– Когда ей приснится, что ты уезжаешь, мы будем по ту сторону границы. Проедем, как контрабандисты… – сказал Улисс.
Он схватился за пистолет, точно герой ковбойского фильма, и изобразил звуки выстрелов, чтобы подбодрить Эрендиру своей отвагой. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и она грустно поцеловала Улисса на прощание. Улисс растроганно шепнул:
– Завтра мы увидим море и корабли.
В тот вечер, чуть позже семи, когда Эрендира расчесывала бабке волосы, снова задул ветер ее Несчастья. В шатре укрылись индейцы-носильщики и хозяин духового оркестра, ожидавшие жалованья. Бабка, только что пересчитавшая банкноты, которые держала в большом ларе, рядом с собой, и, проверив свои записи в приходно-расходной книге, выдала деньги старшему из индейцев.
– Вот тебе, – сказала она, – двадцать песо за неделю, минус восемь за еду, минус три за воду, минус пятьдесят сентаво – почти даром – за новые рубашки. Итого восемь песо пятьдесят сентаво. Пересчитай при мне.
Старший пересчитал деньги, и все четверо индейцев удалились, почтительно кланяясь.
– Спасибо, белолицая сеньора.
Следующим на очереди был хозяин оркестра.
Бабка заглянула в свою толстую тетрадь и окликнула фотографа, который пытался прилепить к муфте аппарата заплаты из пластыря.
– Ну так как? – спросила она. – Платишь или не платишь четвертую часть за музыку?
Фотограф даже не поднял головы.
– На моих снимках нет музыки.
– Но под музыку люди так и бегут фотографироваться, – возразила бабка.
– Ничего подобного, – сказал фотограф, – эта горе-музыка напоминает о покойниках, и потому все на снимках с закрытыми глазами.
Тут вмешался хозяин оркестра.
– Музыка ни при чем, – сказал он, – это от вспышек магния.
– Нет, от музыки, – упорствовал фотограф.
Бабка прекратила спор разом.
– Ну и жох, – сказала она. – Вон какой успех у сенатора Онесимо Санчеса, а все потому, что при нем музыканты. – И со всей суровостью заключила: – В общем, или плати, что положено, или ищи своего счастья в другом месте. Зачем это бедной девочке самой платить за все? Где справедливость?
– Я-то свое возьму! – сказал фотограф. – Я, к вашему сведению, художник, а не кто-нибудь.
Бабка передернула плечами и занялась музыкантом. Она протянула ему пачку денег в полном соответствии с записью в книге.
– Всего сыграно двести пятьдесят четыре пьесы, – сказала она. – Пятьдесят сентаво за каждую плюс тридцать две по воскресеньям и в праздники – по шестьдесят сентаво. Стало быть – сто пятьдесят шесть песо двадцать сентаво.
Музыкант нахмурился.
– Нет, сто восемьдесят два песо и сорок сентаво, – сказал он. – Вальсы – дороже.
– С чего это?
– Они самые грустные.
Бабка все-таки всучила ему деньги.
– Значит, на этой неделе сыграешь две веселенькие вещи за каждый вальс, что я тебе должна, – и мы квиты.
Музыкант силился понять бабкину логику, но не смог и совсем запутался.
В этот момент страшным ударом ветра чуть не сорвало с места шатер, и следом, в наступившей внезапно тишине, четко и зловеще ухнула сова.
Эрендира не знала, как скрыть волнение. Она захлопнула крышку сундучка с деньгами и задвинула его под кровать. Бабка почувствовала, как дрожит внучкина рука, когда взяла у нее ключ.
– Не бойся, – сказала, – ночью, в ненастье всегда ухают совы.
Однако и ей стало не по себе, когда она увидела, что фотограф, закинув аппарат на плечо, собрался уходить.
– Хочешь, оставайся здесь до утра, – сказала. – В такую ночь смерть бродит повсюду.
Фотограф тоже услышал протяжные крики совы, но стоял на своем.
– Оставайся, голубчик, – наседала бабка, – как-никак, я к тебе привязалась.
– С уговором – за музыку я не плачу, – сказал фотограф.
– О нет! – возразила бабка. – Это – ни за что!
– Вот так, – бросил фотограф, – да вы вообще никого не любите.
Бабка позеленела от ярости.
– Тогда убирайся отсюда! Ублюдок!
Чувствуя себя оскорбленной до глубины души, она крыла его почем зря, пока Эрендира готовила ее ко сну. «Поганец, – шипела бабка, – что может знать этот жалкий выползок о чужом сердце!» Эрендира не слышала бабушкиных слов: в те короткие минуты, когда стихал ветер, совиный крик звал ее все настойчивее, надрывнее, и она, бедная, терзалась в нерешительности.
Бабка улеглась, исполнив прежде весь ритуал, какой когда-то неукоснительно соблюдался в ее старинном особняке. Эрендира долго и старательно обмахивала веером бабку, и та, пересилив наконец свой гнев, мерно задышала, обретая себя.
– Завтра встань пораньше, – сказала, – и завари траву, чтобы мне искупаться до людей.
– Хорошо, бабушка.
– А потом найди время и простирни одежду индейцев, тогда мы удержим с них деньги прямо на следующей неделе. И спи помедленнее, чтоб не устать. Завтра у нас четверг – самый длинный день недели.
– Хорошо, бабушка.
– И накорми страуса.
– Хорошо, бабушка.
