Что будет, выяснилось довольно скоро. В конце банкета к Зуле развинченной походкой подошел Семен Адамович Квитницкий и, покровительственно положив Зуле на плечо пухлую руку, изрек:
– Не стоит расстраиваться из-за мелочей, молодой человек. Помните, как у Высоцкого. «Жираф большой, ему видней». Вам, собственно, надлежит завтра же вернуться в Москву, где и ожидать нового назначения. Таков приказ. А пока – выше нос. Ешьте, пейте, веселитесь, – и наклоняясь к самому уху Матвеева, Семен Адамович вкрадчиво предложил:
– Не то поехали с нами в баньку. Там девочки будут. Хорошо-о.
Матвеев, совершенно уничтоженный и растерзанный, на баньку согласился.
В Москве Зуле пришлось долго ждать. Сначала ему велели сидеть покуда дома, караулить у моря погоды, мол, в скором времени позвонят. Но шли дни, потом недели, минул месяц, другой, однако, никто Матвееву не звонил. Депрессия его усугублялась еще тем, что присутствие в доме его собственной жены стало для Зули невыносимо обременительным. Лену он не видел почти год, лишь изредка ей звонил. И вел какие-то необязательные, напряженные беседы. В итоге, естественным образом совсем от нее отвык. Лена тоже не пребывала все это время в замороженном состоянии, заменив домашнюю пустоту рабочей активностью, хотя дела ее казались загадочны и темны. Домой она объявлялась поздно, если приходила вообще, выглядела очень усталой и постоянно раздражалась на Зулю. Особенно, когда ее блудному мужу ударяло в голову призвать жену к исполнению домашних обязанностей, как-то: приготовление ужина, мытье посуды или стирка Зулиного белья. Лена длинных отповедей на мужа не тратила, отвечала коротко: «А пошел ты!». И отправлялась спать или по своим делам. Зуля даже не смог улучить момент, чтобы поведать жене о несчастьях, приключившихся с ним в Каляеве, сколько-нибудь пожаловаться на судьбу и Дружникова. Хотя, Лена все вроде знала и без него. По крайней мере на Зулю она смотрела насмешливо и без сочувствия. Вскоре Зуля понял, что, вздумай он плакаться, от жены он услышит только одно: «Я тебя предупреждала!». Повлиять на Лену он не мог никак, это он сидел безработный, она же, судя по сменившейся обстановке в доме, приносила со службы много денег. Да и как иначе! Зуля разве сейчас спохватился и сообразил, что за последний год не передал своей жене ни копейки, ни на жизнь, ни просто так. Вот и на тебе, выкуси. Господи, что же делать? И Матвеев решился. Хватит с него, завтра же он отправится к Дружникову, пусть посмеет его не принять! Он тогда устроит скандал и станет кричать на улице и в подъезде фирмы всю правду, какую знает о Дружникове. Затея была совершенно беспомощной и отдавала идиотизмом, но Зуле она придала сил и решимости.
На следующий день Матвеев подошел к парадному подъезду «Дома будущего». Фирма за эти годы еще более разрослась, занимала теперь и соседний особняк, соединенный с первым красивой, стеклянной, двухъярусной галереей. К его удивлению, дюжие охранники на входе, едва взглянув на его просроченный пропуск, позволили Зуле пройти внутрь без малейших возражений. Где находится приемная и кабинетные апартаменты Дружникова он приблизительно помнил, и сразу направился туда. Но все же, как изменились нынешние интерьеры «Дома будущего»! Такую роскошь разве что в Кремле и увидишь. Разноцветный мрамор. В главном холле глубокий, украшенный золотом и малахитом фонтан. И везде, на расписных потолках, в лепных медальонах по стенам все тот же вензель «ОДД».
В приемной восхитительно роскошная и незнакомая секретарша попросила Матвеева обождать. И то хорошо, немного утешился Матвеев. Коли сразу не выставили, значит, примут. А там, может Дружников еще реабилитирует себя, и сделает Зуле какое-нибудь заманчивое предложение, от которого не стоит отказываться. Мало ли что. При кромешной занятости Дружникова, тот мог вовсе позабыть про верного своего Зулю. А он, дурак, обиды копил. Надо было не ждать, тотчас явиться самому.
Зуля просидел в приемной больше часа. Но это ни о чем не говорило. Он прекрасно знал, Дружников ничего так не обожает, как заставить кого-либо нарочно дожидаться себя. Затем неприлично красивая секретарша попросила его пройти.
Матвеев прошел. И увидел то, что, впрочем, и ожидал увидеть. Необъятное пространство, набитое позолотой, кожаными диванами, разнокалиберным антиквариатом, – панели красного дерева с гобеленами, и вдали, у стены, огромный герб, отчеканенный в бронзе и покрытый цветной эмалью. Гора, извергающая лаву, под ней два огромных молота с обеих сторон, наверху лавровый венок, увенчанный лентой все с теми же золотыми буквами «ОДД». А под гербом за массивным, черным, лаковым столом восседал в кресле алого бархата, похожем на трон, собственно, Дружников.
Матвеев подошел, поздоровался нарочито веселым и бодрым голосом. Дружников ему едва кивнул, знаком предложил сесть. Зуля тут же и опустил свой зад на богатый, золоченный стул с круглой спинкой, приготовился слушать.
– Ну? – только и сказал ему Дружников.
– Да я, собственно, что, – растерялся вдруг Матвеев. – Я ждал, ждал, а никто ничего.
– Ну и пошел вон, – коротко и без эмоций ответил Дружников.
