Я ему написала и дала леснику ответ.
Оказывается, письмо мое Петр Акимович у лесника отнял и разорвал.
Что же, и письмо — грех?
А, так-то? Ладно!
Петр Акимович запретил мне письма передавать и от меня брать. Хорошо.
Да что я, — маленькая, что ли? Возьму лошадей и поеду к Ивану. Кто мне запретит?
Так и сказала брату.
Крик, шум поднялся; а я гляжу и думаю: «Это во сне», и стою на своем: «Выделяйте меня, я буду жить одна, не хочу вашей опеки, я — совершеннолетняя».
— Ты-то совершеннолетняя, да позабыла, что Иван несовершеннолетний, — говорит Андрей так ехидно.
— И плевать мне на вашего Ивана. Отдайте деньги, — я за границу уеду.
— Совсем баба сбесилась! — кричит Петр Акимович.
— Отстаньте от меня. Подавитесь и деньгами. Я и без денег уйду и вправду любовника заведу.
Вдруг Петр Акимович как размахнется… и ударил бы, да невестка не своим голосом закричала, и припадок с ней сделался…
Для невестки не хочу эту свару разводить. Потерплю, пока поправится. Смирюсь пока.
Скорей бы только этот сон прошел. А я уйду от них, хоть в скит.
Как это случилось? Я даже хорошенько не помню. Сидели мы за обедом, вдруг вбегает Аннушка и кричит:
— Верховой из конторы! Иван Семенович помер.
Мы все так и остолбенели.
Вот сижу я в горнице, где Ваня на столе лежит.
Петр Акимович в город поехал, гроб заказать.
Вечером везем домой покойника.
Это он опиум стащил у фельдшера, чтобы сны видеть, да много очень выпил.
Когда мы приехали из города, фельдшер уж там был и сразу догадался, потому что накануне у него банка пропала, и в стакане остатки еще не высохли.
Когда Ваню в большой горнице на столе положили, я, его каморку прибирая, за образом склянку нашла. Половину только выпил.
Когда Ваню обрядили и посторонние вышли, Петр Акимович схватил меня за плечо, пригнул к полу и говорит:
— Смотри, подлая, что ты наделала! — а у самого слезы из глаз.
Брат Андрей насмешливо улыбается и сквозь зубы цедит:
— Романическое приключение. Подумаешь, какие глубокие страсти у нас в Верховенках.
— В городе-то, в городе что будут говорить! — схватился за голову Петр Акимович…
Я смотрела на них, и так мне странно стало.
Все у меня в груди колотится, ноги тяжелые, как не мои, и голова кружится, но только я совсем спокойна.
Скорей бы кончилось, и покой мне дали… Да не скоро покой будет. Сцен этих, упреков и намеков не оберешься целый год.
Сижу я и смотрю на Ивана: спокойно так лежит. А ведь он теперь сон видит.
Знаю, что видит, потому что лицо у него всегда было глупое, а как станет рассказывать, сразу меняется — совсем другой…
Вот и теперь лицо у него умное и счастливое.
Видит. Наверно видит… и не сон, а явь.
Явь! Ему теперь уж не приснится, как Петр Акимович ругается, или там контора… или Варвара, и даже я не приснюсь.
И повезло тебе, Ваня! Снится тебе сон… там ведь один большой, прекрасный сон…
И что ты видишь? Может быть, тот праздник, что мы давали, когда я графиней была, и принц меня любил?
А может быть, и лучше, в тысячу раз лучше, потому что мы ведь только «из снов сны делали». Теперь ты все знаешь. Рассказал бы!.. Не хочешь?.. Хорошо, я и сама узнаю; банка-то за образом стоит.
Вернулся Петр Акимович. Народу набралось даже из го рода… Панихида…
Все на меня косятся… шепчутся…
Вот глупые-то, при чем тут я?
Да смотрите, смотрите: мне все равно… Вот отстою панихиду, и прощайте… Снитесь себе сами.
ОНРукопись, найденная в бумагах застрелившегося доктора
Дорогой доктор! Простите, что я не ответила вам на ваше первое письмо. Вы пишете второе; как это мило, что вы не считаетесь письмами.
Ваше участие, ваша заботливость, поверьте, всегда останется одним из лучших моих воспоминаний.
Вы были так внимательны ко мне! А главное — я вам обязана рассудком.
Вы блестяще вылечили мою болезнь в самый короткий срок. Вы даже сами удивились, что галлюцинации, припадки бешенства вы исцелили несколькими баночками брома и теплыми ваннами в какие-нибудь две недели. Поразительный случай!
Милый, хороший доктор, я слышала, что вы докладывали о моем «случае» на каком-то медицинском съезде!
О, как мне совестно! За всю вашу заботу и ласку я так вас обманула!
Не сердитесь на меня и не думайте обо мне дурно. Согласитесь сами: кому охота сидеть в сумасшедшем доме?
Я и притворилась, что согласна со всеми, что страдаю галлюцинациями и бредом, что все случившееся — одно мое больное воображение… Мне хотелось на свободу.
«Пришлось здоровому человеку согласиться с другими, что он сумасшедший, чтобы его признали здоровым».
Оцените, доктор, этот житейский парадокс!
Посмотрите, как я смело даю вам в руки документ, удостоверяющий, что я никогда не вылечивалась от того, от чего вы меня лечили.
