– Это облегчит боль, – уверил он. Пикей никогда в жизни не пробовал алкоголь – ни единой капли. В его картине мира алкоголю просто не было места. Но сейчас он отправился прямиком в винную лавку, расположенную где-то в проулке за Коннот-Плейс. Купил там маленькую бутылку сделанного в Индии иностранного ликёра, спрятался в тени груженного матрасами грузовика и с тяжелым придыханием и кашлем стал глотать содержимое бутылки, а когда остановился, был удивлен – в бутылке осталась еще половина. Он сел на лесенку и стал ждать. Он ждал и ждал, однако ничего не происходило. И вот, наконец, мир стало обволакивать мягким хлопком. Это ощущение пришлось ему по вкусу. Боль и печаль отступили. Друг оказался прав. Алкоголь успокаивал. Он пошел к фонтану, чтобы поработать, но не смог – ему не удавалось удержать в руках карандаш и уголь. Он извинился перед клиентами, сказавшись больным, собрал свои вещи и медленно зашагал по широкому бульвару домой. Остаток вечера и всю ночь он проспал, на следующий день проснулся поздно и сразу же опустошил остаток содержимого бутылки. Он пил все больше. На протяжении последующих недель он пил с пробуждения до самой ночи. Алкоголь делал его беззаботным. Жестокий мир испарялся в нежном тумане. Острые углы становились округлыми, заботы превращались в возможности. В один из таких пьяных дней с альбомом для зарисовок в руках он очутился на Парламент-Роуд и встретил там полицейского, которого как-то раз ему уже приходилось рисовать. Полицейский почувствовал запах спиртного и спросил его напрямик: «Почему ты начал пить?» Пикей помедлил немного, собираясь с мыслями, и начал рассказывать. Он рассказал о Пуни, о походе в кино, о том, как он изнемогал от любви, о приглашении к родителям, об ужине, об отце, о том, как его вышвырнули за дверь, об унижении и страхе, что никто никогда не станет любить неприкасаемого. От него разило виски, его речь была громкой и эмоциональной. Кроме того, у него были проблемы с равновесием, так что его покачивало из стороны в сторону, словно дерево во время шторма. Он плакал. Но полицейский продолжал терпеливо стоять и слушать, не перебивая его. Лишь однажды он попросил его повторить сказанное, потому что из-за рыданий было невозможно понять, что он говорит. Чем дольше Пикей говорил, тем легче ему становилось.
В его картине мира алкоголю просто не было места.
– А теперь прекрати валять дурака, – сказал полицейский. – Покажи мне свою руку. Пикей протянул ему руку, и полицейский начал изучать линии на его ладони.
– Видишь, никаких проблем! Линии говорят, что ты женишься внезапно и совершенно неожиданно, а твой брак будет чудесным.
– Но… – пробормотал Пикей, – я – неприкасаемый, я никогда не смогу жениться на девушке из Индии, по крайней мере, на ком-то, кто ходил в школу, умеет читать и писать и родом из приличной семьи.
– Возможно, она будет родом вовсе не из Индии, – отметил полицейский. Той же ночью, когда Пикей лежал на своей кровати где-то между сном и явью, на него нагрянули горькие воспоминания о школе, а вместе с ними – чувство, что он навеки проклят, но в то же время что он избран для чего-то гораздо лучшего. Во сне ему явилась она – девушка, которую он искал, облаченный в белые одежды ангел, который спускался к нему из далеких земель. Она летела над Индией, над пшеничными полями Пенджаба, над крышами домов Нью-Дели к нему в комнату, все ближе и ближе. Наконец она оказалась так близко, что их тела соприкоснулись. Он наслаждался ее близостью, ее дыханием, ее запахом и мягкими волосами, лежащими на обнаженных плечах. Он чувствовал ее тепло и преданность, он ощущал, что есть некий опыт и знания, которыми он еще не обладает. Этот таинственный образ был больше него самого, не телесно, но духовно. Когда, проснувшись, он стал думать о своем сне, ему было сложно вспомнить своего ангела в деталях. Он был больше похож на сгусток тумана, холодный и без лица. Но осталось чувство близости чего-то, по чему он тосковал. И в следующую ночь она снова была здесь. Во сне он слышал музыку, которая была не похожа ни на что из того, что он слышал до этого момента. Она звучала как мелодия из далекого и таинственного мира. Это место должно быть удивительно прекрасно. В это время он думал о пророчестве.
