– То есть я сказал, что мои родители уже умерли, а я живу с вами. И Грейси. Сам не знаю, зачем я это сказал, но так, наверное, получалась более подходящая история, чем на самом деле, и я не хотел, чтобы сотрудники Смитсоновского института звонили доктору Клэр или моему отцу и втягивали их во все это, потому что тут сумасшедший дом. То есть на самом деле. Не знаю…
Я перевел дух.
– Ну, в общем. Простите, что я солгал. Я не хотел, но, может, вы бы могли мне теперь посоветовать, как быть, потому что я и правда не представляю…
Раздались гудки. Связь оборвалась.
Я подумал, не позвонить ли еще раз и не оставить ли второе сообщение, хоть попрощаться, как полагается. Потом решил, не стоит. Доктор Йорн вполне может и сам реконструировать эту часть.
Я вернулся к схеме вируса H5N1 и нарисовал еще несколько линий, но мне было все так же не по себе. Я снова посмотрел на телефон.
И набрал наш домашний номер.
Телефон прозвонил десять раз, потом двадцать. Я представлял, как он надрывается на кухне, а зубочистки вибрируют при каждом звонке. Кухня пуста. Дом вокруг – пуст. Где же все? В это время они уж точно должны бы вернуться из церкви. Может, отец в полях – лягает коз и чинит изгороди, как будто его первенец вовсе никуда и не пропадал? А доктор Клэр в очередной безнадежной экспедиции? Или пишет очередную порцию истории Эммы? Почему она хотела, чтобы я взял этот блокнот? И за что простила меня? За побег? За то, что мне досталось признание, а ей нет? За убийство Лейтона?
Оставалась лишь последняя надежда – на то, что Грейси вырвется из кокона «Поп-герл», страстных монологов и покраски ногтей и спустится к телефону. Ну же, Грейси! Иди сюда! Ты мне нужна! Помоги мне накинуть мост через пространство меж нами!
Телефон все звонил и звонил. Автоответчика у нас не было.
Я ждал. Как и на МРТ, я чувствовал, что синапсы слуховой зоны коры головного мозга плавятся в монотонном ритме бесконечных гудков:
Дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь
(я был совершенно загипнотизирован)
дзыыыынь дзыыыыынь дзыыыыынь
Я словно бы сроднился с этой далекой кухней, преодолел пространство этим непрерывным звуковым потоком, дрожью зубочисток в баночке.{199}
Наконец я повесил трубку. Никто не подойдет.
В понедельник, день, на который у меня была назначена тайная полночная встреча с клубом «Мегатерий», Джибсен купил мне три костюма.
– Сегодня у нас три пресс-конференции…
– И на каждую нужен новый костюм?
– Нет. Если б ты дал мне договорить, я б сказал, что сегодня у нас три пресс-конференции, завтра доклад президента, а потом мы летим в Нью-Йорк, чтобы участвовать в шоу Леттермана, и в «Сегодня», и еще в «Шестьдесят минут», хотя вот они сейчас не мычат, не телятся. Просто свинство, потому что у меня с ними возиться времени нет. Будут задирать носы, им же, на хрен, хуже. К нам уже очередь на милю стоит, так что им просто повезло, что я с ними вообще вожусь. Напыщенные ублюдки!
Пока он все это говорил, я осознал, что совершенно ничего этого не хочу. Не хочу ехать ни на какие пресс-конференции. Не хочу идти на телевидение, сидеть в залитой светом комнате и шутить со странными ярко накрашенными людьми. Даже с президентом уже не хочу встречаться. И не хочу сидеть в Каретном сарае и рисовать карты для Смитсоновского института. Хочу домой! Хочу плакать, хочу, чтобы мама подбежала и обняла меня и ее сережки коснулись моих зажмуренных век. Хочу ехать по дороге на ранчо, и увидеть, как Очхорик под старой яблоней грызет где-то найденную кость. Как же мне повезло расти на этом ранчо, в таком замке воображения, где псы грызут кости, а горы вздыхают под тяжестью небес!
– Знаешь что? – сказал Джибсен, разглядывая мой гардероб. – Забудь про костюмы. Давай придерживаться смокинга. На все случаи. Да-да, самый подходящий для тебя имидж. Неизменно формальный стиль. Купим тебе еще две пары.
Если во всем происходящем и было что-то хорошее, так только одно: рана у меня вроде бы понемногу заживала. Приступы невыносимой боли – когда от неловкого движения мне казалось, что я сейчас вырублюсь, – становились все реже и реже. И смерть от гангрены вроде бы уже тоже не грозила. Ну, в смысле – всегда же приятно, когда тебе уже не грозит гангрена.
На пресс-конференциях я улыбался и кивал. Джибсен заставлял меня встать и поклониться, пока он меня представляет, а потом излагал все более и более извращенную версию событий: сам он родом из Монтаны, всегда питал интерес к этой земле и ее людям, обнаружил меня, когда читал лекцию в Монтанском техническом институте, стал моим далеким наставником, прилетел, когда мои родители погибли в автокатастрофе, нашел доктора Йорна, изменил всю мою жизнь, спасибо за внимание.