– Как «вон»? – совсем опешил Зуля.
– Так, вон. Вон отсюда, и чтоб я тебя не слышал и не видел. Тихо сиди, понял. А то будет, как с Вербицким. Хочешь?
– Нет, нет, не хочу, – поспешно и испугано заверещал Матвеев, жалобно заскулил:
– А как же..? А что же мне теперь делать?
– А что хочешь! Ищи работу. Только без моей помощи. Теперь выметайся. И помни. Если что..! Сам знаешь, – Дружников на прощание погрозил Матвееву кулаком. – И скажи жене спасибо, что я тебя до сих пор не тронул. Неохота мне с ФСБ связываться. Ну, все. Давай, катись.
Зуля вылетел из кабинета пулей и так летел и летел до самого дома. Потом он мрачно пил неделю. Потом мучительно выходил из запоя. Потом клял себя и обзывал все и всех последними словами. Называется, продал душу. А за что, спрашивается? Продал лучшего друга и себя тоже продал. Ну, ничего, Олег Дмитриевич, погоди! Будет тебе «ОДД», и хрен с повидлом тоже будет. Не все на свете такие же козлы. И еще ничего не потерянно. Есть еще в мире один человек, хоть и человек он не вполне, но он единственный может помочь Матвееву Авессалому Яковлевичу. Добрый и отзывчивый. И всем все прощающий. Его бывший дорогой друг, Валька. Завтра же к нему Зуля и пойдет. Пока дракон дремлет.
Уровень 38. Воды гнева
Утро было позднее, но для Вальки оно являло собой обычное начало дня. Как и бутылочка отечественной водочки, терпеливо поджидавшая его на столе в кухне. Нет, не стоит думать, будто Валька опустил себя настолько, что напивался вдрызг прямо с утра. Вовсе нет. Так, одна, иногда две рюмочки, по настроению. Потом он непременно закусывал крутым, варенным яичком и черным хлебом с маслом. После уж пил чай с покупным пряником. И более не употреблял ни капли до самого обеда, во время которого его организму полагалось уже три рюмочки: к супу из пакетиков, на второе с котлетным полуфабрикатом, и на третье вместо компота. Иногда початая бутылка допивалась вечером, иногда нет. Все зависело от того, собирался Валька проводить вечерние часы дома или выдвигался куда-нибудь. Навещать особенно ему было некого и незачем, но раньше его часто и почти силком вытаскивал из дому водитель Костя, который не мог спокойно лицезреть тоскливое Валькино общение с бутылочкой. Костя ходил с Валькой в кинотеатры, в основном на примитивные, голливудские комедии, иногда они посещали и Театр Эстрады, преимущественно концерты юмористов и вечера «Аншлага». Но летом Костя взял, да и женился, и теперь у него, конечно, оставалось гораздо меньше времени на выгул хозяина. Хотя, какой теперь Валька был ему хозяин! Скорее подопечный, при котором Костя являл себя в роли достаточно заботливой нянюшки, впрочем, имеющей и свою собственную личную жизнь. К Ане доступ Вальке тоже был закрыт. Временно или постоянно, неизвестно, но закрыт. Да он и не хотел показываться ей на глаза в нынешнем своем, непрезентабельном виде.
Редко он выбирался теперь и за город, к маме и Барсукову. Скрыть от них свое изменившееся положение, служебное и общественное, Валька был не в силах. И поначалу опасался маминого огорченного лица и ненужных эмоций со стороны Барсукова. Но ошибся на их счет. Людмила Ростиславовна была так даже рада, что сын ее отошел от коммерческих дел. Ее очень сильно напугало убийство в Мухогорске и более поздняя, трагическая смерть Геннадия Петровича. Вообще Людмила Ростиславовна справедливо придерживалась того мнения, что, чем дальше ее единственный сын будет от больших и опасных денег, тем прочнее умножится его долголетие и здоровье. Барсуков и вовсе повел себя в высшей мере странно. Викентий Родионович, хоть и слыл человеком тщеславным и без искры божией, однако, инстинктивным чутьем на волчьи ямы обделен не был. Потому совместные предприятия Дружникова и его пасынка внушали ему тягостные опасения. Вслух он, конечно, его никогда не выражал. Но удаление Вальки от дел воспринял с явным облегчением. Изредка давал понять, что все происходящее с Валькой – как бы само собой разумеющееся, и вообще, лично для него, Барсукова, ничего выдающегося не произошло. О Дружникове в частности Викентий Родионович упоминать избегал. С одной стороны, и из чувства самосохранения. К тому же Валька никакого бедственного ущемления не претерпел. Доход у него был постоянный и, на взгляд Барсукова, изрядный. И львиную часть этого дохода он по-родственному жертвовал в пользу матери и отчима. Машина с шофером тоже осталась за Валькой. Так что же расстраиваться? Тут наоборот, надо жить и радоваться. Об утренних бутылочках ни Барсуков, ни Людмила Ростиславовна ничего не знали.
Гибель Вербицкого тоже отчасти толкнула Вальку на родство с бутылочкой. Внезапная и роковая, она начисто перечеркнула все Валькины надежды и вероятное будущее. Понятное дело, Валька переживал смерть Геннадия Петровича, как смерть очень близкого и дорогого родственника, много плакал на похоронах и не считал нужным сдерживаться. Не понимал, как же вихрь Татьяны Николаевны не доследил. А потом по привычке, во всем обвинил себя. Ведь знал же, что глупые, жизненные случайности требую