Но я нисколько не боюсь. Здесь, у тети в Сорренто, знают больше вас, а моим родным в Петербурге вы ничего не скажете. Маму и Шуру вы побоитесь огорчить, а брату Косте…
Сознайтесь, вы немного опасались, что я заразила брата моим безумием.
Вы сказали маме: «Нервные болезни иногда бывают заразительны. Константин Петрович — человек, кажется, нервный, и ему не следует долго оставаться с Еленой Петровной».
Костя сделал глупость, проболтавшись вам кое о чем.
Нет, вы никому не покажете этого письма, потому что я этого не хочу.
Письмо мое имеет цель, и вы ее узнаете.
Теперь хоть созовите целый полк психиатров для моего освидетельствования, никто меня не признает даже за особенно нервную особу. Недавно мне пришлось оказать помощь нескольким раненным при несчастном случае, и доктор, которому я помогала, советуя мне учиться медицине, сказал: «У вас большое присутствие духа и удивительно крепкие нервы». О моих слезах, припадках, обмороках — нет и помину. Ведь все это происходило потому, что я сама считала себя нервнобольною, боролась против «него», против «галлюцинаций» — боялась сойти с ума!
Я вздрагивала, озиралась со страхом, превращала ночь в день, плакала, просила помочь мне, вылечить меня, спасти, и все всем рассказывала… ну и пошло, пошло.
Вы меня часто просили рассказать и даже записать подробно всю эту историю; я знаю, у вас много хранится записок ваших пациентов — «записок сумасшедших», — вот я и исполняю ваше желание; приобщите эту рукопись к вашей «сумасшедшей библиотеке», но, повторяю, я имею свою цель.
Я встретила его в первый раз на набережной реки Пряжки. Я шла с урока английского языка, который давала трем идиотам — отвратительные были мальчишки.
Я была зла и, поверьте, думала только о том, как бы скорей дойти до трамвая и приехать домой. Я шла, по обыкновению, очень скоро. Было около четырех часов, и зимний закат догорал яркой багровой полосой. И вот я его встретила…
Я обратила на него внимание потому, что это был единственный прохожий в эту минуту.
Сначала мне бросилось в глаза его пальто с меховой шалью и рукавами, обшитыми мехом.
Теперь эти пальто вошли в моду, а тогда их мало носили. Поравнявшись, я взглянула ему в лицо.
Шура показывала вам мой набросок. Правда, красив? Но разве мало красивых людей! Меня поразило сочетание светло-зеленых огромных глаз с черными бровями и ресницами.
Дойдя до угла Офицерской, я оглянулась: его фигура уже скрылась.
Я даже удивилась, зачем я обернулась, и простояла несколько секунд, прежде чем повернуть на Офицерскую. Это случилось или в среду, или в понедельник, или в пятницу: я давала уроки три раза в неделю.
У меня было много дела на другой день, дела спешного и кропотливого — я делала выписки из многочисленных книг, два раза бегала в Публичную библиотеку, проверяла целые столбцы цифр. Все это я исполняла точно и аккуратно, но странные зеленые глаза ни на минуту не оставляли меня, они все время плыли передо мной.
Сидя за уроком в следующий раз, я была занята мыслью — встречу я его или нет и… мне хотелось его встретить… чтобы хорошенько рассмотреть.
Каждый раз, идя с урока, я давала себе слово на этот раз пристально вглядеться в него, но почему-то я видела только глаза… одни глаза.
Это злило меня.
Мы так привыкли с Шурой делиться нашими мыслями и впечатлениями, даже самыми мимолетными, что я раз вечером сказала:
— Какого красавца, Шурочка, я встречаю, идя на урок к Ивановым, — ты бы моментально влюбилась.
— Брюнет или блондин? — спрашивает Шура.
— Не знаю; у него светлые-светлые глаза и черные брови.
— А какой нос?
— Не знаю.
— А рот?
— Тоже не заметила. А у него нет ни усов, ни бороды.
— Вот это на тебя похоже! Кажется, первый раз ты обратила внимание на мужчину и то не сумела рассмотреть.
Я стала припоминать, припоминать… и мне сделалось досадно, что мои мысли заняты таким пустяком.
— В следующий раз рассмотрю и доложу тебе подробно, — засмеялась я.
Когда я встретила его, я опять увидала одни глаза.
Меня это взбесило. Я круто повернулась и пошла за ним.
Он шел медленно, я бы могла его обогнать, но почему-то не решалась. Таким образом я шла за ним до Торговой улицы и увидала на другой стороне знакомого студента, который мне поклонился. Я словно очнулась, мне вдруг стало мучительно стыдно, сразу вся глупость моего поступка ясно представилась мне, да еще в комическом свете: барышня, преследующая мужчину на улице! Бог знает что такое!
Я окликнула студента, поболтала с ним о каких-то пустяках и, взяв извозчика, вернулась домой.
За обедом я со смехом рассказала об этом приключении.
Мама покачала головой:
— Хорошо, что ты вовремя опомнилась, а то бы могла нарваться на скандал; хорошо, что он не заметил.
На следующий раз я решила идти с урока другой стороной, но едва я сделала несколько шагов, как он словно вырос из-за угла, — я чуть не столкнулась с ним.