Нынешним летом Дружников в строительный поход уже не собирался. Аделаидов брал его на практику в свой институт. Надо было думать и о будущем. Выйдет ли с Вилкой нужный толк Дружников уже и сомневался. А тут реальная возможность. Уж такая мелочь, как карьера у академика, наверняка, Вилке по плечу.
Так они и трудились, каждый у своего куратора, Вилка во внешней торговле, Дружников под крылышком у Аделаидова. Но вскоре, в начале месяца августа вышел казус. Со стороны Дружникова это было чистейшей воды хулиганство. Вернее, тот самый момент истины, который и отличает великих наполеонов от всех остальных смертных. Черт, а скорее высшее наитие, дернуло Дружникова в тот летний день пристроится к совершенно нелегальной диссидентской демонстрации, в защиту, кажется, Гдляна и Иванова, а может какого иного «-ова», он толком не вникал. Просто захотелось поорать и выпустить пар, заодно удостовериться, что Вилка и удача все еще при нем. Поорал и даже кинул пару раз тем, что благородно называют оружием пролетариата, в подступивший ОМОН. В итоге Дружникова замели, да в придачу изрядно расписали и без того неприглядный фасад резиновыми воспитательными средствами.
Наутро Вилку прямо на службе разыскала плачущая Аня. По телефону Вилка мало что разобрал, но понял, стряслась всамделишная беда. Кое-как отпросившись (только потому, что от Геннадия Петровича, а кому другому, смотрите, молодой человек!), Вилка встретился с Аней в Александровском саду, где она рассказала ему чудовищную историю. Она и Константин Филиппович уже были в участке, но опоздали, дела тут же на месте, оформили еще вчерашним вечером, спасибо хоть, Олегу удалось подкупить наручными часами какого-то мелкого охранника, и тот сообщил. Всех скопом задержанных отправили в СИЗО. Олегу грозит реальный срок по политической статье, со всеми вытекающими последствиями.
– Кретин, идиот, дон Кихот доморощенный! – Вилка схватился за голову. – Доигрался! Спаситель отечества! Говорил я ему, подожди!
– О чем это ты? – сквозь слезы спросила его Аня.
– Да ни о чем! Что делать-то теперь?
– Вилка, пожалуйста, поехали со мной в Бутырку! Я умоляю. Может, хоть передачу примут.
– О чем речь. Конечно, поедем. Жена декабриста у нас уже имеется. Сухари купим по дороге. Кстати, сколько у тебя с собой денег? У меня по счастью с получки рублей пятьдесят, – Вилка извлек кошелек, пересчитал, – даже пятьдесят два.
– У меня около двух сотен. Константин Филиппович выдал на всякий случай. Он говорит, может, удастся заплатить, и мне устроят с ним встречу! – тут Аня опять зарыдала взахлеб.
Но встречу им не разрешили и денег не приняли. Впрочем, и передачу тоже. Вилка был в таком диком эмоциональном растрепе, что никак не мог сосредоточиться, и заставить в себе пробудится пожелание. Его душил гнев. На Олегову дурость, на мерзкую реальность законов, даже на плачущую Аню. Она-то где была, куда смотрела, когда ее любимый и единственный кидался кирпичами в стражей порядка! Вилка никогда не страдал излишним диссидентством, спокойно воспринимая окружающий мир и имея от него достаточную защиту, к тому же ни разу снаряд не падал столь близко от него. Но теперь дело коснулось его Друга. В своем роде почти брата, и возможная его утрата была Вилке непереносима.
А тут еще молоденький ВОХРовец, слышавший, как Аня умоляла его начальника, румяный сельский парень, сказал им вслед:
– Во-во, катитесь отсюда, интелехенты… – и добавил совершенно нецензурное слово, – всю страну взбаламутили. Пропишут теперь вашему корешу на всю катушку, туда ему и дорога.
И Вилку тотчас взорвало. Не в крик, а словно в молчаливом бесконечном космосе. Ощущение явилось новым и удивительным. То не была стена, да он и не желал беды дурачку-сержанту. Боль за Дружникова, собственная беспомощность, гнев на весь миропорядок вокруг вызвали вихрь, но не вне, а как бы в нем самом. Тело его будто бы повисло в безвоздушном пространстве, и он вопил, и вопил в пустоту. «Черт бы побрал эту страну! Черт бы побрал эти законы! Черт бы побрал всех ментов и коммунистов! К дьяволу все! Отдайте мне моего Друга!». Очнулся он уже на улице. Аня трясла его за плечи. Он пришел в себя, но странно, вихрь его не отпустил. Он все еще был внутри, и Вилка чувствовал, как растет его напряжение. В чем дело, он не мог понять. Но знал одно, так нужно. Зачем и кому, неясно и глупо спрашивать, но нужно.
В последующие дни вихрь в нем крепчал. Вилке уже начинало казаться, что его грудная клетка вот-вот не выдержит и лопнет. С Дружниковым, однако, и он, и Аня, и академик продолжали хлопоты. Константину Филипповичу удалось добиться свидания, и оно было неутешительным. Вилка, плюнув на достоинство и гордость, кинулся в ноги Геннадию Петровичу. Тот, человек все же справедливый и жалостливый, обещал помочь, но предупреждал, чтоб на многое не рассчитывали. Даже если удастся вытащить Дружникова из кутузки, все равно с университетом придется распрощаться. А вихрь в Вилке нарастал. Пока напряжение его не стало совсем невозможным. И однажды ночью, почти две недели спустя, он рванул. Вилка проснулся и тут же испытал облегчение. Наутро события покатились комом. Сначала на кухне Вилка с удивлением прослушал заявление какого-то ГКЧП о государственном перевороте. Потом позвонил Геннадий Петрович, велел передать Барсукову, чтоб никуда не лез, сидел дома, и вообще заболел на несколько дней. А Вилке приказал без возражений хватать Аню и срочно ехать к нему домой.
