И в самом деле, очень скоро стало ясно, что помимо немеркнущего энтузиазма по части коллекционирования всего, до чего только сможет дотянуться, Эмма обладала невероятным даром классифицировать и наблюдать явления. Она завела себе специальный блокнот для набросков – и скоро он мог потягаться с блокнотом мистера Энглеторпа вниманием к деталям. Кроме того, она проявляла величайшее терпение во время более подробных изысканий, которые они с мистером Энглеторпом проводили при помощи увеличительного стекла и микроскопа.{124}
Элизабет тоже все чаще и чаще виделась с мистером Энглеторпом, но на свой, более тихий и спокойный лад. Она приходила в сад после закрытия цветочного магазина и смотрела, как они с Эммой работают. Делая пометки в блокноте, Эмма замечала, как учитель, чуть ли не робея, мало-помалу перекочевывает поближе к ее матери, сидящей на железной скамье в последних лучах сумерек. Они о чем-то тихонько беседовали и смеялись, и звук голосов поднимался над садом сквозь папоротники и сплетение ветвей. По маленькому прудику шла рябь.
Рядом с Элизабет мистер Энглеторп становился каким-то другим.
– Не самим собой, – тихонько поведала Эмма альбому для набросков. – Рядом с ней он держится куда более нервно.
«Чем рядом со мной», – хотела она добавить.
Когда свет гас и Эмма не могла больше рисовать, мистер Энглеторп придвигался обратно посмотреть, как у нее идут дела. Странно было видеть, как он сменяет роли, ибо хотя девочка желала обоим счастья, в ней все нарастали собственнические чувства по отношению к нему – она не хотела делить его внимание ни с кем, даже с матерью.
Со мной ему легко, а что делать с тобой, он и сам не знает.
Эмма понимала, что если она хочет приходить сюда каждый вечер, то ее мать непременно должна тоже присутствовать на картинке – даже если в итоге каждый день приходится наблюдать, как спокойный голос учителя срывается, а руки неловко сжимают пинцет для препарирования.
– Спасибо… спасибо, что опять заглянули, – говорил он матери Эммы. – Это так…
Фраза обрывалась на полуслове. Сдерживаемое напряжение в его голосе больно ранило девочку – даже не из-за того, что мистер Энглеторп нервничал и терял дар речи – но из-за бездны чувств, что крылись за его неловкостью. Почему эти чувства были направлены на ее мать? Что она сделала, чтобы вызвать в таком человеке столь загадочную и могучую реакцию?
Однажды осенью Эмма сидела одна в саду, зарисовывая опавший дубовый лист, и вдруг услышала, что кто-то идет к ней по усыпанной гравием дорожке. Подняв голову, она увидела, что это ее мать с нарядным зонтиком в руках. С каких пор она разгуливает с зонтиком? Это мистер Энглеторп ей подарил? Эмма вся покраснела от злости. Однако когда дама под зонтиком приблизилась, девочка поняла, что ошиблась: дама была похожа на мать, только помоложе. Щеки у нее были круглее, а подбородок меньше.
Замерев на месте, Эмма смотрела на приближающуюся незнакомку.
– Добрый день, – поздоровалась та.
– Добрый день, – учтиво отозвалась девочка.
– Вы и есть маленькая протеже Орвина?
– Мисс?
– Доктор Агассис упоминал, что Орвин завел себе собственную ученицу. Как вас зовут?
– Эмма, – промолвила девочка. – Эмма Остервилль.
– Что ж, мисс Остервилль, понятия не имею, отчего вы не посещаете мою школу, но планы Орвина часто вне моего понимания.
Они стояли, глядя на сад. Эмма пыталась не таращиться на эту женщину.
– Если когда-нибудь окажется, что с Орвином совладать вам не по плечу, пожалуйста, приходите ко мне и мы придумаем что-нибудь другое. Где вы сейчас занимаетесь?
– Мисс?
– Школа. В какой школе вы учитесь?
– О, это. В Сомервилльской семинарии для девочек близ Паудер-хауз.
– И как вам она?
– Вполне хорошо. – Под испытующим взглядом незнакомки Эмме вдруг захотелось защитить свою маленькую школу.
– Гм-гм. – Дама поджала губы. – Что ж, надеюсь, вы насладитесь плодами нашего скромного садика. Всего доброго.
Незнакомка направилась прочь, но тут из каретного сарая появился мистер Энглеторп. Они оба остановились и несколько минут о чем-то беседовали. Дама вертела зонтик в руках. Потом она продолжила путь.
Когда мистер Энглеторп присоединился к Эмме, она спросила:
– Кто это?
– О, ты еще не встречалась с миссис Агассис? Лиззи заведует школой, – пояснил он с почти отсутствующим видом.
– Она сказала, может, мне бы… – Эмма не докончила фразы.
– По-моему, она меня недолюбливает. Считает, от меня Агассису одна головная боль – что, без сомнения, чистая правда.
– Ну, мне она тоже не очень-то понравилась, – заявила Эмма.
Мистер Энглеторп улыбнулся.
– А ты твердо знаешь, на чьей ты стороне, а? Лучше мне тебя не сердить.
Две недели кряду, в середине октября, мистер Энглеторп на выходные возил Элизабет с Эммой за город, на Конкордские холмы – наблюдать, как меняет цвет листва.
– Поглядите только, как работает внутри листьев антоциан, – произнес он, когда они проезжали в экипаже по багряному, алому и пламенно-рыжему морю. – Ну не чудо ли?
