Молодой человек с усиками улыбнулся.
Я начал просматривать одну из папок. В ней содержались мои самые последние работы. Я думал, их еще никто не видел, кроме меня. Там было начало моей великой монтанской серии: наложение на старые миграционные тропы бизоньих стад современной системы автомагистралей; рельеф возвышенностей и плодородных почв; экспериментальная раскладная таблица, демонстрирующая постепенное превращение расположенных вдоль железной дороги маленьких ферм и ранчо в исполина сельскохозяйственной промышленности.
Мои карты. Мой дом. Я коснулся калечного наложения, провел пальцем по тонким карандашным линиям, тронул место, где мне пришлось стирать неточную линию. Вспомнил, как поскрипывал мой чертежный стул, когда я наклонялся вперед. Ох, оказаться бы дома! Я ощутил запах варящегося в кофеварке внизу отцовского кофе, богатый аромат зерен с легкой примесью формальдегидных паров из кабинета доктора Клэр.
– С тобой все в порядке?
Подняв взгляд, я обнаружил, что молодой человек пристально смотрит на меня.
– Да, – смущенно пробормотал я, торопливо вытирая щеки и складывая работы обратно в папку. – Отлично. Все выглядит хорошо и отлично.
– Да уж, – заметил он. – Не хотел бы я тебя видеть, когда доставят все твои блокноты.
– Мои блокноты?
– Именно, – подтвердил он. – Йорн устроил, чтобы все переправили сюда. Включая книжные полки и прочее.
– Что-что? – поразился я. – Всю мою комнату?
– Я видел фотографии твоей комнаты. Клевая. Прям натуральный штаб. Но будь осторожен – а то глазом моргнуть не успеешь, они уже захотят устроить из твоей комнаты выставку. Я б на твоем месте послал их куда подальше. У них лапы загребущие – тянут ко всему, где хоть какой-то драйв. Видать, где-то по дороге забыли, что наука – это новаторство и опасности, а не заигрывания с публикой.
Я молчал, пытаясь представить себе, как доктор Йорн опустошает мою комнату неведомо для родителей. Уж конечно, они бы заметили! Уж верно, по крайней мере, Грейси показала им записку из банки с печеньем!
– Да, тебе тут парочка писем, – сообщил молодой человек.
Он протянул мне два конверта обычного размера и третий – побольше, из оберточной бумаги. На первом стоял адрес:
М-ру Т. В. Спивету
Смитсоновский институт
Каретный сарай
Вашингтон, Колумбия, 20013
Я узнал почерк доктора Йорна. И заметил еще, что штемпель на письме датирован двадцать восьмым августа – тем самым днем, когда я покинул Монтану. Я уже собирался разорвать конверт, когда молодой человек протянул мне серебряный вскрыватель для писем.
– Спасибо, – поблагодарил я. Мне еще не приходилось пользоваться такими приспособлениями – почему-то это придавало акту открытия письма официальность.{181}
Дорогой Т. В.!
Знаю, что все происшедшее стало для тебя настоящим шоком. Я как раз собирался рассказать тебе, что отправил твои работы в комитет по присуждению премии Бэйрда – но не хотелось давать тебе напрасных надежд. Обычно проходит несколько лет, прежде чем комитет хотя бы рассматривает твою заявку. Но так уж оно вышло, и они связались со мной сразу после звонка тебе, а когда я вам перезвонил, тебя уже не было!
Ты хоть представляешь, как перепугал твоих родителей! Я имел довольно долгую беседу с твоей матерью. Она сильно волновалась, да и я тоже, потому что тогда нам еще не сообщили из Смитсоновского института, что ты добрался. Скажи, ты и вправду проехал через всю страну на поезде? Что за опасная затея! Почему ты не обратился ко мне? Мы бы организовали твою поездку. Разумеется, я чувствую себя ответственным за все, что произошло. А твоя мама со мной больше и разговаривать не будет. Я вынужден был рассказать ей про нашу совместную работу, и теперь она, что вполне понятно, чувствует себя преданной – а может статься, ревнует или рвется защитить тебя – иногда мне бывает очень трудно понять Клэр. Хотелось бы мне, чтобы она все же осознала, какая замечательная возможность тебе представилась…
Позвоню тебе очень скоро. Поздравляю – и удачи!
Всего хорошего,
Так она все знает!
Я вскинул голову. Молодой человек все так же стоял на пороге, улыбался и не выказывал ни малейшего намерения уходить. Я старался не подавать виду, что, возможно, все пропало, что моя мать, вероятно, уже едет сюда, чтобы посадить меня под замок на веки вечные. Отгоняя эти мысли, я посмотрел на большой конверт из оберточной бумаги. На нем была отпечатана красная буква М. Я вдруг осознал, что и на вскрывателе для писем была такая же буква.
– Вы…
– Фаркаш? Я уж думал, ты никогда не спросишь. Фаркаш Эстебан Смидгалл, к твоим услугам.
Он слегка поклонился и дернул себя за кончик уса.
