И вот я иду по улицам Остии, с колотящимся сердцем. «Бани шести колонн», «Таверна рыбников», жилые дома… Почему христианские церкви всюду теснятся пролезть между старыми языческими храмами? Боятся, что иначе их не заметят? Прав был император Константин — построил для новой веры новый город.
Над входом в святилище Митры извиваются мраморные змеи.
Служители меняют вывеску на стене театра. Вчера показывали «Евнуха» Теренция, сегодня обещают новую пьесу про Энея и Дидону. (То-то слез будет пролито на каменные сиденья!)
А вот и нужная мне виа делла Цистерна. Каменный сундук, наполненный водой, подтверждает название улицы, указанное на табличке.
Ого, неплохо живут остийские пожарники! Пол в их уборной сделан из трехцветной мозаики. Как славно, что они задаром пускают в нее любого прохожего, застигнутого на улице сильнейшим зовом природы. А интересно: им платят за каждый потушенный пожар или за каждый день, прошедший без пожаров?
Я вхожу в инсулу «Младенец Геркулес» и спрашиваю, дома ли Корнелия Глабрион. «Может быть, не Глабрион, а Тарбоний?» Ах да, конечно. Теперь она носит фамилию покойного мужа. Вдова.
Комната на втором этаже.
Дверной проем затянут чистой занавеской, за ней — ширма с вышитыми птицами.
Негромкий женский голос предлагает мне войти. В нем слышится недоверие (неужели действительно ко мне?), но нет и тени любопытства. Кажется, говорящей безразлично, кто предстанет перед ней. Голос, который легко обойдется без того, чтобы быть услышанным.
И вот мы сидим друг против друга. Я без утайки рассказываю, кто я и зачем приехал. Подаю письмо от Фалтонии Пробы. Она читает, потом равнодушно оборачивается к окну. Кожа на ее лбу поблескивает, круглится, как бок фаянсовой чашки, потом резко обрывается линией бровей. Складки столы струятся с колен на коврик под ногами.
«Как она умела молчать!» — вспоминаю я возглас Пелагия. Но мне важнее, чтобы она говорила.
Когда она открывает рот, видно, что ей приходится делать усилие над собой.
Нет, она думает, что я зря приехал. Зря потерял день. Ей, право же, нечего мне рассказать. Все это было так давно. Двадцать лет назад? Двадцать пять? Нет, конечно, она не могла хранить письма Пелагия. У нее был муж, дети. Семья переезжала. Да, она овдовела три года назад. Муж служил здесь городским казначеем, так что ей полагается вполне достаточная мера муки, бекона и масла каждый месяц. Сегодня как раз ее очередь получать продукты. Скоро начнут, опаздывать нельзя.
Дети? Они выросли, живут своей жизнью. Сын вернулся обратно в Бурдигаллу, Глабрионы взяли его управляющим в поместье. Дочь вышла замуж и уехала с мужем в Нарнию. Пишет, что ждет ребенка.
Но я не отступал. Я стал говорить, что любые ее воспоминания о юности в Бурдигалле были бы важны для меня. Как выглядел Пелагий в те дни? Что говорили о нем горожане? Какие пересуды вызвал его внезапный отъезд? И сама она? Легко ли пережила разрыв помолвки? Простила ли исчезнувшего столь внезапно жениха? Ведь не исключено, что судьба снова сведет меня с моим учителем. Я уверен, он захочет узнать подробно о судьбе девушки, которую любил в юности.
Я тут же пожалел о сказанном. Корнелия посмотрела на меня долгим взглядом, точно пытаясь понять, кто перед ней: бесчувственный олух или умелый мучитель? Щупальца горькой усмешки чуть тронули ее губы.
— О, «он захочет узнать»… «Ему будет интересно»? Как Аполлону, наверное, было интересно, что чувствовала Дафна, превращаясь в лавровое дерево. Или Марсий, с которого он сдирал кожу живьем. «А не играй на флейте, не раздувай безобразно щеки!..» Я вижу, вы достойный ученик своего учителя. Запустить иглу поглубже и вглядываться в глаза взором, полным участия. Сказать вам, что я чувствовала после его внезапного отъезда? Теперь уже в этом можно сознаться. Я хотела выть. Я хотела вцепиться зубами в край стола и так провести весь день.
…Ты просыпаешься каждое утро, и первая мысль: где мой болыиой-большой стыд? как он сегодня? Ага, все на том же месте, под сердцем. Кажется, еще больше и больнее. Нужно готовиться к тому, чтобы встретить подавленное молчание близких, вытерпеть их участливые взгляды. Нужно уговаривать себя выйти на улицу. И не воображать при этом, что каждый прохожий знает о твоем позоре. Нет-нет, только своим шуткам смеются эти молодые люди — вовсе не над тобой. И зеленщик в лавке повернулся к тебе спиной просто потому, что хочет выбрать кочан получше. И дверь в доме стариков Глабрионов не открылась перед тобой лишь оттого, что все ушли в церковь.
…Мозг сверлит только одна мысль: что я сделала не так? чем оттолкнула его? Память роется в ворохе отзвучавших слов, выдергивает на суд то одно, то другое. Как жалки они теперь, как убоги! Все минуты и часы, проведенные вместе, раньше казались такими счастливыми. Теперь они серее, чем зимний дождь. Немудрено, что жених сбежал от такой скучищи! Странно, что терпел так долго.
