А толпа вокруг молчала, силясь понять и осмыслить происходящее, мало кому удавалось сразу. Младшая, выходит, не виновата? Чужих рук это злодейство?
Совсем непонятно.
– Да что ты такое говоришь, безумная?! – протяжно выдохнула княжна. – Нет! – она отчаянно посмотрела на Воевну. – Не так все! Я просто хотела, чтобы он ее разлюбил, чтобы не замечал. Он мой ведь, мне сужден, сама знаешь! Сестре вредить – да что я, лиходейка какая? Просто чтобы он разлюбил, она-то его и так не любит, спроси у нее! И приворот был… такой… надежный, редкий, не могло от него быть худого!
– Любит он, да… выходит, так, – усмехнулась Чара, – потому его сила к ней и пошла, а не твоя. Наяву небось он только на тебя одну и глядел, а душой-то все равно к ней рвался. Вот и поняла ты, девка, какая цена любовным приворотам, небось больше не захочешь?
Княжна молчала, тяжело дыша и прижимая руки к груди.
– А приворот и правда редкий, – как в раздумье продолжала ведунья, – тридцать лет назад и еще три года, или того раньше, сплели этот науз[39] на девять узлов, для девки одной, чтобы привязать к ней парня да соперницу извести. Как соперница та померла бы, силу свою всю отдав, тогда бы и завершилась ворожба, и парень тот больше на других и не глядел бы, кроме той, на которую творилось. Последний узел в наузе том незавязанным остался, его девка сама завязать должна. И добавить в тот узел… – что, кровь, волосы? Ты, понятно, про эти зароки могла не знать, не для тебя ведь делалось. Не в бабкином ли сундуке науз отыскала? Или какая-нибудь выжившая из ума тебя одарила?
Чаяна все молчала, бездумно глядя перед собой, и даже неясно было, понимала ли. Только боль и отчаяние были на ее лице, и ничего больше. А Велька вдруг вспомнила, как нянька в последнюю ночь сунула что-то под лежащий на лавке покров, сестра потом сказала, что это оберег. Вот, значит, каков оберег тот. Но нянька – добрая женщина, любившая Чаяну без памяти, и Велька от нее лишь добро видела. Невозможно поверить, что нянька знала про условия той давней ворожбы и что творилась она на смерть. Скорее всего, тоже не знала. Хранила небось как сокровище, хотела, чтобы пригодилось кому-нибудь на счастье. А надо было сжечь тот науз! Пока до конца не завязан, сгорел бы. Теперь, наверное, и не сгорит, и не порвется, и ничего с ним не сделаешь, раз дело не закончено, Ириней жив еще!
И другая есть опасность… Тридцать с чем-то лет – вдвое больше, чем Велька на свете прожила! А науз развязать и ворожбу отменить может тот, кто ее творил, или кто-то много сильнее! И Велька отчаянно пожелала теперь, чтобы эта лесная ведунья, Чара, была сильнее всех на свете и легко сняла бы приворот и сожгла проклятый науз! А уж потом-то они вместе Иринея в считаные дни на ноги поставят, да хоть бы и сама Велька справится, если Чара научит как. Только бы успеть разделаться с приворотом, пока Ириней жив.
– Понятно, матушка, – Воевна низко поклонилась ведунье, – ради Богов Светлых, сними ты этот приворот, а мы уж не поскупимся. Чего хочешь, серебра, мехов, самоцветов? Сама выберешь себе и шубу, и сапоги, что только княгине бы носить, и еще что захочешь вдобавок. Поторопись только!
А Чара снова засмеялась, без веселья – как ворона закаркала.
– Оставь, боярыня. Или кто ты, уж не ведаю. Шубы княжеской мне не надо, да и успеется с платой. Я тебе самого плохого пока не сказала, может, и раздумаешь меня шубами дарить! Колдуньи той, что науз вязала, на свете давно нет. А я что-то сомневаюсь, что ее ворожба мне по зубам. Однако науз несите сюда, попробовать-то нужно.
Воевна кинулась, затеребила Чаяну, сама повела ее к шатру, выспрашивая про науз. Та была в таком смятении, что понимала плохо. Но все же науз наконец принесли, на тряпке, руками не касаясь – просто тонкий кожаный шнурок, узлами хитрыми завязанный. И пряди волос завязаны в последний узел.
Сначала Чара просто сидела и науз рассматривала, и Велька досадовала – ну почему же не развязывает? Время-то идет.
Наконец ведунья выдернула откуда-то из одежды костяную иглу и принялась распутывать шнурок. И скоро понятно стало, что ничего у нее не выходит. Такой на вид простой казалась эта работа, всего-то распутать шнурок, что многим, должно быть, хотелось выдернуть его из рук беловолосой женщины и поскорее сделать все самим. Но нет, никто не осмелился.
– Хочешь попробовать? – Чара кивнула Вельке. – Не бойся, можно.
Велька подошла, взяла иглу, шнурок. Долго ковыряла и дергала так и сяк, ничего не выходило. Тогда осенило ее – а огнем-то? Вызвала огонек между пальцев – сила хоть и схлынула, но было ее еще много, – попыталась зажечь науз. Он не горел, проклятый. Потом в костер его ведунья бросила и вскоре достала, показала, чтобы люди видели, – не горел. Горибор подошел с обнаженным мечом в руке, кинул науз на полешко и со всей силы мечом рубанул – отскочил меч.
Все смотрели. Молчали. Дивились и боялись.