Я вскрыл второй конверт тем же серебряным вскрывателем. Мне это нравилось. Внутри оказался отчет мистера Ториано, тот самый отчет, который я когда-то обнаружил в архивах Бьютта, но потом потерял в ванной комнате: «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830–1970»{182}. Видно было – отчет этот много раз копировали и перекопировали.
– Спасибо, – сказал я.
Фаркаш оглядел комнату, затем поманил меня к себе.
– Здесь разговаривать небезопасно, – прошептал он. – В Смити никогда не знаешь, подслушивают тебя или нет… но мне бы хотелось как-нибудь потолковать с тобой в подземельях. Борис сказал, ты попал в червоточину по дороге сюда.
– Да, – прошептал я, наслаждаясь таинственностью нашей беседы. – В смысле, мне так кажется. Не могу сказать доподлинно. Вот почему я и хотел прочитать этот отчет. Почему они все сосредоточены именно на Среднем Западе?
Фаркаш бросил подозрительный взгляд на изображение Джорджа Вашингтона.
– Расскажу тебе все, что мы знаем – но не здесь, – прошептал он. – Я подхватил работу с того места, где закончил Ториано… он так и не понял, почему именно Средний Запад. По его гипотезе, уникальные очертания литосферной плиты под долиной реки Миссисипи дают что-то вроде заикания в пространственно-временном континууме. Суть теории в том, что особенности строения и состава коренных пород в этой области в сочетании с множеством других сложных субатомных факторов порождают между сорок первой и сорок второй параллелями аномально высокую концентрацию квантовой пены… что, разумеется, приводит к частым аномалиям всякого иного рода. Главный вопрос – откуда там берется антивещество и как оно ухитряется удерживать червоточины открытыми достаточно долго, чтобы через них успел кто-то пройти. Позволь уж тебе сказать – не так-то легко сделать пространственно-временной туннель.
– Ториано погиб? – прошептал я.
– Никто не знает, – шепотом же ответил Фаркаш. А потом добавил вслух, обычным голосом: – Что ж, мистер Спивет, мы рады, что вы здесь.
– Ой, пожалуйста, называйте меня Т. В.
– Отлично, Т. В. – Фаркаш снова перешел на шепот. – Мы тебя тут давно ждем.
– Правда?
– Инструкции найдешь за воробьями, – прошептал он.
– Что-что?
Он отсалютовал мне и выскользнул из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Совсем обескураженный, я снова открыл коричневый конверт и обнаружил там второй пакет, озаглавленный «Стайное поведение домовых воробьев», авторства Гордона Реджилла. Эта статья тоже была несколько раз отксерокопирована, некоторые страницы уже еле читались.{183}
– Фаркаш! – завопил я.
Откуда они узнали про стаю воробьев, которая спасла мне жизнь? Я же никому не рассказывал! А если они знали по воробьев, то знали ли про Джосайю Мерримора? Знали, что я убийца? Станут ли теперь меня шантажировать?
Я перевернул стопку листов. С обратной стороны кто-то написал:
Понедельник. Полночь.
Зал птиц округа Колумбия.
– Фаркаш! – заорал я, кинулся к двери и, рывком распахнув ее, обнаружил мистера Джибсена, который как раз потянулся к ручке с наружной стороны.
– О, Т. В., уже на ногах! Великолепно! Вижу, тебе все доставили.
– Где Фаркаш? – спросил я.
– Кто?
– Фаркаш, – повторил я нетерпеливо, озираясь по сторонам.
– Курьер? О, я как раз видел, как он уходил. А что? Тебе надо еще что-то?
– Нет, – покачал я головой. – Нет.
– Как сегодня, мой мальчик, не очень болит?
Я вдруг осознал, что в суматохе доставки папок, отчета и писем напрочь забыл о ране. Но стоило Джибсену напомнить мне о ней, грудь сразу заныла.
– Болит, – вздохнул я. Зал птиц округа Колумбия? Полночь?
– Я так и думал, – сказал Джибсен. – И принес тебе еще волшебных таблеток.
Я послушно взял две таблетки и лег на кровать.
– Да уж, – проговорил Джибсен. – У тебя вчера вышло фантастически, просто фантастически!
Слова лились гладко и ровно. По утрам его речь звучала как-то спокойнее. Должно быть, мышцы его челюстей зависели от притяжения луны, как приливы.{184}
– О большем я и мечтать не мог, – продолжал он. – Ты им понравился. Само собой, это всего лишь сборище ученых, но если их можно считать показателем общественной реакции, мы нашли золотую жилу. В смысле, мне ужасно жаль, что с тобой все это произошло. Это совершенно…
Он присел на краешек кровати. Я слабо улыбнулся ему. Он улыбнулся мне в ответ, похлопал по кровати и снова встал.
– Но какая вышла история! Теперь у меня телефон просто разрывается. Они все сражены, сражены наповал! Горе, юность, наука. Вот уж трезубец так трезубец!{185}
– Трезубец?
– Ну да, трезубец, – повторил он. – Люди так чертовски предсказуемы. Да я могу целую книгу накатать о том, как заставить людей сопереживать. – Он подошел к картине с Джорджем Вашингтоном и задумчиво остановился перед ней. – У Вашингтона тоже был свой трезубец – и смотри, как все обернулось.