Я прошла через Зал сивилл — за то время, что меня здесь не было, его отмыли от крови и придали ему прежний роскошный вид. Я опустила глаза и заставила свое сердце ожесточиться.
— Сюда, — сказал Джофре и провел меня в Зал святых, где состоялось столько празднеств.
Теперь зал был превращен в своего рода лечебницу. Здесь появилась большая кровать с балдахином; на столах стояли тазы с водой, бутыли с водой и вином, кубок, какие-то лекарства; тут же лежали полотенца. Джофре сказал правду: Александра бросили все, кроме Гаспара, который спал в кресле рядом с кроватью понтифика.
Посреди кровати, прямо под яркой фреской, изображающей Лукрецию в виде проницательной святой Катерины, лежал Папа. Шапочка была снята, обнажая лысую макушку и пряди растрепанных седых волос, пушистых и нежных, словно у младенца. На нем была лишь льняная ночная сорочка; простыня накрывала тощие ноги и круглый, выпирающий живот. Папа тоже дремал, хотя глаза его были приоткрыты; веки опухли и почернели; лицо приобрело сероватый оттенок, а щеки запали, придавая Александру сходство со скелетом.
Я выпустила руку Джофре. Он подошел к Гаспару, осторожно встряхнул его за плечо, чтобы разбудить, и что-то прошептал испуганному камерарию. Уж не знаю, что именно он ему сказал. Мне было достаточно того, что ложь моего мужа сработала: Гаспар встал и вышел из зала.
Я повернулась к Джофре.
— Муж, — сказала я. — Возможно, тебе тоже лучше было бы выйти.
— Нет, — твердо ответил он. — Я прослежу, чтобы тебе здесь ничего не угрожало.
Я прошла к столу, положила на него веер, потом налила в кубок немного вина. Пока Джофре наблюдал за входом, я извлекла зеленый флакон, высыпала в вино половину его содержимого и размешала. Этой дозы хватило бы на пятьдесят человек, но, достаточно хладнокровная для совершения убийства, я все-таки не была жестокой. Я хотела, чтобы Александр умер быстро, без страданий.
Удостоверившись, что все готово, я кивнула мужу. Джофре отошел от двери, присел на край кровати и осторожно коснулся руки старика.
— Отец, — позвал он.
Веки Александра дрогнули; он в замешательстве взглянул на своего мнимого сына.
— Хуан?
— Нет, отец. Это я, Джофре.
На глаза моего мужа навернулись слезы, лицо вдруг исказилось от горя. Я подошла к нему, держа кубок.
Александр сразу же узнал меня, невзирая на всю маскировку.
— Санча? — Голос его был слабым и пронзительным, но в нем проскользнула нотка веселья. Кажется, он рад был видеть меня. — Санча, ты пришла меня навестить… А что, уже карнавал?
Александр словно позабыл об убийстве моего брата и о том, что меня заточили в тюрьму. Он говорил со мной, как мог бы говорить с Лукрецией в поисках тепла и утешения.
— Санча, а где Хуан?
Я обошла мужа и выступила вперед.
— Он спит, ваше святейшество. И вам тоже нужно поспать. Вот. Это вам поможет.
Я поднесла кубок к его губам; Александр пригубил, закашлялся, но потом отдышался и сделал несколько глотков. Когда я отставила кубок, он скривился:
— Оно горькое.
— Самые действенные лекарства всегда горькие, — отозвалась я. — А теперь отдохните, ваше святейшество.
— Скажи Джофре, чтобы он перестал реветь, — брюзгливо произнес он, потом вздохнул и опустил почерневшие веки.
Я коснулась его щеки тыльной стороной ладони; кожа была мягкой и тонкой, словно пергамент.
Я тоже вздохнула, и с этим вздохом меня покинула боль, давно терзавшая мою грудь, — как будто кто-то извлек оттуда меч. Я осознала, что от меня ничего больше не требуется: мы с кантереллой сослужили свою службу.
— Готово, — шепотом сказала я Джофре. — Без него Чезаре лишится силы. Мы можем идти.
Но Джофре взял уснувшего понтифика за руку и сказал:
— Я побуду с ним.
В ответ я поцеловала его в голову и вышла. Я намеревалась сразу же вернуться в замок Сант-Анджело, но ноги понесли меня вверх по лестнице — по знакомому пути, по которому я много лет назад тайком ходила по ночам в покои Чезаре.
Все двери в его покоях были не заперты. Я прикрыла лицо веером. Полагая, что встречу здесь Микелетто Кореллу, я приготовила отговорку: я собиралась назваться куртизанкой, подругой Чезаре, и притвориться, будто я настолько влюблена в него, что явилась удостовериться в его выздоровлении.
Но в покоях не было никого, кроме человека, лежащего на кровати. Корелла бросил своего хозяина, что и неудивительно.
Чезаре стонал; из-под сбившейся простыни выглядывало нагое тело. Ноги у него были темно-фиолетовыми, распухшими почти вдвое. На столике горела единственная свеча, но даже ее тусклый свет причинял Чезаре боль: он зажмурился и схватился за голову.
