— Сень… Как же теперь? — спросила Аглая.
— Что — как? — буркнул тот и открыл кран.
— Как же с Гошей-то?
— К родителям его отведете, и все. Тут без взрослых не обойдешься.
Несколько минут мы оторопело молчали.
— Сеня, а ты? — спросил наконец Дудкин.
— Мне в кино пора. Меня Боря ждет.
И снова наступило молчание. Руководитель скреб ладони под струей, а Дудкин и Аглая смотрели на его короткую шею, на толстые уши. И шея и уши были сейчас красные.
Потом Сеня быстро вытер руки полотенцем, потом он бочком, отвернувшись к стене, выбрался в переднюю… Там, стоя лицом к вешалке, он принялся надевать плащ. Он делал вид, будто совсем не торопится, но долго не мог попасть рукой в рукав.
— Значит… пока! — буркнул он, шмыгнул к двери, мгновенно открыл ее и затарахтел подметками по лестнице.
Только тут Аглая перестала молчать. Она выскочила на площадку.
— Трус паршивый! — крикнула она плачущим голосом и затопала правой ногой. — Трус паршивый! Трус паршивый! Трус паршивый!
Дудкин молча втащил ее за локоть в переднюю.
— Хватит тебе! — сказал он сердито. — Давай жребий тянуть.
— Какой еще жребий? — всхлипнула Аглая.
— Ну кто его домой поведет… Уж лучше пусть кто-нибудь один страдает, чем сразу все.
Но Аглая замотала головой и закричала, что не надо никакого жребия, что она скорей умрет, чем одна поведет Гошу к родителям.
Решили вести его все вместе.
Наше счастье, что дождь усилился и во дворе никого не было, когда мы вели Гошу к подъезду. Собственно, вели его Аглая с Дудкиным, а я шел сзади. В своем зеленом дождевике до пят композитор семенил мелкими-мелкими шажками. От этого казалось, что он не идет, а будто плывет, совсем как танцовщица из ансамбля «Березка». Капюшон был натянут ему на голову, вместо лица белела гипсовая блямба. Гоша поддерживал ее ладонями, чтобы она не тянула за волосы, а его, в свою очередь, держали под руки Дудкин и Аглая. Они тоже семенили, чтобы идти в ногу с композитором.
Наконец мы добрались до квартиры Люкиных. Аглая и Дудкин взглянули на кнопку звонка, но никто из них не подошел к ней. Дудкин вынул скомканный платок и принялся вытирать им лицо и светлые вихры на темени. Покончив с этим, он снова взглянул на кнопку и стал откусывать заусеницу на большом пальце. Аглая его не торопила.
— Противный мальчишка! Ну и наподдам я ему сейчас! — послышался сердитый голос.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина, похожая на испанку, в красном шелковом плаще. Она застыла в красивой позе, положив левую руку на бедро, а правой держась за дверь чуть повыше головы.
— Что это еще у тебя? А ну-ка сними!
Композитор не шевельнулся.
— Я кому говорю? Сними сию минуту!
— Оно не снимается, — чуть слышно сказал Антон.
— Это гипс… Он… он прилип… — пролепетала Аглая. Гошина мама оглядела нас большими глазами и бросилась в переднюю.
— Аркадий! Аркадий! Иди сюда! — крикнула она.
Появился папа композитора, очень высокий и толстый. Над ушами у него курчавились волосы, а на темени поблескивала лысина. Брови у него были такие же густые, как у Гоши. Он мне понравился гораздо больше, чем мама. Он вышел вместе с ней на площадку, посмотрел на Гошу и сказал только одно слово:
— Любопытно!
Мама гневно зыркнула на него глазами, но промолчала.
— Он не отлипает, этот гипс… — снова залопотала Аглая и повернулась к маме: — Мы хотели маску сделать… чтобы вам… ко дню рождения…
— А как он дышит? — спросил папа.
— Вот… трубочки, — показал Антон.
Папа нагнулся, посмотрел на трубочки и, взяв своего сына за плечи, повел его в квартиру.
— Заходите, пожалуйста, — сказал он нам.
В комнате Аглая с Дудкиным невнятно объяснили ему, что у Гоши прилипли волосы на лбу и возле ушей, что брови тоже, может быть, прилипли… Папа сел на стул и, поставив Гошу между колен, слегка подергал маску.
— Неплохо тебя упаковали!
— Тебе все шуточки! — сказала Гошина мама. Скрестив руки на груди, она сидела на краешке письменного стола. Папа встал, вынул из ящика стола лезвие от безопасной бритвы и снова вернулся к Гоше.
— Теперь не вертись, а то порежу. — Осторожно сунув лезвие под край формы, он стал подрезать прилипшие к ней волосы.
— Я не могу на это смотреть, — сказала мама и ушла из комнаты.
Минут пять папа занимался своей работой. Наконец он вынул лезвие и передал Дудкину.
— Ну, а брови, наверное, пострадают. Держись! — Он дернул за форму, и та осталась у него в руках. В ней темнели волосы из Гошиных бровей, но их было немного.
Все мы смотрели на Гошу. Он стоял, крепко зажмурившись. Лицо его, сначала бледное, постепенно розовело. Вот он приоткрыл глаза и тут же снова зажмурился (как видно, он отвык от света). Но вот он снова их открыл и больше не закрывал. Мы думали, что он набросится на нас с кулаками или, по крайней мере, заплачет, но он ничего этого не сделал. Он посмотрел на форму, на всех нас, на папу и тихо спросил:
— Получится?
