– Только без драки! – приказал он. – Нас здесь хватит, чтобы задержать кого угодно, если понадобится. В чем дело, доктор?
– С Квинтоном что-то стряслось, – ответил тот, белый как мел. – Я плохо разглядел через стекло, но мне не нравится, как он лежит. Во всяком случае, не так, как до моего ухода.
– Давайте пройдем к нему, – предложил отец Браун. – Можете оставить Аткинсона в покое – я не терял его из виду с тех пор, как мы слышали голос Квинтона.
– Я останусь здесь и присмотрю за ним, – поспешно сказал Фламбо. – А вы идите в дом и посмотрите, что с Квинтоном.
Доктор и священник подбежали к двери кабинета, отперли ее и ввалились в комнату. При этом они едва не налетели на большой стол красного дерева, за которым поэт обычно сочинял свои творения – кабинет был освещен лишь слабым пламенем камина, разведенного для того, чтобы согревать больного. Посреди стола лежал единственный лист бумаги, явно оставленный на виду. Доктор схватил его, пробежал глазами и с криком: «Боже, посмотрите на это!» устремился в оранжерею, где жуткие тропические цветы, казалось, еще хранили багровое воспоминание о закате.
Отец Браун трижды прочитал послание, прежде чем отложить записку. Она гласила: «Я погибаю от собственной руки, но погибаю умерщвленным!» Слова были написаны неподражаемым, если не сказать неразборчивым почерком Леонарда Квинтона.
С запиской в руке отец Браун направился в оранжерею, но доктор уже выходил оттуда с выражением мрачной уверенности на лице.
– Он сделал это, – сказал Хэррис.
Они вместе обошли роскошную и неестественную красоту кактусов и азалий и обнаружили поэта и романиста Леонарда Квинтона, чья голова свисала с кушетки, а рыжие кудри разметались по полу. В его левый бок был всажен зловещий кинжал, недавно подобранный в саду, и бессильная рука еще покоилась на рукояти.
Снаружи гроза накрыла небо от одного горизонта до другого, как ночь в поэме Кольриджа, и дождь барабанил по листьям и стеклянной крыше оранжереи. Отец Браун уделял больше внимания записке, чем трупу: он поднес ее к самым глазам и, казалось, старался перечитать надпись в гнетущих сумерках. Потом он поднял листок, и в то же мгновение разряд молнии залил все вокруг таким ослепительно-белым светом, что на его фоне бумага казалась черной.
Последовала тьма, наполненная раскатами грома, а затем раздался спокойный голос отца Брауна.
– Доктор, этот лист бумаги имеет неправильную форму, – сказал он.
– Что вы имеете в виду? – нахмурившись, спросил доктор Хэррис.
– Он не квадратный, – ответил Браун. – Один уголок срезан по краю. Что это может означать?
– Откуда мне знать? – проворчал доктор. – Как вы думаете, стоит отнести беднягу в другое место? Его уже не воскресить.
– Нет, – ответил священник, по-прежнему изучавший бумажку. – Мы должны оставить его как есть и послать за полицией.
Когда они проходили через кабинет, священник задержался у стола и взял маленькие маникюрные ножницы.
– Ага, – с некоторым облегчением произнес он. – Вот чем он это сделал. И все же…
Он озадаченно нахмурился.
– Да бросьте вы возиться с этой бумажкой, – нетерпеливо сказал доктор. – Это была его причуда, одна из сотни других. Он всю свою бумагу так обрезал, – добавил он и указал на стопку писчей бумаги, лежавшую на соседнем столике.
Отец Браун подошел туда и взял один листок, имевший такую же неправильную форму.
– Действительно, – согласился он. – Здесь я тоже вижу отрезанные уголки.
К немалому раздражению своего коллеги, он принялся пересчитывать листки.
– Все верно, – сказал он с извиняющейся улыбкой. – Двадцать три листка и двадцать два отрезанных уголка. Как я посмотрю, вам не терпится сообщить о случившемся.
– Кто скажет его жене? – спросил доктор Хэррис. – Может быть, вы пойдете к ней, а я пошлю слугу за полицией?
– Как пожелаете, – безразлично отозвался отец Браун и направился в прихожую.
Здесь он тоже стал свидетелем драмы, хотя и более гротескного рода. Его рослый друг Фламбо находился в позе, уже давно непривычной для него, а на тропинке у подножия крыльца, дрыгая ногами, валялся дружелюбный Аткинсон. Его котелок и тросточка разлетелись в разные стороны. Аткинсон наконец устал от почти отеческой опеки Фламбо и попытался сбить его с ног, что было большой ошибкой по отношению к бывшему королю воров, пусть даже отрекшемуся от престола.
Фламбо собирался наброситься на противника и снова утихомирить его, когда отец Браун легонько похлопал его по плечу.
– Заканчивайте с мистером Аткинсоном, друг мой, – сказал он. – Принесите взаимные извинения и пожелайте друг другу доброй ночи. Нам больше не нужно задерживать его.
Когда Аткинсон с ошарашенным видом поднялся на ноги, поднял свою тросточку и котелок и побрел к садовым воротам, отец Браун принял более серьезный вид.
– Где индус? – осведомился он.
Все трое (доктор присоединился к ним) невольно повернулись к темному травянистому пригорку между раскачивающихся ветвей, где они в последний раз видели смуглого человека, погруженного в странную молитву. Индус пропал.
– Будь он проклят! – доктор в ярости топнул ногой. – Теперь я знаю, что во всем виноват этот чертов азиат!