Элизабет бродила по осенним садам, собирая корзины яблок, пока мистер Энглеторп с Эммой изучали скальные пласты и брали образцы почвы.
– Осенью сезонный цикл наиболее наглядно демонстрирует нам свою работу, – говорил мистер Энглеторп. – Так и чувствуешь, что земная ось начала отклоняться от солнца… и деревья, уловив смену танца, в свою очередь запускают химические процессы – настолько сложные, что современная наука до сих пор не в силах разгадать многих основных катализаторов. Мой любимый день года – осеннее равноденствие, когда все находится в идеально-переходном состоянии. Все равно что подбросить вверх мячик, – тут он сделал вид, что кидает мяч прямо в экипаже, и мать с дочерью невольно проследили взглядами за воображаемым мячом, – и зарегистрировать его момент неподвижности в самой верхней точке подъема. А подумать только – благодаря тому, что мяч природы движется куда медленнее, мы получаем целый день такого блаженства.
– Но осенью все умирает, – возразила Эмма. – Эти вот листья уже мертвы.
Она показала на ворох бумажного янтаря под колесами экипажа.
– Дорогая моя, смерть – это неизбежность. Смерть – урожай. Без подобных эпидемий нам было бы нечего есть. Эволюция без смерти – немыслима, равно как и без жизни.{125}
Элизабет прихватывала на такие загородные вылазки лопатку и увеличительное стекло, но в сборе материала находила гораздо меньше удовольствия, чем ее дочь.
– А от этого есть какой-нибудь прок? – спросила она как-то за ланчем. Они втроем сидели под платанами на одеяле в красно-белую клетку, попивая домашний лимонад мистера Энглеторпа.
– От чего?
– Да от всего этого. – Она обвела рукой их блокноты и измерительные приборы, в беспорядке лежавшие вокруг.
– Мама! – настал черед Эммы одергивать неуместные вопросы. – Ну конечно, есть, еще какой! – И, ощутив легкую неуверенность, повернулась за поддержкой к соратнику. – Правда ведь?
Мистер Энглеторп ошеломленно посмотрел на них, потом захохотал так сильно, что повалился навзничь и залил лимонадом брюки – что лишь прибавило ему веселья.
Эмма с Элизабет переглянулись, не понимая, в чем дело.
Мистер Энглеторп не мог успокоиться несколько минут. Каждый раз, как он поправлял галстук или одергивал сюртук, он снова начинал фыркать, что неизменно приводило к новому взрыву хохота. Глядя, как такой уравновешенный человек катается в таком непостижимом состоянии, Элизабет и Эмма очень скоро и сами начали смеяться – как будто в этом мире, на этой опушке и в этот момент иначе нельзя.
А потом, наконец, после того, что казалось длинным сном наяву – после яркого света общего веселья, во время которого их троих связала некая новая близость, из тех, что невозможны без такого вот неудержимого и беззаботного общего смеха, – потом все утихли, и стало слышно, как ветер завывает в ветвях, а кони в поле срывают клочки травы и переступают с ноги на ногу, отгоняя мух. Мистер Энглеторп негромко сказал:
– На самом-то деле я не знаю, есть в этом прок или нет.
Эмма была потрясена.
– Конечно же, есть, как не быть! Что вы имеете в виду? – вскричала она, готовая разразиться слезами.
Мистер Энглеторп понял состояние девочки и повернулся к ней.
– Да-да, конечно, я хочу сказать, все это очень важно и ценно. Но, понимаешь, меня ставит в тупик именно слово «прок». Оно преследует меня всю жизнь. Есть ли, к примеру, прок в путешествиях? Не уверен, зато это чертовски интересно, прошу прощения за выражение, моя юная семинаристочка.
Эмма улыбнулась сквозь слезы, вытерла лицо и принялась вместе с матерью слушать рассказы мистера Энглеторпа о странствиях по восточной Африке и Папуа – Новой Гвинее.
– В джунглях Новой Гвинеи меня ужалила гадюка. Полагаю, не умер я единственно потому, что эта тварь прихватила меня в новолуние, а в новолуние у них ядовитый цикл на излете. Это наблюдение подтверждается моими беседами с одним из местных старожилов. Он сказал, что укусы гадюки становятся куда как «мягче», когда деревня под магической защитой особого танца – который, как мне удалось выяснить, соответствует лунному циклу.{126}
Вокруг бродили лошади. Эмма слушала, складывая в кучку образцы собранных камней.
– А я рада, что вы не умерли от яда, – сказала она.
Мистер Энглеторп улыбнулся, глядя куда-то вдаль.
– Я тоже, – почти неслышно шепнула Элизабет, теребя в руках уголок одеяла.
– Что ж, – промолвил мистер Энглеторп, снова поворачиваясь к ним. – Что ж, что ж.
И больше сказать тут было нечего. Они сидели втроем на клетчатом одеяле, а эти слова кружили и кружили вокруг, точно пьяные осы на исходе лета. И хотя структуру атома предстояло открыть лишь сорок лет спустя, каждый из этих троих на свой лад чувствовал, что они сейчас разыгрывают самую элементарную комбинацию. У них не было слов для образовавшегося треугольника, они не могли описать его в подходящих терминах, но сейчас они были подобны трем отдельным электронам, вращающимся вокруг одного ядра. И каждый знал – скоро они станут настоящей семьей.