– И вы поехали? К деду Аркаше на могилу? – выкрикнул Вилка, с хохотом хлопая себя по коленкам.
– Тише ты. И ничего смешного, – осадила его Анечка, но не очень строго. У нее самой смеялись глаза. – Ты, Зуля, рассказывай.
– Короче, поехали мы на Ваганьковское. Там опять те же грабли. Только сторож уже не в шестнадцать, а в сто шестнадцать этажей нас обложил. Пришлось последнюю десятку ему отдать. Но дело того стоило. Беру я Ленку за руку, веду к дедовой могиле. Невеста моя больше не плачет, все молчит и смотрит испуганно. Думает, что я рехнулся. В общем, привел я ее к деду Аркаше на смотрины и говорю те же слова, что и она своей бабке. Вот, мол, дед, моя невеста – мне ничего, нравится. Если и ты одобряешь, то подай знак. И если не одобряешь – тоже. А надо сказать, у деда памятник дай бог каждому. Здоровенная, черная глыба, метра под два с половиной и вместо фотографии барельеф выбит.
– Ты не про памятник, ты суть рассказывай, – перебил Вилка Матвеева.
– Это к делу относится, – укоризненно сказал Зуля. – Стоим мы, стало быть, и ждем. Знака или еще чего, я уже и сам не знаю. Рядом фонарь кладбищенский горит, и могилу деда видно хорошо. Не помню, сколько мы простояли. Тут как дернет ветром по деревьям. Сверху закаркало, и на памятник целый ушат жидкого птичьего дерьма опрокинулся. Весь фасад изгадил. А по кустам зашуршало, страшно так, после истошный крик: «Мя-у-у!». Ну, меня жуть взяла. Вот тебе и знак. Все, думаю, свадьбы не будет. Дед против. И сообщаю об этом, конечно, Ленке. Она в крик. Что за шутки? Она, дескать, несерьезно, про знаки и благословение. Ах, ты, ору я ей, несерьезно полночи меня по кладбищу таскала, а я, зато серьезно! Всю дорогу до ее дома ругались. И разругались совсем. Не-ет, правильно меня дед остерег. Знак дурной и жениться я не буду. Кончено.
– Уф! – выдохнула Анечка, убирая руки, за которыми спрятала свое неприлично веселое лицо. – Зуля, ну что ты? Ну, поругались. Ну, помиритесь. Хочешь, я сама за Леной съезжу и привезу к тебе? Глупости все это.
– Нет, Ань, не глупости, – убежденно и печально ответил Матвеев, – дед свое слово сказал. Были знаки.
– Да какие знаки? Ворона и кошка? Да на любом кладбище и того и другого добра полно. Сторожа памятники не намоются! Это все твое воображение. Просто ты расстроился и обозлился. Подумал, что Лена в тебе сомневается, и обиделся. А я знаю, она бабушку Тоню очень любила. В этом все дело, – разумно приводила Анечка довольно убедительные доводы. Но Зуля слушал в пол-уха. Он пристально глядел на Вилку.
– Ну, ты-то хоть понимаешь, что это знак оттуда? – тихо сказал Зуля с явным намеком. – Как думаешь?
Вилка решил положить комедии конец. Он понял, на что намекает Матвеев, и взял дело в свои руки. Знаки, конечно, были полной чушью, и никакого отношения к Вилкиным потусторонним способностям иметь не могли. Но раз Матвеев верил в это, Вилка и постановил сыграть на его заблуждениях, чтобы прекратить неуместный балаган. Он возвел глаза долу, сосредоточенно замолчал. Потом вынес приговор:
– Думаю, ты ошибся… Нет, положительно точно, ошибся. Кошка значит – вы будете изредка ссориться, что вы и делаете, а воронье дерьмо – это к деньгам, – вспомнил кстати Вилка страничку из маминого, домашнего сонника. И с нажимом многозначительно добавил:
– А дед согласен. Я знаю. Иначе были бы ДРУГИЕ знаки.
Зуля торопливо закивал, вид у него сделался испуганным и растерянным. Измученный за эти месяцы своим предательством, играми с Дружниковым и беспокойной свадьбой, он уже ясно не соображал совсем и Вилке поверил безоговорочно. Признав за ним и способность общения с мертвыми душами. Если бы Вилка только мог это знать, мог предвидеть, как отныне будет толковаться каждое его неосторожное слово потерянной Зулиной совестью и оскверненным разумом! Он бы промолчал. Но Вилка ничего не знал, и потому с легкостью принял на себя роль шуточного оракула. Уверенный в том, что Зулина дурь скоро пройдет сама собой, и они вместе еще посмеются над его кладбищенскими приключениями.
Пока же Зулю повели к телефону мириться с невестой. А вскоре приехали и Торышевы в полном составе. Хозяева и гости еще немного поскандалили между собой, но больше для виду. Вероника Григорьевна ни за что не хотела отпускать Вилку и Аню, пока семейство невесты не убралось восвояси. Она опасалась новых закидонов со стороны сына, и все время благодарила их обоих, так что вогнала Вилку в краску.
И свадьба была. На удивление веселая и жизнерадостная. Не где-нибудь, в ресторане гостиницы «Будапешт», видимо и в самом деле влетела Зулиному отцу в немалую копеечку. Но Яков Аркадьевич унылым не выглядел, скорее наоборот, все же женил единственного сына. Торышевы, впрочем, тоже не были бедными и сирыми – Ленкин отец деканствовал в Бауманском училище – но кроме Ленки имелись еще две младшие сестренки-двойняшки, так что бросать деньги на ветер они все же не могли.