– Так что делать будем, матушка? – взмолился наконец боярин Мирята. – Не может быть, чтоб никакого способа не было! Ты цену скажи и что делать, а уж мы не постоим! Ты скажи…
– Что тебе еще сказать? Все сказано, – усмехнулась Чара, – помрет парень, и ворожбе конец, девки будут жить, как им суждено. Нужен тебе парень в живых – пореши одну из девок, все равно которую, и тоже все кончится.
– Как порешить?.. – еле выговорил боярин.
– Железом, – спокойно пояснила ведунья, – а не хочешь на себя кровь брать, значит, как деды делали: отведи в лес и привяжи, и пусть Велес-батюшка сам решает.
– Боги милостивые! – застонала, сжимая голову руками, старшая боярыня, а Любица крепче обняла Вельку.
– Да, вижу, непросто все, – Чара усмехнулась, – и парень непростой, и девки тоже, была бы из них одна холопкой! Ну, вам решать.
Да, все было непросто. Боярин Мирята поглядывал на дочек вериложского князя уже без прежней доброты, словно решая – которую бы? А то с чего бы ему без вины отвечать перед своим князем за его сына, безо всякой чести загубленного? А сватовство – да какое теперь сватовство, пропало все! В дурной час задумано!
Воевна тоже чувствовала себя так, словно жизнь ее кончена и оправдаться перед княгиней будет никак невозможно, поэтому если бы ее смерть что-то решала сейчас, боярыня не задумалась бы.
Воевода Горыныч заложил большие пальцы рук за свой широкий кожаный пояс и глядел решительно, так, что сразу понятно было – никто никого в лес не поведет, ну разве только самого боярина Миряту, если тому захочется. За Горынычем дружина вчетверо больше кариярской, так что справедливость справедливостью, а он служит вериложскому князю и свой долг помнит. Сердцем материнским, видно, почуяла княгиня Дарица, что не следует отпускать невест без дружины и свиты, отдавая их полностью во власть кариярцев.
Чаяна – та сидела бледная, помертвевшая, смотрела куда-то в сторону и ничего не видела и не слышала. Вот ей точно все стало безразлично. Умереть, и как именно умереть? Разницы для нее не было, она уже была словно мертва от разочарования и горя.
А вообще, брошенная ведуньей мысль призвать в судьи Велеса, оставив жертву в лесу, понравилась многим, насколько она вообще могла понравиться. Хоть Иринею явно полезней была бы быстрая смерть одной из невест, положиться на Велеса в данном случае было стократ проще. Тогда, если князь-батюшка Велеслав разгневается, пусть с Велеса и попробует спросить. Но…
– По справедливости если, ни за что княжич мой страдает, – начал Мирята, – и надо это дело решать. Может, боярышни наши сами… добровольно? – он с надеждой посмотрел на Вельку, которая хотя бы не казалась такой убитой, как ее сестра, и могла что-то решать добровольно.
Ему, конечно, молоденькую княженку было жаль, но не жальче, чем княжича, который рос на его глазах.
И тут Волкобой, который, сам черный, уже потерялся в сгустившейся тьме, рявкнул так, что Мирята пошатнулся от неожиданности.
– Даже не думай, – вслед за Волкобоем рыкнул Горыныч, это он тоже умел. – По справедливости мой князь судить будет. А я двух его дочек увез, двух ему обратно и верну. А тут уж – кому что Долей напрядено!
А Велька… она поняла, конечно, на что надеется кариярский старший. А также и то, что положение их по-любому теперь хуже не придумаешь. Их вернут домой, отцу, и кто знает, приедут ли еще когда-нибудь к ним сваты? Их станут считать несчастливыми невестами, и трудно будет такое поправить. И спасти Иринея, жалко его… да неужели совсем ничего больше сделать нельзя?!
А бабка Аленья, она бы что сделала?
И вспомнился Вельке старый бабкин кудес, большой, черный. Когда рокотал под ее пальцами тот большой черный кудес, внучке она рядом быть не позволяла, отправляла куда подальше…
– Это здесь нельзя науз развязать, – сказала Велька Чаре, – а там? Там сможешь?
Ведунья быстро повернула голову, их взгляды встретились.
– А туда мне заповедано ходить, – сказала она. – Когда-то ходила, больше не могу. А ты – можешь. Пойдешь? – и кивнула на кудес.
– Я? – Велька покачала головой, потому что ей пока не верилось, что туда может уйти она. – Я не могу. Не умею.
– Не пробовала еще? Я помогу. Найду дорогу. И здесь за тобой присмотрю. Пойдешь?
Велька колебалась. Потому что бабка не позволяла ей ничего подобного. Но она, пожалуй, и правда смогла бы. Если бы умела.
Хотя бы попробовать…
Никто больше не сможет помочь. И Ириней уйдет… туда, откуда не возвращаются. И у нее, Вельки, больше не будет сестры, потому что Ириней встанет между ними навсегда. И они с бесчестьем вернутся в Верилог.
А что предпримет их отец? А отец Иринея, кариярский князь? Смогут ли они удержаться от большой ссоры? А из больших ссор между князьями часто получаются большие войны.
Прежняя жизнь не вернется.
– Научи меня, что делать, – попросила Велька ведунью, – и дорогу дай.
– Не могу научить, не знаю. Там каждый раз как первый. Вот это возьми, – и Чара вложила ей в руку шерстяной клубок размером с кулак, –