…A-а, теперь вы будете мне говорить, что и он страдал не меньше. А знаете ли вы, что он умел любоваться своей печалью? Да-да, он сознавался мне. Говорил, что на дне колодца страданий можно испытать неповторимую сладость. Я пыталась объяснить ему, что это — не для всех. Что у меня такого не бывает. Но он отвечал, что я просто недостаточно глубоко погружаюсь. Не для того ли он и решил оставить меня, чтобы я погрузилась на самое дно? Так вот передайте ему: там только мрак и ужас. И непрерывная боль.
…Даже многие годы спустя, когда я была замужем и имела детей, боль могла вернуться в любой момент. Муж мой был человек достойнейший, и я старалась быть ему доброй женой. Он любил радовать меня подарками. Я радовалась и благодарила его, а в сердце вдруг вонзалась игла: «Это мог быть подарок от него». И, глядя на своих играющих детей, вдруг замирала на мысли: «Ведь это могли быть его дети…»
…Да, я читала некоторые его книги и эпистулы. Читала с волнением, не скрою. Мне запомнилось одно место, где он говорит, что Господу не важно, постигаем мы Его или нет. Главное — чтобы следовали Его зову. Но мысленно я хотела ответить пишущему: зов доходит до наших слабых душ в переводе на человеческие слова. И тот, кто доносит до нас перевод, — в ответе за разбуженных им. Оставить их бодрствующими, но без наставника, без защиты — двойное предательство.
…Знаю, я не должна была всего этого говорить. Не думайте, что мой застарелый гнев и горечь как-то задевают вас. Но вы появились так внезапно. За все эти годы не было ни одного человека, на кого бы я могла излить свою боль. Матрона Фалтония была очень добра ко мне, однако и с ней я должна была держать свои чувства в узде. И довольно об этом. Мне пора спешить за продуктами. Надеюсь, дождь не пойдет. В очереди приходится стоять довольно долго — ведь раздающие проверяют каждого по спискам. Не поможете ли дотащить мешки до дома? В последние дни разболелись пальцы и локоть. Приходится много подрабатывать вышиванием.
Я с готовностью согласился. И пока мы шли по шумным улицам Остии, я украдкой бросал на нее взгляды и любовался — нет, не красотой, конечно, молодость давно оставила это лицо. Но уступила место какому-то почти светящемуся покою. Был ли это свет из колодца страданий?..
Я вдруг подумал — и мне захотелось сказать ей, но мысль не складывалась в слова, — что вот за это они и гонят нас. За легкость узнавания этого света и узнавания друг друга и внезапной близости. За то, что к ней может войти незнакомец и она мгновенно узнает в нем своего и станет говорить о самом больном и важном, запертом в темнице сердца на двадцать пять лет. Мы как заговорщики, которым не нужны никакие пароли, никакие секретные знаки. То ли Пелагий одарил нас этим, то ли открыл в нас этот дар — умение слышать друг друга. Но это наше главное богатство в жизни. И если нас поведут когда-нибудь на суд и казнь, то только за это.
Мы отстояли в довольно длинной очереди получателей пособия, тянувшейся к дверям муниципалитета. Весовщики многих знали в лицо, перекидывались шутками. Копченой свинины на всех действительно не хватило, но Корнелия отнеслась к этому вполне равнодушно. Ее волнение улеглось, ум вернулся к ручейку повседневных забот. На обратном пути она то и дело прерывала разговор, забегала в уличные лавки в поисках шелковых ниток, подходящего полотна, лечебной мази. В ожидании ее я передыхал, поставив на землю амфору с маслом и куль с мукой.
Имя Пелагия в нашей беседе больше не всплывало ни разу.
Девочка Фриския, которую я выкупила у сирийского купца, оказалась очень смышленой и чуткой. Она была года на три старше Деметры, но умудреннее ее на все двадцать. Я поощряла их дружбу не совсем бескорыстно: иногда от Фрискии мне удавалось больше узнать о чувствах собственной дочери, чем из разговоров с ней самой. Дети не врут нам — они просто не хотят нас огорчать и часто дают душевному гною накапливаться в сердце без выхода.
Наша домашняя жизнь в Африке имела одно важное отличие от римской: простор. Дом был такой огромный, что каждому члену семьи можно было выделить по одной, а то и по две отдельные спальни. Слуг же и рабов было гораздо меньше, и они не путались под ногами, не спали в коридорах, не подглядывали, не наушничали.
Одна только матрона Юлия была недовольна этими переменами. Она уже достигла того возраста, в котором воспоминания о днях юности затвердевают, как скрижали, и превращаются в нерушимый свод правил. Не важно, что когда-то ты сама билась головой об эти твердые стены. Сегодня окаменевшие традиции — твоя главная защита от непредсказуемости каждого дня, от неуправляемости каждого человеческого сердца И они должны соблюдаться свято. А для этого каждый член семьи должен быть на виду у домашних соглядатаев с утра до вечера.
Нечего и говорить, что даже в Риме родственники и домочадцы находили увертки и ускользали от ее требовательного надзора. Один из ее сыновей годами скрывал от нее свою наложницу, с которой начал жить открыто после смерти жены. Каждый раз он придумывал убедительные объяснения, почему очередная невеста, найденная матроной Юлией, ему не подходит. Другой сын увлекся черной магией, изучал искусство прорицателей и колдунов, но мать — горячая христианка — об этом ничего не знала. Когда она собирала вокруг себя детей прислужниц, чтобы почитать им главу из Библии, ей и в голову не приходило, что добрая треть из них — ее внуки.