Я бесшумно вошла и встала около кровати; я сама толком не понимала, зачем пришла. Никогда я не видела этого человека настолько беспомощным и всеми покинутым. Кто-то — то ли слуги, то ли Корелла — воспользовался его состоянием: гобелены, меховые ковры и золотые канделябры исчезли. Точнее говоря, исчезло все, что представляло собой какую-либо ценность, остались лишь позолоченные потолки да фрески. И все же я не чувствовала жалости, лишь удивление: как я могла любить такого злобного человека? Как я могла быть такой дурой?
Наконец измученный взгляд черных запавших глаз на призрачно-белом лице, обрамленном влажными спутанными прядями, упал на меня. Чезаре попытался прикрыться, вернуть себе некое достоинство, невзирая на слабость; он хотел поднять голову, но потерпел неудачу. Я поняла, что нет никакой необходимости убивать его: выжить и лишиться власти для него будет гораздо мучительнее. Когда у него за спиной не будет Папы, его никто не станет поддерживать. Чезаре сам выкопал себе яму своей жестокостью, своим вероломством по отношению к собственным людям, — точно так же, как сам покончил с собою король Альфонсо II, повесившись на железном подсвечнике там, на Сицилии.
— Кто вы? — хрипло спросил Чезаре.
— С тобой покончено, — произнесла я из-за веера, приглушив голос. — Твой отец мертв.
Чезаре застонал — не от горя, а от беспокойства.
— Кто это? — снова спросил он. — Кто говорит?
Я опустила веер, откинула капюшон и сняла маску, полностью открыв лицо. Я продемонстрировала ему царственную надменность, достойную моего отца в день его коронации. Без сторонников он оказался всего лишь хнычущим трусом.
— Зови меня Справедливостью, — сказала я.
Глава 38
Я быстро спустилась по лестнице и вернулась к Джофре. Он сидел, сгорбившись от вины и горя, рядом с недвижным телом Папы. Я взглянула на Александра: его полуоткрытые глаза, тусклые и незрячие, были устремлены в какую-то далекую точку за стенами; исчерна-фиолетовый, распухший язык уже не помещался во рту. Широкая грудь наконец-то застыла и перестала вздыматься.
Рядом двое слуг, мужчина и женщина, хлопотливо запихивали златотканые гобелены в мешок. Я знала, что вскоре к ним присоединятся и другие и что покои Александра сделаются такими же голыми и пустыми, как у Чезаре. Однако ни я, ни мой муж даже не попытались помешать им. Я взяла Джофре за руку. Рука была обмякшей и безвольной. Он не ответил на мое пожатие, и я выпустила его пальцы. Не отрывая взгляда от человека, столько лет признававшего его сыном, он бесцветным голосом произнес:
— Гаспар пошел сообщить кардиналам и все подготовить. Он пришлет кого-нибудь обмыть его и приготовить к похоронам.
Некоторое время я постояла молча, потом негромко произнесла:
— Я возвращаюсь домой.
Джофре понял, что я имела в виду, и отвернулся. По этому жесту я поняла, что он решил вернуться в Сквиллаче; с этого времени мы будем жить отдельно. Джофре оказался недостаточно силен, чтобы жить рядом с человеком, поднесшим последнюю дозу яда к губам его отца, недостаточно силен, чтобы жить с ощущением нашей общей вины.
Я наклонилась, нежно поцеловала его и ушла.
К тому моменту, как я добралась до ворот Ватикана, большинство стражников уже разбежались; те немногие, кто остался, пропустили меня без насмешек. Завидев меня, они как-то странно умолкли, словно почувствовали мою силу.
Я вышла через ворота на мощенную булыжником площадь Святого Петра, не боясь темноты, хотя и была безоружной женщиной. У меня было легко на душе: я, как и Рим, Романья, Марке, наконец-то освободилась от проклятия Борджа. Мой брат был отомщен, и моя душа теперь могла обрести покой. По иронии судьбы Чезаре в конечном итоге дал мне то, что обещал в пылу любви: мой родной город и ребенка.
В отдалении, на другом берегу Тибра, стоял замок Сант-Анджело; над его каменной твердыней распростер крылья архангел Михаил. В некоторых окнах — в тех комнатах, где жили безумные женщины Чезаре, — теплились огоньки. Я улыбнулась, зная, что там меня ждут Родриго и донна Эсмеральда.
У меня за спиной завели свою скорбную песнь колокола собора Святого Петра.
Я взошла на мост и перешла темную реку, на этот раз ощущая запах морской свежести. Сердцем я уже была в Неаполе, там, где солнечные блики играют на чистых синих водах залива.
Послесловие
Подробности осмотра и погребения Папы Александра VI весьма страшны. После смерти его тело омыли, переодели и, следуя обычаю, выставили в соборе Святого Петра, дабы верующие могли навестить его. Но тело Папы стало издавать чудовищное зловоние и почернело, сделавшись настолько кошмарным на вид, что его пришлось накрыть. Люди принялись поговаривать, будто Александр был одержим дьяволом или, по крайней мере, продал ему душу в обмен на мирскую власть. Тело быстро унесли для погребения — в церковь Санта Мариа делле Феббри, где упокоился преданный Александром Альфонсо Арагонский.
Сами похороны были ужасны: труп Александра настолько раздулся, что не помещался в гроб, и его прямо-таки вколотили туда лопатами. На могилу положили большой камень, чтобы крышка гроба не поднималась.
Чезаре со временем выздоровел, но все бывшие сторонники его бросили. Вероломный дон Микелетто Корелла приставил папскому казначею нож к горлу и унес