В памяти Мари всплыл звонок сержанта Мэйсона, который через три дня после того, как ее изнасиловали, сказал, что им нужно поговорить. Теперь она задавала себе тот же вопрос: «У меня проблемы?»
Мари подумала, что, возможно, пропустила какое-то судебное заседание. В любом случае ей не хотелось, чтобы полиция ее разыскивала. И уж совсем не хотелось, чтобы полицейские врывались в дом, размахивая ордером на арест. Поэтому она перезвонила и указала свой новый адрес.
18 марта они приехали – спустя два года, семь месяцев и одну неделю после изнасилования. Их было трое: коммандер Райдер, сержант Конхейм и женщина, координатор по домашнему насилию, ближайший эквивалент помощника потерпевших, какой имелся в департаменте Линвуда.
Мари спросили, нет ли поблизости спокойного места, где они могли бы поговорить. Она провела их в свою комнату и закрыла дверь.
Райдер готовился к этому моменту. Но когда момент настал, не знал, с чего начать. Что нужно сказать в таком случае? Мы теперь тебе верим? Надеемся, что и ты доверяешь нам и будешь сотрудничать, чтобы привлечь к правосудию изнасиловавшего тебя мужчину? Теперь мы относимся к тебе как к жертве, а не как к обманщице? Райдер понимал, что, сколько бы времени ни прошло после пережитого, они «собирались разбередить ее раны».
Когда несколько лет спустя его спросили, какие слова он использовал, Райдер не смог вспомнить. Но он помнил выражение лица Мари. «Ошарашенная», – говорит он. Когда до нее дошел смысл слов, она заплакала, ощущая одновременно потрясение, облегчение и гнев.
Ей сказали, что запись о ее обвинении уничтожили.
Ей вручили чек на 500 долларов в качестве возмещения платы за судебные расходы.
Ей передали конверт с информацией о консультациях для жертв насилия.
В последний раз Конхейм видел Мари, когда она пыталась забрать свое признание о ложном заявлении. Он был свидетелем того, как детектив Риттгарн угрожал ей тюремным заключением, если она провалит тест на полиграфе. Увидев Мари, Конхейм понял, что она «стала жертвой дважды» – сначала жертвой насильника, а затем полицейского департамента.
«Можно ли это исправить?» – задавал он себе вопрос.
И не находил ответа.
– Мне нужно тебе кое-что сказать, – произнесла Мари, позвонив Шэннон.
От нее только что уехали полицейские. Они сказали, что в штате Колорадо арестовали изнасиловавшего ее мужчину. Теперь они ей верили.
Реакцию Шэннон сложно описать. Она испытывала целую гамму чувств. Облегчение, горечь, чувство вины – все это захлестнуло ее. Арест О’Лири означал, что Мари наконец-то отомщена. И он же означал, что ее действительно изнасиловали. Это же означало, что Мари покинули все «в самый тяжелый в ее жизни момент».
– Все это очень сложно. Осознавать, что они поймали его, что все это происходило на самом деле. Что ее изнасиловали, но никто ей не верил, особенно люди, которые ранее поддерживали ее, заботились о ней и пытались помогать ей. И мы ей не верили. Это ужасно.
Шэннон спросила, могут ли они встретиться. Ей хотелось поговорить с Мари напрямую.
Как в былые времена, они отправились на прогулку в лес. Пройдя по тропинке пару шагов, они остановились.
– Я хочу извиниться, – сказала Шэннон.
Она сожалела, что не верила ей, что запретила ночевать в своем доме. Сказала, что поймет, если Мари никогда не простит ее и больше не будет разговаривать с ней.
Мари обняла Шэннон. Сказала, что все в порядке и она прощает ее.
Не было никаких упреков и вопросов, никаких «Я же говорила тебе» и «Почему ты мне не верила?». Мари простила ее сразу и без всяких условий.
– Я была потрясена ее готовностью прощать, – признается Шэннон. – Потому что речь шла о чем-то очень серьезном. И длившемся очень долго.
– Я из тех людей, что легко прощают, – говорит Мари. – Я родилась такой. Может, у меня не сразу получится простить и начать доверять, но рано или поздно я прощу.
Мари позвонила Уэйну, своему бывшему помощнику по проекту «Лестница».
– Я знал, что ты не лжешь, – сказал он.
Слова Уэйна неприятно задели ее. Мари не знала, что и ответить. В голове ее промелькнули вопросы: «Тогда почему ты ничего не говорил? Почему не поддержал меня? Ты же был моим личным помощником». Но вслух она их не произнесла.
Возможно, Уэйну так было легче примириться со случившимся. Может, он действительно заставил себя в это поверить. Но его слова противоречили тому, что он написал ранее. В протоколе беседы, проведенной через неделю после нападения, напечатано, что он не верит в изнасилование Мари.
Мари позвонила Джордану.
Джордан сожалел, что все так получилось.
В разговорах с ним Мари никогда не брала свои слова обратно и не признавалась во лжи. И Джордан никогда не говорил, что не верит ей. Да, он задумался как-то о том, что она могла бы солгать. Но тут же отогнал от себя эти мысли. Не такой она человек. Он просто знает, что не такой. «Кроме того, я знал, какой она была до этого и какой стала после. Это разные люди, потому что ее очень сильно обидели».