Мне уже было все равно. Я кивал. И с каждой новой вспышкой камер, с каждым новым фальшивым жестом все сильнее и сильнее хотел сбежать оттуда.
Журналисты делали снимки и задавали мне всякие вопросы, а я каждый раз перед тем, как ответить, смотрел на Джибсена – как будто он глазами говорил мне, что ответить. Я научился читать у него по глазам: почти слышал в ушах его пришепетывающий голос и повторял то, что он хотел, чтобы я сказал, и люди даже вроде бы верили, а мои родители так и оставались мертвыми. Через какое-то время я уже даже видел аварию, в которой они погибли: перевернутую вверх колесами Джорджину на обочине шоссе I‑15 чуть к югу от Мелроуза, свет задних фар, освещающий стену можжевельников в предутренней мгле.{200}
Джибсен был рад-радешенек.
– Ты настоящий гений, Т. В., – сказал он мне. – Мы пользуемся успехом, заметил? Самый настоящий успех!
Наконец настал вечер. Я все мысленно подгонял и подгонял часы, чтобы поскорее встретиться с Мегатериями. Что-то подсказывало мне – на всей земле только им до меня по-настоящему есть дело.
Но сперва пришлось еще вынести долгий ужин в каком-то навороченном ресторане с компанией взрослых, в том числе – с секретарем Смитсоновского института, таким же обрюзглым и скучным, как всегда. При встрече он шутливо ткнул меня кулаком в подбородок, а потом за остаток вечера и слова мне не сказал.
Я заказал омара. Так было здорово: я расколол все части панциря (даже те, которые и не надо было), а потом той самой двузубой штуковиной выковыривал мясо, как будто всю жизнь этим занимаюсь. Всегда очень приятно, когда у тебя есть ровно подходящий инструмент для конкретной задачи.{201}
Вернувшись в Каретный сарай, я включил телевизор – просто убить время – и посмотрел передачу, в которой разыгрывали события Гражданской войны. Эти люди и правда очень любили этот период. Носились по полям в мундирах и падали в судорогах на землю, притворяясь убитыми. Мой отец их бы возненавидел. Я тоже их почти ненавидел.
Я выключил телевизор.
10:30. 10:45. 11:00. 11:05.
11:09.
11:12.
11:13.
11:15.{202}
11:23. Пора идти.
Я понял, что костюма бродяги-ниндзя у меня больше нет: он, как и почти все из моей прошлой жизни, пропал на сортировочной станции в Чикаго. Теперь у меня были только три костюма и смокинг. Я выбрал самый темный костюм и повязал голову синей повязкой с Си-эн-эн.
В гараже рядом с Каретным сараем я нашел старый пыльный велосипед с корзинкой. Он был слишком велик для меня – даже после того, как я до предела опустил сиденье. Но тут уж ничего не поделаешь, придется обходиться тем, что есть. Я отправился на встречу с Мегатериями.
Катя на велосипеде по обезлюдевшим улицам Вашингтона, я вдруг понял, что забыл посмотреть на карте города, как добраться до музея. Отчего-то я думал, это будет совсем легко, поскольку улицы здесь по большей части либо пронумерованы, либо обозначены буквами – но тут вдруг мозги у меня как замерзли и я никак не мог вспомнить, обозначают ли буквы направление на север, или на юг, или на восток, или на запад. В темноте весь мир словно бы исказился.{203}
Я все ездил кругами, пока не вырулил на какую-то парковку. Там я слез с велосипеда и подкрался к будке дежурного. Внутри горела лампа. Дежурный спал, но, подобравшись поближе, я заметил в окошке такую же фигурку доисторического ленивца, какую видел у Бориса. Сердце у меня так и подпрыгнуло. Я постучался в окошко. Дежурный вздрогнул, проснулся и сурово уставился на меня.
Не зная, что еще сделать, я в меру способностей изобразил салют Мегатериев – скорее всего, напрочь запутавшись. Выражение лица у дежурного изменилось.
– Хау, – вымолвил он. – Жизнеспособность и воспроизводимость! Что ты тут делаешь?
– Я Т. В.
– Я знаю, кто ты. Но ты сейчас должен быть на встрече.
– Откуда вы знаете про встречу?
– Под землей вести разносятся быстро, – ответил он. – Что ты тут делаешь? Зачем тебе этот шарф?
Я поднес руку к голове и убито признался:
– Я заблудился.
– Ух ты, маленький картодел заблудился.
– Нет такого слова «картодел»!
– Теперь есть. В том-то вся и прелесть: ты произносишь – и теперь такое слово есть.
Я бы оспорил это утверждение, да только не захотел вдаваться в споры. Я и сам вечно придумывал слова – но я же ребенок, мне можно.
– Славная будка, – только и сказал я.
– Ну, это неплохой способ наблюдать, что происходит над землей. Кто приходит, кто уходит. Тут паркуется уйма больших шишек.
Он языком показал на парковку за будкой – странный жест.
Я покосился на свой велосипед: старый, здоровенный, с опущенным до предела седлом и нелепой корзинкой. Со стыда помрешь.
– Тебе же надо попасть в музей! – спохватился мой новый знакомец и рассказал мне, как добраться до Молла. – Смотри, не опоздай, – напутствовал он меня, снова сделав тот странный жест языком.