Жители эту историю заметили, стали на Василькова как на аттракцион смотреть.
Тогда Васильков гримироваться начал. Щеку шарфом замотал, кепку надел – и бежит в магазин, как Ленин.
Только театр одного актёра быстро кончился. Павлин так был устроен, что от Василькова ни на шаг. А Павлина заматывай – не заматывай, он так Павлином и останется.
Бежит загримированный жестянщик, а за ним незагримированный пёс. А вороньё над ними так и вьётся. То одна, то другая кидаются вниз и клюк человека по башке. А то как в футболе – разгонится одна, а стукнет другая. Да совсем с другой стороны. Ба-бах! Хоть волком вой!
Тогда электрик Матвеев жестянщику Василькову предложил:
– Или ты воронёнка отдай, или в Сибирь поезжай. Там нужны упрямые энтузиасты – строители коммунизма. А то ещё есть такой выход – выпей польской морилки для дерева. Она человека чёрным делает. Тебя тогда не то что вороны, мать родная не узнает. И в метро все будут как негритянскому студенту место уступать.
Не захотел Васильков быть негритянским студентом. Взял воронёнка проклятого, из-за которого вся каша заварилась, и пошёл с ним, как с белым флагом, на середину двора. За ним шёл Павлин, как адъютант, очень торжественно.
Вороны замолкли. Вообще во всем дворе как будто звук выключили.
Посадил Васильков воронёнка на дерево и торжественно пошёл в домино играть. И никто его не клевал.
С тех пор все утихомирились. А по утрам в нашем дворе, когда вороны кричать начинают, одна несколько странно кричит, не как все. Она так говорит:
– Кар! Кар! Сидоро-козо! Кар! Кар! Сидоро-козо!
История о коршуне, крупной рыбе и красных трусах
Я хорошо помню это время потому, что оно всё было какое-то чистое, солнечное, как будто промытое.
В пионерском лагере под Москвой, на станции Усово, в тот год была на редкость недисциплинированная дисциплина. Ребятам разрешали самостоятельно купаться, ходить без вожатых в соседние деревни и даже читать во время мёртвого часа.
И обходилось без происшествий.
Группа ребят, человек пять-шесть, пристрастилась бегать на Москву-реку ловить рыбу. Удочки у всех были примитивные, пионерские. Но ловилось хорошо.
Надо было войти в речку по пояс, надеть червяка или крупную муху и внимательно следить за поплавком в переливающихся беспокойных струях.
Рыба, которая ловилась, по-местному звалась краснопёрка. А кто она была по учебнику, никто не знал. Все рыбины были одинаковые, одна в одну, как изготовленные по штампу на заводе. И размер у них был хороший – с очень большую ладонь.
Что нам с ними делать, мы не знали. Просто относили их в столовую к радости местных девушек-поварих.
Ловля и погода да и вся пионерская атмосфера были столь хороши, что я не мог забыть о них много лет.
Когда я уже стал взрослым инженером, купил машину и даже женился, я решил снова приехать в этот лагерь. И не один, а с одной юной очень талантливой художницей, с которой мне хотелось поделиться той атмосферой, той погодой и тем настроением.
И вот мы приехали в этот лагерь, и приехали не зря.
Была ранняя осень. Лагерь был пуст. Мы прошли его насквозь беспрепятственно. Через опустевшие домики, какие-то крашеные павильоны, забытые спортплощадки, тенистые эстрадки и прочую вожато-пионерскую радость. Только ветерок шелестел. И почему-то птицы оглушительно свистели, как весной.
На берегу реки мы увидели лодочную пристань, вошли на неё и стали смотреть на воду и на пейзажи, отражающиеся в воде.
Пионерская удочка была со мной. Но ловить этих прекрасных рыб не хотелось.
Вдруг пристань заскрипела. На неё вошёл сторож. Тот же самый, лагерный – Пантелеич. И даже ни капельки не старше.
Он поздоровался со мной и с моей спутницей, как будто мы с ним все эти годы не расставались:
– Отдыхать приехали?
– Отдыхать.
– Вот и хорошо. А то я всю осень и зиму один живу, даже поговорить не с кем.
– А есть о чём говорить?
– Всегда найдётся.
– Ну о чём, например? О политике?
– Зачем о политике? Например, о случаях.
– Расскажите о каком-нибудь случае.
– И расскажу. Как я с одним коршуном поссорился.
– С коршуном?
– Ну да, с коршуном. У нас над лесом огромный коршун летает низом. Видно, гнездо у него близко. И часто летит тяжело, потому что рыбу в когтях несёт. Большую.
Он помолчал, чтобы мы представили себе картину: тяжелолетящего над лагерем коршуна с большой рыбой в крепких жёлтых лапах.
– Он летит, а я придумал: или палку какую вверх брошу, или в горн пионерский дуну! От неожиданности он рыбу и выпустит. А я и рад.
– Вы что же, Пантелеич, всегда с собой горн носили?
– И носил. Это сейчас с продуктами хорошо стало. А тогда за каждой колбасиной приходилось в Москву ездить. А тут тебе рыбина большая. И даром.
– И не жалко вам коршуна? – спросила моя спутница.
– И жалко, и не жалко его. Когда он моих кур не трогает, так вроде и жалко. А как он пару цыплят у меня унесёт или курицу, так и не жалко вовсе. Так бы и убил! Только стрелять я не стану, а вот рыбу у него отниму. Но и он мне хорошо отомстил.
