению, по всему водному пространству Агатанге. Позволь нам открыть тебя этому морю информации.
— Нет!
— Не бойся. Все восстановится.
— Я боюсь умереть.
— Информация все равно что вода, а ты умираешь от жажды.
Настал момент тишины, который мне трудно вспоминать, но и забыть полностью невозможно. Меня вскрыли, и волны сознания хлынули внутрь. Я, как мне показалось, сделался частью Агатанге, частью живого мозга планеты. Я слышал массу звуков и чувствовал, как планета движется подо мной. Информация шла из меня в море, а каждое животное и растение в нем информировало меня о своем существовании. Мое сознание охватывало каждого моллюска, кита и морскую звезду — я в этом уверен. Я был омаром и ощупывал клешнями песчаное дно в поисках падали. Я был сине-зеленой водорослью и плыл по течению, поглощая солнечный свет, был диатомой, стрелочным червем и пильщиком, режущим мягкую ткань медузы. Я был кашалотом, воспевающим радость совокупления, и кашалотихой, счастливо стонущей в миг разрешения от бремени. Я был многим и одним, я обнимал мир своими щупальцами, плавниками и руками. А информация все переходила от планеты к животному, от едомого к едоку, от вируса к бактерии, от матери к дочери. Эта информация была видимой и ясной, как алмаз, но теперь у меня об этом остались только воспоминания, слабые, как звездный свет, рассеянный в глубокой синей воде. Я был сразу и собой, крохотной клеточкой с ничтожным человеческим сознанием, и неким огромным существом, принимающим поток информации, струящийся через вселенную. Я знал. Для меня как для человека это знание было невероятно сложным, но как планета Агатанге, глядящая на звезды, я представлял все окружающее простым и прекрасным. Это понимание, до сих пор не знаю как, изменило меня, и продолжает менять, и, боюсь, никогда уже не перестанет.
Очнулся я лежащим на берегу, зарывшись пятками в мокрый песок у кромки моря. Песок был везде: во рту, в волосах, в ушах и глазах. Я шевельнул запекшимися губами, пытаясь что-то сказать, и песок заскрипел на зубах. Надо мной кричала чайка, и вдоль всей черты прибоя пенились волны. Розовое солнце клонилось к западу, и я не мог сообразить, сколько времени здесь пролежал. Кожа у меня обгорела и стала похожа на кровоплод. Я запустил пальцы в волосы, я хотел найти какие-нибудь швы или шрамы, доказывающие, что мой череп вскрывали, но не нашел ничего, кроме высохших водорослей, которые застряли в моих черных с рыжиной волосах. Тогда я закрыл глаза и заглянул в себя, отыскивая воспоминания, которые могли показаться нереальными. Я испытывал свое математическое мышление, выдвигая новые аксиомы, изобретая красивые теоремы и упражняясь в логике. За этим последовали долгие размышления о проблеме индивидуальности, с которой я впервые столкнулся в Тверди. Как мне узнать, изменилось мое первоначальное «я» или нет? И если оно действительно изменилось в какой-то неуловимой для меня степени, если я в чем-то стал другим или деградировал — имеет ли это значение?
Да, это имело значение. Сидя с зажмуренными глазами, я вспомнил последние слова Катарины, и это вдруг показалось мне важнее всего на свете. Самым большим моим страхом было то, что агатангийский вирус лишит меня собственной воли. Воины-поэты с Кваллара и презренные скутари, как известно, давно практикуют варварское искусство переделки мозга. Эта страшная методика называется у них «слель-мим». Крошечные слель-вирусы — в действительности это компьютеры — проникают в мозг жертвы. Сначала они организуют колонии в критических участках мозговой коры, а затем поочередно овладевают всеми программами жертвы — ее привычками, верованиями, передвижениями, мыслями и прочими функциями. После этого мозг начинает работать по программе своего нового хозяина. Когда вирус завершает свою работу и мозг перестраивается полностью, жертва перестает быть человеком и становится машиной.
«То, что находится внутри тебя, это не носитель информации и не слель-вирус. Мы уже сказали тебе: это божественное семя. Голограмма сохраняется».
Я лежал на берегу, вслушиваясь в свои внутренние ритмы. Признаться, я чувствовал себя таким же, как всегда — быть может, чуть более сложным, сердитым, угрюмым и слишком полным впечатлений, но… собой. Я встал и посмотрел туда, где за чертой прибоя собрались Реставраторы. В крови у меня звучала песнь Агатанге. Я остался тем же гордым, тщеславным, склонным к насилию человеком, каким был всегда, но знал, что во мне появилось нечто большее. Новая истина, новая страсть пылала где-то позади моих глаз — еще немного, и я пойму, в чем ее суть. Я что-то приобрел — что-то помимо песни стай. Я смотрел в океан, слушал шорох отлива и знал, что агатангиты не все сказали мне, не все объяснили.
Я выплыл из лагуны мимо бело-розовых рифов на глубокую воду. Дельфины, посвистывая, мчались впереди, кит-горбач выскочил из воды и плюхнулся обратно с оглушительным всплеском. Балюсилюсталу ткнула меня в живот, когда я заговорил с ней на языке Цивилизованных Миров. Я снова спросил ее о касатках, но она по-прежнему отвечала загадками. Мне давали понять, что эта тема — табу, и говорить об этом нельзя или нежелательно. (Не странно ли, что у всех людей — даже у полубогов — есть вещи, которые не обсуждаются. Деваки, например, почти никогда не рассказывают о своих страшных снах, многие эталоны избегают всяких упоминаний обо всем, что связано с сексом. Даже мы, пилоты, стараемся не говорить о том, о чем лучше не говорить.)
В последний раз они вскрыли мой мозг, но не физически. Они проникли в меня своими мыслями, своей любовью — и своей нуждой.
— Ты восстановлен, и пришло время расстаться.