Я до сих пор храню тот медальон. Я потерял все вещи, которые любил, — они были проданы, отняты или сожжены, — но этот сияющий ошейник, который я ненавидел всю свою жизнь, всегда был рядом. Ангелы нас покинули, дьяволы же, как всегда, верны себе. Здесь, на этой странице, я сделал оттиск. Вспомнив число, что стоит в начале моего дневника, вы можете сами увидеть роковую дату, которую бабушка позолотила для меня: 1941.
Я рассказал вам о своем рождении и о времени моей предстоящей смерти. Настал черед поведать о своей жизни.
От записей меня отвлек мальчик. Это был ты, Сэмми.
Как всегда порывистый, ты принесся будто вихрь — словно прибежал не один мальчик, а десять — и остановился прямо передо мной, подняв клубы пыли с земли школьного двора. На деревьях щебетали не то птицы, не то девочки. Твоя привычная кепка газетчика слетела в одном из кустов, куда тебя, раздраженного, скоро отправит школьная мегера — искать головной убор. Однако сейчас твои волосы развеваются на ветру, волнистые и сияющие, как блестящая идея, твои бриджи расстегнулись и закатались вверх, эластичные чулки отцепились и болтаются на лодыжках, твой жилет, бриджи, рубашка — все на тебе вымазано в грязи, как булочка в масле, и ты предстал передо мной таким живым, каким я никогда не был.
— Хочешь поиграть в бейсбол?
— А можно на вторую базу? — Я потребовал одно из лучших мест.
— Нам нужен полевой игрок.
— А-а.
— Играть будешь? — уже нетерпеливо спросил ты.
— Нет, — произнес я. — Я занят. Вот, напиши что-нибудь, — добавил я, вырывая из тетради листок, — что-нибудь для твоей мамы.
Тут ты по-девчоночьи хихикнул и убежал прочь, потому что ты обезьяна, Сэмми — обезьяна, которая несется к вам на всех четырех лапах и кричит. Но стоит кому-нибудь приблизиться к ней, как она с воплем бросается наутек. Я приближаюсь к тебе. Поскольку я ненастоящий мальчик, лицемер, ты, как голодное животное, чуешь правду. Ты рожден с кровью, которая трепещет при виде отвратительного чудовища, каким бы невинным мальчиком оно ни прикидывалось, и вот сегодня ты убежал от меня к стайке дерущихся мальчишек. В этот миг они валялись на земле, изнуренные и ничего не видящие из-за облака пыли, но мгновенно завертели головами, когда ты окликнул их, — настоящие мальчишки.
Оставим это. В дверях школьная карга уже вовсю возвещает об окончании перемены. Придется до поры отложить эти страницы, меня ждет таблица умножения.
На самом деле история моей жизни начинается с Элис, с момента, когда я выглядел наиболее уродливо. Впрочем, чтобы понять Элис и то, почему меня угораздило так неудачно влюбиться, вы должны послушать о Вудвордс-гарден и о Хьюго. Однако прежде всего вам надо осознать Правило.
Это произошло в один из зимних вечеров, вскоре после смерти бабушки. В моей комнате включили свет, тихие шорохи разбудили меня, и я увидел, что у моей кровати сидят мама и папа в вечерних костюмах, шурша шелком и накрахмаленными тканями. Не знаю, что случилось с ними тем вечером. Может, они стали очевидцами какого-нибудь происшествия или обратились за советом к какому-нибудь знаменитому гипнотизеру, но вид у них был как у раскаявшихся убийц, которые на спиритическом сеансе вызвали дух своей жертвы. И вот, когда отец повернул рычажок лампы, наполнив мою комнату розоватым светом и горьким запахом, мама склонилась к моему бесформенному лицу и произнесла Правило. Без всяких объяснений она просто повторяла его, чтобы я понял: это был урок, а не сон; она повторяла свое заклинание, а я, будучи послушным сыном, не прерывал магического круга. Отец стоял у лампы с закрытыми в священном ужасе глазами. А потом я заснул — больше ничего не помню. Практически всю жизнь я следовал Правилу. Своей простотой оно смягчило все важные решения и завело меня дальше, чем я бы дошел без него, привело от моего родного города к холодной песочнице, где в открытых сандалиях мерзнут пальцы.
— Будь тем, кем тебя считают, — шептала мама в тот вечер со слезами на глазах. — Будь тем, кем тебя считают. Будь тем, кем тебя считают.
Я пытался, мама. Это разбило мне сердце, но зато привело сюда.
После бабушкиной смерти для меня все изменилось. Мы переехали в меньший, однако более изящный дом, расположенный на Ноб-Хилле. Саут-Парк «опустился», как печально констатировала мама; новые дома вокруг парка строили больше из дерева, чем из камня, разделяли на квартиры, торговцы и молодые парочки начали вытеснять старых виргинцев, которые любили прогуливаться в шляпах, украшенных лентами, и с черными зонтиками от солнца. Мы разделили наш старый дом на квартиры и сдали верхний этаж молодоженам, а нижний — вдове-еврейке с маленькой дочерью. Затем, как и другие состоятельные люди, мы перебрались на Ноб-Хилл, благо открывавшийся оттуда вид был практически полностью окутан густым пушистым туманом.
И я стал свободным. Хотя несколько раз я ходил с мамой на рынок или в парк, большинство моих впечатлений ограничивались видом из окна детской: стая гусей с гусятами; компания в открытом экипаже, собравшаяся на пикник; молочник, укрывший бидоны влажным ковром, чтобы те сохранили прохладу в эти жаркие осенние дни. Любая собака или кошка, которые принюхивались и поднимали взгляд, вызывали во мне волнение, какое испытал бы астроном, увидевший, как лунные жители оглядываются и улыбаются ему.