Среди приглашенных затесался и Дружников. Но пришел он как бы не от себя, а в компании с Вилкой и Анечкой. Для конспирации, чтобы не афишировать новые взаимоотношения с Матвеевым. Хотя Зуля лично навестил его в общежитии и пригласил в особо уважительных выражениях. Дружников велел ему переадресовать просьбу через Аню или Мошкина и не светиться лишний раз на людях. К Зуле в гости он отныне ходить более не желал, а предписал Матвееву являться самому. В случае острой необходимости обещал звонить.
В строгой форме, похожей скорее на приказ, чем на пожелание, Дружников установил и нормы их нынешнего отношения друг к другу. При посторонних Зуля должен был вести себя, как и прежде, ничем не выдавая положения дел, наедине же с Дружниковым ему позволялось обращение «Олег Дмитриевич» и иные виды подчиненного смирения. Что Зуля и исполнял, хотя чувствовал, что угодил в некую кабалу, из которой вряд ли случится исход. Но и этим был доволен. Лучше рабство у Дружникова, понятное и определенное, чем свободное плавание под Вилкиным «Веселым Роджером».
Дружников же неуклонно исполнял инструкции Матвеева и все больше сближался с Вилкой. После долгих и усиленных размышлений, Дружников пришел к выводу, что наиболее безошибочно будет с его стороны сделать ставку на черные стороны биографии Мошкина. И, как всегда, угадал верно. Вилка, все еще маявшийся болью от чернобыльских событий, по-прежнему искал путей к всеобщему благоденствию, и Дружников, знавший отныне всю подноготную его тайны, зорким оком улавливал его метания. На них и играл. Вступал в долгие беседы, произносил пламенные речи, насколько позволяло его косноязычие. Кое-что репетировал заранее. И все чаще распознавал неподдельный восторг в Вилкиных глазах, когда тот загорался очередным Дружниковским проектом. Будь то предложение записаться в полузапрещенный «Демократический Союз», который потом сам же Дружников, опасаясь нелегальщины, хаял, как пустое дело. Или идею создания студенческого товарищества с Америкой, в целях воспрепятствования военщине отбирать для себя лучшие ученные умы. Идея была совершенно бессмысленной и практически неосуществимой, но звучала хорошо. Иногда по выражению Вилкиного лица представлялось, что в нем бушуют сильные и нужные Дружникову бури чувств, но состоялось ли уже явление вихря, Дружников определить не мог. Напрямую спросить было невозможно, признаков особенной удачи Дружников тоже не замечал. Матвеев терялся в догадках и ничего определенного выразить не мог. Удача, по его словам, могла быть и неявной, то есть не обязательно представлять собой нечто, необходимое самому Дружникову, а лишь то, в чем он нуждался на своеобразный Вилкин взгляд. Так они и пребывали в сомнениях, пока однажды…
Однажды случилось следующее. Третьекурсникам предстояло плановое распределение по кафедрам и отделениям, с большей или меньшей степенью престижности. На одни из них можно было попасть совершенно свободно, но и хороших перспектив они не сулили, на других требовались высокие баллы успеваемости, на третьих все решали связи и счастливые случайности. Анечка с Вилкой собирались на кафедру «01», общих проблем управления, скорее по интересам, чем в силу далеко идущих намерений, отметки в зачетке у них оказались подходящие. Дружников, как обычно, замахнулся на великое. Высшая алгебра… Попасть туда, мало сказать, что было непросто. Даже с его почти безупречной, за исключением троек по английскому, зачетной книжкой. Дружников хмуро жаловался друзьям на обстоятельства, вслух выражал свои опасения, что его, видать, «прокатят», а возьмут, как обычно, гладких профессорских сынков. Тут уж помочь ему не мог и сам Барсуков, даже если бы выразил такое желание. Эта сфера находилась выше его компетенций и возможностей. Так что Дружникову оставалось охать и вздыхать, и надеяться на чудо.
Оно и произошло. Его взяли на «высшую алгебру», да еще чуть ли не поблагодарили за то, что он подал заявление именно на их кафедру…. И тут Дружников озарился догадкой. По правде сказать, до сих пор он не очень-то доверял Зуле, и в глубине души маялся сомнениями в достоверности его слов. Оттого сетуя при Вилке на несправедливости распределения, он действовал по одному лишь настроению, все же не допуская всерьез сверхъестественных влияний на свою удачу. Но последнее событие заставило Дружникова озадачиться и попытаться дознаться, поймал ли он вожделенную птицу счастья за хвост.
Именно на веселой Зулиной свадьбе было Дружникову откровение. Как простым и надежным способом определить, выпал ли ему выигрышный билет, или удача по-прежнему числит его в своих пасынках. На следующий день, в воскресенье, Дружников зашел за Вилкой, чтобы вместе с ним и Аней ехать на квартиру Матвеевых догуливать событие. Явился он нарочито рано, Анечки еще не было, а Вилка только-только продрал глаза с послесвадебного похмелья. Мама, Людмила Ростиславовна, попыталась усадить гостя пить чай. Но на сей раз Дружников отказался, сославшись на то, что пообедает у Матвеевых. Пока Вилка приводил себя в порядок в ванной, Дружников ожидал друга в его комнате, делая вид, будто копается в книгах. Удостоверившись, что ни одна живая, домашняя душа не может его увидеть, Дружников решительно и немедленно рванул на себя верхний ящик стола.