Дома у Вербицких оказались только Татьяна Николаевна и Катька. Обе растерянные и напуганные. Передали, что папа велел всем дождаться здесь.
К полудню Гена Вербицкий прислал машину с шофером и бумагу об освобождении Дружникова. И письмо, в коем приказывал срочно мчаться в Бутырку, он уже звонил кому надо, забрать оттуда Олега, потом вдвоем, без Ани, прибыть к нему. Куда, шофер знает.
Вилка и Аня, зареванная уже от счастья, кинулись выполнять поручение. Через час Дружников, небритый и в застарелых синяках, был уже на свободе и катил неведомо куда в «Чайке» Геннадия Петровича. Путь им вскоре преградила самая натуральная баррикада, из машины пришлось выйти. Но у водителя, видимо, имелись особые полномочия, отчего всех троих немедленно пропустили дальше. Тут только ребята смогли оглядеться.
– Вот блин горелый! Это ж «Белый дом»! – ахнул Дружников. – Нам что, сюда?
– Сюда, сюда, – подтвердил шофер. – Здесь сейчас штаб.
– Какой еще штаб? – не понял Вилка.
– Там объяснят, – коротко ответил порученец Вербицкого.
В маленькой комнатке шофер их покинул, сдав на руки нервному человечку в помятом пиджаке. Тот в свою очередь отпихнул ребят в угол, на стулья, велел ждать. Дружников и Вилка тихо присели. Отдыхать им пришлось недолго. Вскоре к ним подскочил все тот же измятый растрепа и сердито закричал:
– Чего расселись? А ну, живо за мной.
В соседней по коридору комнате шумела прорва народа. Человечек позвал громко какую-то Алину. К ним скоро подошла средних лет, солидно одетая женщина.
– Займи их делом. А то бродят тут, как неприкаянные, – велел ей человечек, и немедленно растворился.
Алина отвела их к дальней стене.
– Вот этот агрегат называется ксерокс. Будете множить листовки. Умеете обращаться? – с сомнением в голосе спросила она.
– Разумеется, – холодно ответил ей Вилка. В своем торговом ведомстве он видал и не такую технику.
И понеслось. Они печатали листовки, потом носили бутерброды, потом ели сами, потом немного спали на сдвинутых стульях. События вокруг происходили ошарашивающие. Только на следующий день к вечеру, когда немного стало понятно, чья берет верх, они попали, наконец, к Гене Вербицкому. Тот сидел в маленьком кабинетике с незнакомым, с иголочки одетым моложавым мужчиной, они пили коньяк из крошечных серебряных наперстков.
– Здорово, орлы! Гриша, познакомься. Это Виля, мой, можно сказать, крестник, это друг его, Олег. Да не смотри ты так. Парня прямо с нар выдернули. По политической проходил. Повезло ему, вовремя.
Тот, кого Вербицкий назвал Гришей, уважительно протянул руку:
– Приятно познакомиться. Григорий Аверьянович Яблочкин. Депутат.
– Поручкались и хорошо. Вилка, ну-ка налей всем по маленькой. Да-а, я вам скажу дела-а. Накрылись эти ГКЧПисты п…ой. Все к чертовой матери пошло. А мы отныне, стало быть, демократы. За то и выпьем.
Они выпили. Потом еще. Потом к Вербицкому пришли какие-то важные люди, и Вилке с Дружниковым пришлось уйти. Но на прощание Гена сказал:
– Да, вот что. Когда эта бодяга кончится, зайдите оба ко мне. Будет вам кредит и фирма будет. Как героям революции, и пострадавшим, – Гена хитро подмигнул Дружникову:
– А ты, парень, даешь! Не ожидал. Думал, еще один засранец. Значит, ошибся.
Они вышли. И тут Дружников спросил, полуобиженно, полунедоуменно:
– Чего ж так долго спасал? Я уж думал все, кранты мне. Откукарекал свое, и лучший друг кинул. Или рассердился? Да ведь я не назло. Случилось так, понимаешь. Вижу, народ валит. И сам не знаю, чего я полез.
– Я не кинул. И не рассердился. Разве что чуть-чуть. Дурак ты, все-таки. Тут странное вышло, – и Вилка рассказал Дружникову, что вышло и как именно.
Дружников, в отличие от Вилки сообразил сразу то, что Вилка не понял и до сих пор.
– Так ты из-за меня всю страну раком поставил! Это да! Все к черту, говоришь? Вот оно и пошло. Да удачно пришло! Милый ты, мой! – Дружников кинулся обниматься к Вилке. В этот единственный момент корысть покинула его, и пока она не вернулась, Дружников обнимал Вилку от всего сердца.
– Да ну! Ну тебя! Две недели как беременный ходил непонятно чем, пока не разродился! – Вилка сжимал Дружникова за плечи и плакал без стеснения. – А я ведь сразу не сварил, что это я! Только сейчас, когда ты сказал! Это какую же силищу мы выпустили на свободу!
– Здоровущую. Ты мой друг, и ты меня любишь. Это, брат, страшная сила! – сказал Дружников и опять был честен.
– А ты слышал, что Гена сказал? У нас будет фирма!