Так что я был потрясен, когда однажды утром мама, сидя за своим туалетным столиком, сказала, что возьмет меня в Вудвордс-гарден. В свои шесть лет я был немного крупнее сверстников, но внешне не имел с детьми ничего общего. Мама грела шпильку над свечой, чтобы завить ресницы, мне же было доверено очистить гребень от волос и сложить их в керамическую копилку. Мне нравилось, как туго стягиваются в пучок сильные и чудесные волосы; я любил прикасаться к длинным прядям, таким красивым и воздушным, когда я вытаскивал их из гребня, и таким темным и волнистым, когда погружал их в фарфоровую копилку. Мама плела из волос разные вещи. Из дедушкиных волос она сделала браслет, который бабушка забрала с собой в могилу, потом мать сплела еще один — из папиных волос, переплетенных зеленой лентой. Его мама носила на запястье вместе с крохотным эмалевым портретом отца даже после того, как папа пропал.
— А что такое Вудвордс-гарден? — спросил я, прижавшись к ней.
Мама грустно улыбнулась и взяла меня за руку.
— Это парк. На улице.
— А-а.
— Имей в виду, там будут дети.
Не «другие дети», а просто «дети».
— А-а.
— Медвежонок, — нежно сказала мама. Я всегда был ее «медвежонком». Я опустил последний волос в узкую щелку и тревожно посмотрел на маму. Она была молода и красива, как сияющее небо после дождя.
— Ты не хочешь идти? — проворковала она чистым, сладким голосом.
Я хотел пойти туда больше всего на свете, Сэмми.
ВУДВОРДС-ГАРДЕН, ЗАПАДНЫЙ ЭДЕМ!
Несравненный и непревзойденный на всем Американском континенте.
СОЧЕТАНИЕ ПРИРОДЫ, ИСКУССТВА И НАУКИ.
Приходите самосовершенствоваться, отдыхать и развлекаться.
Входная плата — 25 центов, детям — 10 центов. Представление — бесплатно.
КАТАНИЕ НА КОНЬКАХ — ЕЖЕДНЕВНО.
Еще живы те, кто помнит Вудвордс-гарден в майские дни, когда Вудворд, разбогатевший благодаря своему знаменитому «Домику развлечений» на причале Мэйг, платил, чтобы все дети, толпы и толпы городской ребятни, пришли играть в его дворик.
Ряды маленьких пушистых одногорбых верблюдов, плачущих коричневыми слезами и катающих на себе детей и подростков в котелках; озеро с восточным мостиком и шатром; беговые дорожки; майское дерево; бассейн, полный ревущих морских львов; вращающаяся лодка в форме пончика, которая крутится в маленьком бассейне, и поэтому дети могут сидеть в ней бесконечно; невероятные изобретения, среди которых зоографикон, оркестрион и говорящая машина Эдисона; птичник, где молодые парочки прячутся в папоротнике и ведут сентиментальные беседы под облаком горланящих птиц; стада разнообразных страусов; «Дом счастливой семейки», где сидят обезьяны, которые подражают людям, обнимая и целуя друг друга. Однако больше всего мне запомнилось два события, которые я с изумлением наблюдал — одно вверху, а другое — внизу. Ну и конечно, встреча с Хьюго.
Когда мы, держась за руки, подходили к огромной зеленой изгороди, что на Тринадцатой улице рядом с миссией, я едва мог дышать от волнения.
— Там есть тюлени, — шепнул папа через усы, которые, прикрывая рот словно ладошкой, окрашивали слова свистяще-шипящими тонами и создавали впечатление таинственности, — и попугаи, и какаду.
Папа любил природу. А то разве стал бы он менять свое имя в память о другом таком парке? Прибыв из Дании, Эсгар ван Дэйлер помнил о месте, где в прудах, заросших лилиями, словно сирены пели лебеди, и, посчитав свое имя неподходящим для новой страны Смитов, Блэков и Джонсонов, взял себе фамилию в честь того старинного, мерцающего в свете свечей парка — его любимого Тиволи.
— Лебеди! — крикнул он с улыбкой. — И знаменитый цирковой медведь!
— Как я? Медведь вроде меня?
— Точно!
И прежде чем я опомнился, мы вошли в парк. Я был настолько ошарашен отцовскими описаниями, настолько шокирован школьниками, выстроившимися за своими учительницами, толпами прохожих, чучелами ибисов и фламинго, расставленных у кустов, что не заметил маленькой и грустной детали. Когда я уже несся по траве парка, отец убирал в карман три красных корешка от билетов. Он заплатил за троих взрослых.
Конечно, в ту пору я еще не очень убедительно изображал старика — безбородый, слишком маленький для взрослого и слишком большой для мальчика, — но прохожие не задерживали на мне свой взгляд. Вокруг были куда более интересные вещи. Пока я вертел головой, стараясь не упустить ничего интересного, прозвенел звонок и объявили, что в медвежьей яме сейчас будет выступать Джим Порванный Нос.
Я умоляюще взглянул на родителей, и мама утвердительно кивнула, опустив вуаль до подбородка. Спустя несколько минут мы уже садились на сосновые лавки в амфитеатре, полном детей и хорошо одетых парочек, источавших неизменный запах попкорна с грязью — запах детства. На расположенную внизу арену вышел мужчина и объявил, что сейчас перед зрителями появится «ужасный медведь, который раньше танцевал в итальянских кварталах нашего города, но однажды взбесился, вырвал из носа кольцо и бросился на хозяина! Опасного зверя поймали, и мистер Вудворд, чтобы развлеч