Она оставила веер в головах кровати и зажгла две свечи возле сундука с костями покойников. Бабка, уже во сне, запоздало распорядилась:
– Не забудь зажечь свечи Амадисам.
– Хорошо, бабушка.
Эрендира знала: раз бабушка начала бредить, значит, ее не добудиться.
Девочка прислушалась к завыванию ветра за стенами шатра, но, как и в прошлый раз, не угадала, что он принесет ей Несчастье. Когда вновь раздалось уханье совы, Эрендира выглянула в темень, и в конце концов ее мечта о воле взяла верх над грозными чарами бабушки.
Но не успела Эрендира отойти на пять шагов от шатра, как нос к носу столкнулась с фотографом, который привязывал пожитки к багажнику велосипеда. Его понимающая улыбка приободрила девочку.
– Лично я ничего не знаю, ничего не видел и не стану платить за музыку, – сказал фотограф.
Он поклонился на все стороны и уехал. А Эрендира помчалась прочь от шатра и скрылась в кромешной тьме, где сквозь ветер кричала сова.
На сей раз бабка незамедлительно обратилась к властям. Военный комендант чуть не вывалился из гамака, как только она в шесть утра ткнула ему в лицо письмо сенатора. Отец Улисса дожидался в дверях.
– Ну как, черт побери, я буду читать? – заорал он. – Меня этому не учили!
– Это рекомендательное письмо сенатора Онесимо Санчеса, – процедила бабка.
Комендант без лишних слов схватил винтовку, висевшую рядом с гамаком, и громовым голосом стал отдавать приказы подчиненным.
Через пять минут военная машина с солдатами неслась наперекор ветру, который заметал следы беглецов. Впереди, рядом с водителем, сидел сам комендант. Позади – голландец с бабкой, а на подножках с обеих сторон пристроились полицейские.
Недалеко от городка они задержали колонну грузовиков, крытых брезентом. Люди, прятавшиеся в кузовах, приподняли брезент и наставили на машину пулеметы и винтовки. Комендант спросил у водителя первого грузовика, на каком расстоянии отсюда им повстречался фермерский грузовичок с птичьими клетками. Водитель яростно рванул с места.
– Мы не легавые, – бросил на ходу, – мы – контрабандисты.
Когда перед самым носом коменданта проскочили один за одним закопченные стволы пулеметов, он поднял руки и улыбнулся.
– Стыдоба! – крикнул вдогон. – Хоть бы не разъезжали среди бела дня!
На борту последнего грузовика была выведена надпись: «Я мечтаю о тебе, Эрендира».
Чем дальше военная машина удалялась к северу, тем суше становился ветер, а солнце, озлившись на ветер, палило так, что в машине с поднятыми стеклами нечем было дышать от жарищи и пыли.
Бабка первая углядела фотографа, он жал изо всех сил на педали в том же направлении, и единственной защитой от солнечного удара ему служил носовой платок, повязанный на голову.
– Вон он! – заорала бабка. – В сговоре с ними, ублюдок!
Комендант приказал одному из полицейских заняться фотографом.
– Бери его и жди здесь, – сказал он. – Мы скоро вернемся.
Полицейский спрыгнул с подножки и, напрягая голос, дважды рявкнул: «Стой! Стой!»
Но из-за встречного ветра фотограф решительно ничего не услышал. Когда его обогнала военная машина, старуха сделала ему какой-то загадочный жест. Фотограф принял это за приветствие, улыбнулся и дружески помахал рукой. Не услышав выстрела, он перевернулся в воздухе и рухнул замертво с размозженной головой на велосипед, так и не узнав, за что и почему его настигла пуля.
Ближе к полудню преследователи увидели перья, которые уносило обжигающим суховеем. Прежде им никогда не встречались такие перья, но голландец тотчас признал их, потому что это были перья его птиц, повыдернутые ветром. Водитель изменил направление, нажал на газ, и через полчаса, а то и раньше они заметили на горизонте грузовичок.
Когда Улисс увидел в боковое зеркальце приближавшуюся машину, он попытался оторваться от нее, но ничего не мог выжать из мотора. Все это время они ехали без остановок и устали до полусмерти от бессонной ночи и жажды. Эрендира, задремавшая на плече Улисса, очнулась в страхе. Увидев машину, уверенно настигавшую их грузовичок, она с наивной отвагой схватила пистолет, лежавший в перчаточном ящике.
– Без толку, – сказал Улисс. – Это пистолет Френсиса Дрейка.
Он ударил по нему в ярости раз-другой и выбросил в окно. Комендантская машина обогнала разболтанный грузовичок с птицами, наголо ощипанными ветром, и, круто развернувшись, встала поперек дороги.
Я познакомился с бабкой и ее внучкой в пору их самого пышного расцвета, однако заинтересовался всеми подробностями этой истории много позже, когда Рафаэль Эскалона поведал нам в своей песне о ее трагической развязке, и мне подумалось – об этом стоит рассказать. В ту пору я торговал энциклопедиями и медицинскими книгами, разъезжая по провинции Риоача. Альваро Сепеда Самудио тоже мотался по этим краям, сбывая аппараты для производства охлажденного пива. Он усадил меня в свой грузовичок, сказав, что ему нужно поговорить со мной о чем-то важном, и, колеся по всем селениям, мы так много говорили о всяких пустяках и выпили столько пива, что не заметили, как и когда пересекли пустыню и очутились на самой границе. Там-то и стоял шатер бродячей любви, над которым красовались натянутые полотнища с призывными словами: