— Неужели? А как же статьи, которые вы пишете для радикальных изданий?
— Я пишу по заказу всех, кто мне платит. Я всего лишь бедный журналист, который таким образом зарабатывает на жизнь.
Плеханов рассмеялся.
— Вы бедны, это правда. Ваш хозяин сообщил, что вы просрочили арендную плату за квартиру. Вы также задолжали во всех магазинах и кабаках в округе. — Слейд сознательно создавал себе репутацию закоренелого должника, и Плеханов заглотал эту наживку. — Но не бойтесь. У меня к вам предложение. Если вы его примете, все ваши финансовые проблемы будут решены.
Слейд изобразил надежду во взгляде, смешанную с настороженностью:
— Что за предложение?
— Вы станете моим осведомителем, будете доносить на своих товарищей, а я буду платить вам за это столько, что вы не только покроете свои долги, но останется еще и на чарку водки.
— Я не могу предать своих товарищей, — возмутился Слейд.
Меланхолическое выражение на лице Плеханова сменилось жестким:
— Откажетесь — вышлем вас обратно в Санкт-Петербург. А мне случайно стало известно, что там вас разыскивает полиция. — Слейд сам распространил слух о том, что он якобы совершил ряд мелких правонарушений в Санкт-Петербурге и скрывается в Москве от закона. Это, как и хотел Слейд, заставило Плеханова поверить, что у него есть рычаг давления на своего подопечного. Тот обреченно опустил плечи и согласно кивнул.
— Вы разумный человек. — Плеханов снисходительно похлопал Слейда по спине. — А теперь, когда мы заключили сделку, скажите: замышляют ли ваши товарищи что-то, о чем третьему отделению следует знать?
Ответ на этот вопрос у Слейда был заготовлен: заговор убить шефа третьего отделения. Он с товарищами тщательно следил за князем Орловым, и план операции был уже почти готов. Чувство вины обрушилось на Слейда подобно ножу гильотины. Но долг повелевал ему отдать товарищей в руки врага.
— Да, — сказал он с искренним отчаянием, — есть.
Глава шестнадцатая
Я вышла из камеры с ощущением свободной женщины, хоть и была еще в тюремной одежде. Едва веря в свое счастье, обуреваемая радостью, я горячо благодарила мужчин в белых халатах как своих спасителей. Они не отвечали. Ведя меня вдоль галереи, они смотрели прямо перед собой и шли в ногу, печатая шаг, как на военном параде. Оба были высокими, обоим было лет по тридцать; но тот, что шел справа от меня, имел сильно развитую мускулатуру и точеный профиль греческого атлета, тот же, что шел слева, был долговязым и тощим, с пухлыми губами и взглядом, выдававшим чувственность и порочность.
— Вас послал лорд Истбурн? — спросила я.
Они, похоже, даже не заметили, что я что-то сказала. Но кто кроме лорда Истбурна мог послать их, чтобы вызволить меня из тюрьмы? Ни один из двоих не обращал на меня ни малейшего внимания, но я была слишком благодарна им, чтобы сетовать на их поведение. Вдоль всей Ньюгейт-стрит тускло горели газовые фонари. Было, скорей всего, часа два-три ночи. По небу, подсвеченному оранжевым заревом литейного стана, плыла пелена дыма. Нигде не было видно ни души. Как же я доберусь домой? Сомнительно, чтобы здесь удалось поймать экипаж, а пешком я идти боялась: Лондон кишел головорезами.
К моему облегчению из тени между двумя фонарными столбами появился экипаж, запряженный парой лошадей. Один из моих сопровождающих, тот, что напоминал греческого атлета, вскарабкался на козлы и сел рядом с извозчиком. Другой открыл дверцу для меня.
— Пожалуйста, отвезите меня на Глостер-террас, дом семьдесят шесть, — попросила я.
Трясясь в экипаже, я предвкушала горячую ванну, хорошую еду и встречу с друзьями. Чтобы понять, далеко ли еще ехать, я выглянула в окно и увидела незнакомую улицу.
— Простите, — обратилась я к своему провожатому, — разве это дорога к Глостер-террас? — Тот промолчал. У меня появилось отчетливое и неприятное чувство, что меня намеренно везут куда-то не туда. — Я выйду здесь, если не возражаете, — сказала я.
Экипаж не остановился. Я попыталась открыть дверь. Она оказалась запертой снаружи. Ледяная волна страха окатила меня.
— Выпустите меня! — я заколотила в дверь и, высунувшись в окно, закричала: — Помогите!
Но помочь мне было некому. Окно оказалось слишком маленьким, чтобы выбраться через него. Экипаж поехал быстрее, тарахтя по пустынным улицам и накреняясь на поворотах. Когда он наконец замедлил ход, я увидела пункт нашего назначения, и ужас обуял меня. Бедлам, словно призрак демона, черной громадой нависал над нами, вырисовываясь на фоне огненного сияния неба. По обе стороны от входной двери горели газовые фонари. Охранник открыл задние ворота, и экипаж въехал в них.
— Нет! — закричала я. Экипаж остановился, дверь открылась, и мои провожатые стали вытаскивать меня наружу. Я сопротивлялась, но они были сильнее.
Два санитара привезли металлическую каталку с прикрепленными к ней кожаными ремнями. Меня положили на нее и, поскольку я отбивалась руками и ногами, пристегнули ремни, опоясав ими мое тело, и повезли внутрь психиатрической больницы. Мои провожатые следовали за нами по тускло освещенному отделению.
— Помогите мне! — кричала я, завидев проходивших мимо медсестер. — Меня похитили! Пожалуйста, помогите!
Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Сумасшедшая женщина, сопротивляющаяся водворению в палату, конечно же, была обычным для Бедлама явлением. Подняв каталку, санитары понесли меня вверх по лестнице. Еще до того, как увидела тяжелую металлическую дверь, я поняла, куда они направляются.
— Нет! — взмолилась я.
Мы проследовали в отделение для преступников. Когда меня везли по коридору, я заметила Джулию Гаррс, выглядывавшую из окошка в двери своей камеры. Каталку ввезли в палату, где стояли стол с ремнями и аппарат с электродами, ту самую, где пытали Слейда и где были убиты два санитара.
Я напрягала все мышцы, пытаясь освободиться от ремней, кричала, мотала головой. Надо мной склонился какой-то мужчина. Это был врач в белом халате, в очках, с тонзурой, окруженной седыми волосами. Я забилась еще отчаянней и еще пронзительней закричала. Он безразлично посмотрел на меня своими холодными, как ледышки, серыми глазами, словно я была насекомым на предметном стекле его микроскопа.
— Поднимите ей голову, — приказал он санитарам.
Те выполнили приказ. Он приставил к моим губам мензурку. Я попыталась отвернуться, но санитары крепко держали мою голову. Я плотно сжала губы, но врач зажал мне нос. Не имея другой возможности дышать, я открыла рот, и он влил в него какую-то горькую жидкость, от чего я закашлялась; выплюнуть жидкость тоже не получилось — большая ее часть уже попала в горло. Мои похитители собрались вокруг меня, внимательно наблюдая за тем, как я извивалась, кричала и умоляла отпустить меня. Препарат обжег внутренности и теплыми волнами разлился по всему телу, напрочь лишив меня физических сил и воли. Я больше не сопротивлялась — слишком отяжелели мои руки и ноги — и не кричала. Лица мужчин поплыли перед моими глазами, газовые лампы у них за спинами увеличились в размерах и обволоклись сияющими ореолами. Хоть мозг пылал от ужаса, тело погрузилось в неестественное спокойствие.
— Не бойтесь, — сказал врач тихим монотонным голосом. — Расслабьтесь.
Я безвольно повиновалась ему, меня парализовало ощущение отстраненности — словно я смотрела на себя со стороны. Голова оставалась ясной, и способности наблюдать я не утратила, но чувствовала себя так, будто находилась под невидимым стеклянным колпаком, герметично отделявшим меня от моих же собственных эмоций. Ужас мой ничуть не умерился, но существовал отдельно от меня. Сердцебиение унялось.
— Она без сознания? — спросил голос, исходивший от человека, мне не видимого. Я различила акцент, который слышала прежде, в Бельгии, где познакомилась с несколькими пруссаками, говорившими по-немецки. У этого мужчины был точно такой же.
— Нет, — ответил врач. — Она прекрасно все сознает.
— Хорошо, — сказал пруссак. — Пожалуйста, приготовьте гальванометр.
— Я бы не советовал, — возразил врач. — Она слишком слаба и субтильна. Гальванометр может разрушить ее мозг прежде, чем вы узнаете от нее то, что хотите.
Я вспомнила Слейда, подсоединенного к аппарату, который посылал электрические разряды в его мозг. Интеллект я ценю больше, чем что-либо другое в себе, поэтому испытала бы облегчение, услышав, что ему не будет нанесен ущерб, если бы в тот момент мне не было все равно. Мне следовало беспокоиться о том, что эти люди собирались со мной сделать, но стеклянный колпак не пропускал никаких эмоций.
— Лучше воспользоваться методом, который называется месмеризмом, — продолжил врач, кладя плоские тяжелые металлические пластины мне на грудь и живот.
— Это что? — спросил пруссак.
— Магниты. Согласно теории великого доктора Месмера, они усиливают магнитные потоки в организме и делают мозг податливым для манипулирования.
Холодная тяжесть пластин расплющивала мне грудь и ребра. Лекарство не избавляло от боли, но позволяло спокойно ее переносить. Склонившись надо мной, врач сказал:
— Не двигайтесь и не разговаривайте, пока я не велю. Вы под полным моим контролем.
Мятежная искорка вспыхнула во мне, ибо я ненавидела, когда мне диктовали, что делать, но тут же и потухла, как будто под стеклянным колпаком, накрывавшим меня, не хватало кислорода, чтобы она могла разгореться.
— Она в состоянии говорить? — спросил пруссак.
— Назовите свое имя, — велел мне врач.
— Шарлотта Бронте, — вырвалось у меня помимо воли.
Он расстегнул ремни, которыми я была пристегнута к каталке. Это был шанс убежать, но тело оставалось инертным, оно меня не слушалось.
— Поднимите правую руку, мисс Бронте, — приказал врач.
Моя рука странным образом поднялась сама собой.
— Опустите.
Рука упала, ударившись о каталку.
— Она готова, — сказал врач.
Пруссак появился в поле моего зрения и встал рядом с доктором. Я узнала в нем иностранца, которого видела во время первого своего визита в Бедлам. На его лице с плотной блестящей кожей выделялись старые шрамы. Таких бледно-голубых глаз, как у него, я не видела никогда в жизни. Они напоминали окна, на которые лучи падают под таким косым углом, что почти весь свет отражается. Создавалось впечатление, что эти глаза видят, но никого не допускают заглянуть в душу их владельца.