Весна 1975 года оказалась бурной из-за демонстраций против высоких цен на продукты питания и из-за воинственно настроенных хинду-националистов. Недовольство закипало. Даже Индира Ганди была недовольна. Ее приводили в ярость несговорчивые судьи, критически настроенные журналисты и нацеленные на борьбу оппозиционные политики, которые, по ее мнению, не обладали достаточным умом, чтобы принять на себя ответственность за судьбу страны в сложной ситуации. Но больше всего ее приводили в бешенство обвинения в фальсификации результатов выборов. Судебный трибунал вменял ей в вину, что в ходе последних выборов она подкупала избирателей и незаконно расходовала бюджетные средства для проведения собственной избирательной кампании. Ее лишили парламентского мандата и запретили участвовать в выборах на протяжении шести лет. Однако Индира и не думала молча наблюдать за тем, как ее противники пытаются приструнить ее. Она решила взять ситуацию в свои руки и 25 июня предложила президенту ввести в стране чрезвычайное положение по причине «внутренних беспорядков». На основании этого она объявила решение суда об отстранении ее от власти недействительным и приняла на себя всю полноту власти. На следующее утро, с наступлением в Нью-Дели сезона муссонов, она собрала министров, чтобы проинформировать их о принятом решении, а после направилась на радио «Вся Индия» с тем, чтобы проинформировать о нем свой народ. «Нет причин для паники», – заявляла она из миллионов потрескивающих радиоприемников, в то время как в небе собирались дождевые тучи.
После этого она стала единоличной властительницей. «Индира стала Индией, а Индия стала Индирой», как сообщил прессе спикер Партии конгресса. Но еще до того, как народ узнал об этом, еще до того, как радио распространило речь Индиры, предвкушение перемен стало распространяться от политиков и чиновников к утомленным утром чайным мальчикам на Парламент-Роуд, к сикхам-таксистам, стоящим в своих нарядных тюрбанах под деревом у станции Патель-Чоук, к снующим торговцам тростниковым соком на Толстой-Роуд. Словно лесной пожар, пронеслось оно между рядами чистильщиков обуви, ожидавшими клиентов у подножия аркад полукруглых домов, от водителей переполненных пассажирами автобусов на Рэдиал-Роуд, 1 к официантам в Индийском доме кофе, которые рассказывали новость гостям, попутно разнося им кофе. Менее чем через пять минут все знали о том, что произошло. Прессу накрыла цензура, начались преследования оппозиционных политиков, профсоюзы стали ущемлять в правах. Журналисты и интеллигенция критиковали премьер-министра, но Индира была уверена, что ее поддерживают безземельные, неприкасаемые и угнетенные, что Пикей, его братья и сестры, миллионы индийцев и бессчетное множество бедняков выступают на ее стороне. Чтобы и дальше оставаться у власти, ей необходимы были их поддержка и их голоса. Пикей был убежден, что Индира принесет в страну порядок. А еще он думал, что политики, ведущие за собой бедных, тоже правы.
Дели был заклеен плакатами с маоистскими[34] лозунгами. На своем привычном пути к фонтану на Коннот-Плейс он увидел кричащие плакаты: «Смелость и ясное видение – это Индира Ганди», «Маленькая семья – счастливая семья», «Меньше слов, больше дела», «Наш лозунг – эффективность». И еще слоган, который звучал как реклама Индийского дома кофе: «Быть индийцем, действовать как индиец». В остальном все осталось как прежде. Самый известный предприниматель страны мистер Тата заявлял со страниц газет по поводу чрезвычайного положения: «Забастовки, бойкоты и демонстрации зашли слишком далеко. Парламентская система не подходит нашим нуждам». Средний класс, владельцы магазинов, предприниматели и чиновники говорили, что хаос доставляет им страдания и что они одобряют новое полицейское самосознание, потому как это означает, что опасные народные сходы прекратятся, мелкие воришки будут посажены за решетку, а трущобы, выросшие вдоль бульваров в Дели, будут снесены. В Индийском доме кофе можно было услышать такие комментарии: «Только оппозиционеры, журналисты и интеллигенция жалуются на чрезвычайное положение. Обычные люди, такие, как мы, не видят в нем ничего плохого» или «Дели нуждается в сильной руке. Повсюду одни трущобы» и даже «Уровень преступности снизился, поезда ходят по расписанию, улицы чистят, а людей стерилизуют, так что не будет больше в каждой хижине в трущобах по десять детей. Но газеты непрерывно жалуются на нарушения прав человека и подобную чушь. Наконец-то хоть что-то происходит». Однако критически настроенные слои населения Дели – учителя, журналисты и академики – были шокированы и возмущены. «То, что они делают… это все их избалованный сын, бесполезный Санджай, именно он стоит за всем этим. А президент – это просто смешно, марионетка в руках Индиры». Во время масштабных полицейских рейдов задерживали политических оппонентов, адвокатов и редакторов, которые в глазах Индиры были врагами правительства. Вскоре люди смирились. Протесты сошли на нет. Лишь немногие держались до последнего и выходили на улицы протестовать против «помешательства Индиры». Раз в месяц Народный фронт за гражданские права организовывал протестные марши. Пикей слышал, как они выкрикивали свои лозунги, когда их колонна проходила мимо кафе. Он вышел на улицу, чтобы посмотреть на них. Колонна демонстрантов двигалась вниз по бульвару по направлению к парламенту. «Индира сошла с ума, сошла с ума и Индия», – скандировал один из ораторов. Предводитель из числа сикхских меньшинств шагал во главе колонны вместе с тысячами единомышленников в традиционных накидках, длиной по щиколотку, они несли с собой шпаги в ножнах с цветочными орнаментами, на их головах были голубые и оранжевые тюрбаны. Он своими глазами видел, как город кипел от гнева, однако, если читать газеты, складывалось впечатление, будто все в порядке. Ни слова о протестах.