– Мне казалось, вы не верите в магию, – тихо сказал отец Браун.
– Не больше, чем раньше, – ответил доктор, закатив глаза. – Но я ненавидел этого желтолицего дьявола, когда считал его мошенником, и возненавижу еще больше, если он вдруг окажется настоящим волшебником.
– Его побег не имеет значения, – произнес Фламбо. – У нас ничего нет против него, и мы ничего не сможем доказать. Едва ли стоит обращаться к окружному констеблю с историей о самоубийстве под воздействием колдовства или внушения на расстоянии.
Тем временем отец Браун исчез в доме, по-видимому собравшись сообщить горестное известие вдове покойного. Когда он вышел оттуда, то имел горестный и бледный вид, но подробности этого разговора навсегда остались неизвестными.
Фламбо, тихо беседовавший с доктором, удивился, что его друг вернулся так скоро. Браун не заметил этого и отвел доктора в сторонку.
– Вы уже послали за полицией? – спросил он.
– Да, – ответил Хэррис, – они должны быть здесь через десять минут.
– Вы можете оказать мне услугу? – тихо попросил священник. – Видите ли, я собираю коллекцию любопытных историй, где, как в случае с нашим приятелем-индусом, часто содержатся эпизоды, которые обычно не попадают в полицейские отчеты. Я прошу вас написать отчет об этом деле для моего личного пользования. Вы находитесь в привилегированном положении, – добавил он, ровно и серьезно глядя доктору в лицо. – Иногда мне кажется, что вам известны некоторые подробности, о которых вы предпочитаете не упоминать. Моя профессия конфиденциальна, как и ваша, и я сохраню в строжайшей тайне все, что вы напишете. Но я прошу вас описать все, как было.
Доктор, внимательно слушавший, немного склонил голову набок и тоже на мгновение посмотрел священнику прямо в лицо.
– Хорошо, – сказал он, прошел в кабинет и закрыл за собой дверь.
– Фламбо, – позвал отец Браун. – Здесь на веранде есть длинная скамья, где мы можем покурить, не опасаясь дождя. Вы мой единственный друг на свете, и я хочу побеседовать с вами. А может быть, просто помолчать рядом с вами.
Они удобно устроились на веранде. Отец Браун, вопреки своей привычке, принял предложенную ему сигару и раскурил ее в молчании, пока дождь тарахтел и барабанил по крыше.
– Друг мой, это очень странная история, – наконец сказал он. – Чрезвычайно странная.
– Мне тоже так кажется, – согласился Фламбо, передернув плечами.
– Мы оба можем называть ее странной, но имеем в виду противоположные вещи, – продолжал священник. – Современный разум смешивает два разных понятия: тайну как нечто чудесное и тайну как нечто сложное и запутанное. Поэтому ему так трудно разобраться с чудесами. Чудо поразительно, но оно простое. Оно простое именно потому, что чудесное. Оно исходит прямо от Бога (или дьявола), а не косвенно проявляется через природу или человеческие желания. Вы считаете эту историю странной и даже чудесной из-за того, что в ней присутствует колдовство злого индуса. Поймите, я не говорю, что здесь все обошлось без вмешательства Бога или дьявола. Только небесам и преисподней ведомо, под влиянием каких странных сил грехи входят в жизнь людей. Но сейчас я хочу сказать о другом. Если это чистая магия, как вы полагаете, то это чудесно, но не таинственно – то есть не запутанно. Чудо выглядит таинственным, но его суть проста. А в этом деле все далеко не так просто.
Гроза, немного утихшая в последнее время, снова надвинулась на них, и небо наполнилось отдаленными раскатами грома. Отец Браун стряхнул пепел со своей сигары.
– В этой трагедии есть безобразный, извращенный и сложный аспект, не присущий молниям, которые бьют прямо с небес или из преисподней, – продолжал он. – Как натуралист узнает улитку по скользкому следу, так я узнаю человека по его кривой дорожке.
Белая молния мигнула огромным глазом, потом небо опять заволокла тьма, и священник продолжил свою речь.
– Из всех бесчестных вещей в этой истории самая подлая – обрезанный листок бумаги. Она еще хуже, чем кинжал, который убил беднягу.
– Вы имеете в виду бумагу, на которой Квинтон написал свою предсмертную записку, – сказал Фламбо.
– Я имею в виду листок, на котором Квинтон написал: «Я погибаю от собственной руки…» – отозвался отец Браун. – Форма этой бумаги, мой друг, была самой неправильной, самой скверной, какую мне только приходилось видеть в этом порочном мире.
– Всего лишь отрезанный уголок, – возразил Фламбо. – Насколько я понимаю, вся писчая бумага Квинтона была обрезана таким способом.
– Очень странный способ, – промолвил его собеседник. – И, на мой вкус, очень плохой и негодный. Послушайте, Фламбо, этот Квинтон – упокой, Господи, его душу! – в некоторых отношениях был жалким человеком, но он действительно был художником слова и кисти. Его почерк, хотя и неразборчивый, был исполнен смелости и красоты. Я не могу доказать свои слова; я вообще ничего не могу доказать. Но я абсолютно убежден, что он никогда бы не стал отрезать такой отвратительный кусочек от листа бумаги. Если бы он захотел обрезать бумагу с целью подогнать ее, переплести, да что угодно, то его рука двигалась бы по-другому. Вы помните этот контур? Он неверный, неправильный… вот такой. Разве вы не помните?