– Это как, Пантелеич?
– А так. Сейчас расскажу.
Пантелеич никуда не спешил и рассказывал медленно с удовольствием:
– Была, вот как сейчас, осень. Трава стояла на берегу свежая, как весной. Вздумал я сена насушить. Принёс косу и стал косить. Кошу, кошу, а жара сильнющая! Вот как сейчас. Решил искупаться.
– А не холодно? Всё-таки осень?
– Да нет. Погода, я же говорю, была, как сейчас, тёплая. На мне были одни трусы и калоши. Решил я в трусах в воду залезть. А потом думаю: чего это я буду трусы мочить-выжимать? Народу нет, пионеров нет, и так сойдёт, без трусов. И полез голышом. Только влез, смотрю – тень надо мной промелькнула. Это коршун. Спикировал он на мои трусы, схватил их когтищами – и вверх. Спасибо, думаю!
Сторож посмотрел на нас – интересно ли нам – и продолжил:
– Тут, как назло, делегация из дома отдыха. Сели на бережку, экскурсовод им про фабрику на той стороне рассказывает. А я плещусь. Ну, что твоя русалка – туда-сюда, туда-сюда.
Я спросил:
– А что это за фабрика?
Он ответил:
– Хорошая фабрика. Там из растений гербарии для школьников делают. Какие растения чего лечат. Их на картонки наклеивают. Учебные альбомы получаются.
– Очень хорошая фабрика, – согласилась художница.
– А я плаваю и плаваю. Ну, точно морж в зоопарке, и всё. Плюнул я на отдыхающих. Вырвал две плети водорослей, обмотался ими под водой для порядку и бегом выскочил. Схватил косу и, как Нептун заморский, к дому побежал.
– Значит, всё хорошо кончилось?
– Не совсем. Бабка моя чуть не померла. В лагере она на раздаче работала. И поросёнка кормила. Так вот что получилось. Сидит она на крыльце, козу доит. Коза веник берёзовый ест. Вдруг видит бабка, с неба что-то летит красное. Так летит, не торопясь и переваливаясь. А это мои трусы падают, их коршун выпустил. Бабка моя коршуна не видела, а трусы-то заметила. Она и затряслась.
– Почему? – удивился я.
– А ты сам подумай. Бабка моя верующая. Если трусы с неба летят, то сам-то я где? Конечно, там, на небе. Значит, забрал меня Господь Бог, а бельё ей, как в больнице, выдают. Она в слёзы.
Мы с моей спутницей хохотали в голос. А я был очень горд Пантелеичем. Вот какие места и каких людей я имею в своём подмосковном багаже!
А Пантелеич заканчивал:
– Тут я из леса выбегаю с косой, весь в водорослях. Бабка в панике. То ли смерть зелёная уже и за ней пришла, то ли это индеец из пионерской самодеятельности с лета в лесах запутался. В общем, полные кранты! Бабка моя – в одну сторону, коза – в другую, ведро опрокинула! Обе с воплями бежать. Я кричу: «Стой! Стой! Это я!» Куда там! Никогда в жизни моя бабка так быстро не бегала. Пионеры такую скорость на стометровке не развивали. Ну, пусть бежит. Не хватало мне в моих водорослях за ней гоняться.
Я спросил:
– А что дальше было?
– Дальше не так интересно. Дальше она вернулась, и не одна, а с милиционером каким-то молодым и священником. Он в соседнем доме комнаты снимал. Подошли они так осторожно к дому, а тут я из дверей выхожу уже в штанах и телогрейке, как полагается. И всё им рассказываю: и про трусы, и про коршуна, и про отдыхающих. Они как начали хохотать.
– А что ваша жена?
– А бабка моя веник схватила и давай всех этим веником лупить. Сначала меня, потом милиционера, потом священника, а потом и козу. Всех разогнала, да так зло! Очень невежливо получилось. Я с ней потом два дня не разговаривал.
– А что коршун? – спросила моя спутница.
– А что коршун. Летает. На днях я у него курицу отбил. Здоровую, красную, рыжую. Бабка так и зовёт его – снабженец.
– Ой, покажите курицу, – попросила моя спутница.
– Нет, – отказал Пантелеич. – Нечего показывать.
– Почему?
– Съели курицу.
– Почему съели?
– Очень просто почему, – объяснил сторож. – Не буду же объявление писать: «Нашлась курица. Потерявших прошу забрать». Или по всем деревням нашим приречным с курицей ходить и спрашивать: «Не ваша? Не ваша ли?» Верно?
Мы кивнули головой – верно.
– Держать её тоже странно, – продолжил Пантелеич. – Придёт ко мне человек и спросит: «А почему у тебя моя курица живёт?». Он же ни за что не поверит, что мне его курицу коршун доставил. Да и пользы от такой курицы мало. Она с перепугу нестись полгода не будет. А то и вовсе перестанет. Корми её даром.
Вот на этой съеденной курице мы и расстались.
Всё в этой встрече было: и хорошая погода, и хороший живой человек, и смех, и грусть, и тёплое дыхание огромной доброй нашей земли.
Такие дни хочется положить в БАНК ВРЕМЕНИ, а потом холодной зимой взять из банка этот день и погулять по этой погоде, при этом солнце, при этих людях.
Жаль, что этого делать пока нельзя.