Но полицейские не только угрожали Мари лишить ее свободы, но и разрушили ее дружеские связи. Они намекали на то, что Джордан ей не верит. Он же утверждал, что ничего такого не было. И все же Мари сомневалась. В последующие годы они отдалились.
Мари не читала отчет полиции и не знала, что в нем не упоминалось о том, что Джордан подвергает сомнению ее историю. Джордан говорил ей правду: он ни разу не назвал ее обманщицей.
Мари позвонила Пегги.
– Она сказала, что сожалеет, – вспоминала Мари. – Но по голосу не казалось, что она испытывает какое-то потрясение или хотя бы сожаление. Как будто просто пожала плечами или что-то вроде того.
Такая сдержанная реакция разочаровала Мари. Ей хотелось услышать нечто большее, но Пегги – по крайней мере поначалу – не готова была делиться своими переживаниями. Ей не хотелось задумываться о своей роли – она знала, к чему приведут такие мысли. С Шэннон было легче. Никто из них не скрывал своих чувств. Как извинения Шэннон, так и прощение Мари были искренними. Но с Пегги было сложнее. Спустя несколько лет Пегги не могла точно вспомнить, как узнала об аресте О’Лири. Может, ей об этом рассказала Шэннон еще до звонка Мари. Или новости сообщила мать. Пегги помнит, как мать вырезала статью об аресте О’Лири и показала ей. «С этой историей до сих пор связано столько чувства вины, что я как бы отложила ее и сказала: да, это произошло. Но признавать это до сих пор тяжело».
– Думаю, с моей стороны было слишком много отрицания, – говорит Пегги. – Услышав о том, что все доказательства подтверждают случившееся, я поняла, что это правда. Но все равно было неприятно осознавать, что и я была в какой-то степени причастна к тому, что ей не поверили.
Позже Пегги с сожалением вспоминала тот злополучный звонок в полицию, когда высказала сомнения по поводу истории Мари.
– Мне кажется, что, если бы я попридержала язык, полицейские занялись бы своей работой, вместо того чтобы полагаться на мои откровения, – говорит она.
– Я пыталась быть хорошим гражданином. Ну, понимаете – чтобы они не тратили ресурсы на выяснение того, что могло бы оказаться личной драмой. Да, нужно было проявить больше осмотрительности. Нужно всегда верить жертве, если не будет доказано иное. Но как раз такую ошибку я и совершила. И мне очень жаль.
После того первого звонка Пегги пыталась сблизиться с Мари, поговорить с ней, как это сделала Шэннон.
– В конце концов, я пригласила Мари в ресторан и извинилась за то, что не верила ей. Мы постарались поговорить начистоту. Я знаю, что ей было непросто простить меня. Сейчас у нас хорошие отношения, но потребовалось время.
В полицейском департаменте Линвуда Мари заявила, что хочет получить извинения – не от самого департамента и не от какого-нибудь начальника, выступающего от имени департамента.
Она хотела извинений от детективов, которые не поверили ей.
В назначенный день Мари прошла в конференц-зал полицейского участка Линвуда и стала ждать. От Риттгарна она не получила извинений. Он переехал в Южную Калифорнию и работал там частным следователем. На его профиле на LinkedIn было указано, что он занимается разводами и выплатами компенсаций работникам. Также по контракту с федеральным правительством он проводил расследования по вопросам трудоустройства.
Но Мэйсон до сих пор работал в Линвуде. Он вошел в конференц-зал с видом «потерявшегося щенка», по выражению Мари. «Он потирал лоб и выглядел так, как если бы ему действительно было очень стыдно». Мэйсон сказал, что очень сожалеет, и извинился перед Мари. Его слова показались ей искренними.
Его извинения помогли – «немного», по ее словам. «Нельзя же перемотать назад два с половиной года и исправить все, что пошло не так. Извинения этого не исправят».
Мари могла бы воспользоваться случаем и попытаться разузнать, почему он тогда не поверил ей. Но она не могла заставить себя задать вопрос. Как говорит Мари:
– Не знаю, захотела бы я услышать ответ.
15
327½
Март – декабрь 2011 года
Голден, штат Колорадо
Как-то в марте телефон Боба Вайнера зазвонил в семь утра. Боб стоял возле футбольного поля в пригороде Денвера, провожая дочь в школу. Ему звонила детектив Галбрейт.
– О боже, ты не поверишь! Нам только что стало известно… – начала она.
Они обнаружили еще одну жертву нападений О’Лири. Галбрейт вкратце описала найденную Эвансом фотографию Мари. Жертва была связана, с кляпом во рту и с выражением ужаса на лице.
– Ты не поверишь, – повторила она. – Ее осудили за ложное заявление.
– Да ты шутишь, – изумленно произнес Вайнер.
Еще один неожиданный поворот в деле, которое Вайнер счел самым ужасным за всю свою пятнадцатилетнюю службу в прокуратуре округа Джефферсон. Он был одним из старших прокуроров, обслуживающих два округа к западу от Денвера. Прокуроры и полицейские обычно не очень ладят между собой. По мнению полицейских, прокуроры слишком придирчивы; с точки зрения прокуроров, полицейские слишком нетерпеливы и склонны играть не по правилам. Но в этом случае все было совсем по-другому. Галбрейт и Вайнер поддерживали связь почти с самого начала. Они регулярно общались на протяжении шести недель охоты за насильником, консультировали друг друга по поводу ордеров и времени ареста О’Лири.