— Несомненно, — сказал папа и позвал, разглядывая форму: — Томочка! Операция окончена.
Мама быстро вошла в комнату.
— Мама, получится! — сообщил ей композитор.
Она присела перед своим сыном, разглядывая, повертела его в разные стороны.
— Выкиньте эту гадость! — сказала она, кивнув на форму.
— Что ты, голубушка! Твой сын такие муки перенес, и теперь, когда главное сделано… Нет, это дудки!
Антон принес гипс к Люкиным, и мы отлили две маски. Гошина мама очень смеялась: с каждой маски на нас смотрела такая сморщенная, такая перекошенная физиономия с зажмуренными глазами, что в школу ее неловко было нести.
С Сеней мы долго не разговаривали. Повстречавшись с нами, он обычно круто сворачивал и обходил нас, делая большую дугу.
Внучка артиллериста
Кончился урок. Зоя Галкина первой выскочила из-за парты и закричала:
— Второе звено, никуда не уходить! Обсуждаем вопрос о Леше Тучкове!
Затем она стала спиной к двери и приготовилась отпихивать от нее тех из нашего звена, кто попытается улизнуть. Впрочем, никто и не пытался: Зоя была маленькая, худющая, по очень сильная.
Меня еще никогда не обсуждали, и с непривычки у меня было довольно скверно на душе.
Когда посторонние ушли, звеньевая стала за учительский стол и обратилась ко мне:
— Ну, вот объясни теперь, почему ты до такого дошел? Третьего дня арифметику не приготовил, вчера тоже столбом стоял, и сегодня… Вот объясни: какие у тебя причины?
В глубине души я чувствовал, что причина у меня только одна: мама давно не просматривала мой дневник и я позволил себе немного отдохнуть в середине учебного года.
Но говорить об этой причине мне как-то не хотелось, поэтому я сидел, водил указательным пальцем по парте и молчал.
— Даже ответить не может! — сказала Зоя. — А двенадцать человек из-за него сидят после уроков. У кого есть предложения? Нету предложений? Тогда у меня есть: мы должны пойти и подействовать на Лешкиных родителей. Вот!
Я помертвел. «Действовать на родителей» было самым любимым занятием Зои и еще трех девочек из нашего звена. Все мальчишки в звене уклонялись от этого дела. Аглая и Зина Брыкина тоже не принимали в нем участия, но я по слабости характера однажды не смог отвертеться и отправился с четырьмя девчонками «действовать» на родителей Петьки Будильникова.
Мы явились, конечно, вечером, когда Петины отец с матерью были дома. Нас пригласили в комнату, предложили сесть, но мы не сели. Стоя перед Петькиными родителями, Зоя вытянула руки по швам, склонила голову набок и заговорила тоненьким, не то чтобы вежливым, а даже каким-то жалобным голоском:
— Здравствуйте! Вы извините нас, пожалуйста, но мы пришли вас просить, чтобы вы поговорили с вашим Петей.
— Понима-а-аете, — простонала Тоня Машукина, — у Пети уже целых две дво-о-ойки по чтению и три по истории, и он каждый день нарушает дисциплину.
— Он все-е-е звено-о тянет назад, — запела третья.
Так они высказывались поочередно все четверо. Петькин папа стоял перед ними со стаканом чая в руке, постепенно краснел и свирепо поглядывал то на Петьку, то на его маму. Сам Петька, тоже красный и злой, смотрел, набычившись, куда-то в угол.
Когда девчонки закончили свое выступление, Петькина мама закричала, указывая пальцем на сына:
— Вот! Вот до чего докатился! Свои же товарищи потеряли от него терпение. И не стыдно тебе в глаза-то им смотреть? Олух несчастный!
На следующее утро Будильников снова нарушил дисциплину. Хотя я во время нашего визита молчал как рыба, он девчонок почему-то не тронул, а меня поймал на улице и отлупил. Но я на него даже не обиделся.
Теперь я представил себе, как эти четверо стоят у нас в квартире и «действуют» на мою маму и на моего папу. Меня такая тоска взяла, такое отчаяние, что я стал дергать носом, готовый расплакаться.
И вот тут поднялась Аглая.
— Зойка! — сказала она. — Ты, может быть, очень даже сознательная, а вот чуткости в тебе ни на столечко! Ты сначала спроси человека, почему он стал плохо учиться, а потом уж…
Зоя вытаращила глаза:
— Что-о-о? Я не спрашивала? Я не спрашивала? Граждане, вы слышали?! Я его не спрашивала!!!
— Не кричи, — пробасила Зинаида. — Спросить спросила, а ответить человеку не дала.
— «Не дала»! Его спрашивали, а он молчал…
— Он очень стеснительный, вот и молчал, — сказала Аглая. — И вообще, Зоя, мы с ним в одном дворе живем, и уж нам лучше знать: Тучков не такой человек, чтобы без причины двойку получить.
— Ну факт! — подтвердил Антошка Дудкин. Теперь даже Тоня из Зоиной четверки вступилась за меня:
— Зой! А может, и правда, тут нужно чуткость проявить! Может, у него условия какие-нибудь тяжелые или что-нибудь еще…
Зоя помолчала, глядя на меня, потом спросила уже другим тоном:
— Правда это? У тебя что, условия плохие?
Я молча кивнул и стал напряженно думать, какие у меня могут быть плохие условия. Зоя тоже кивнула.