ударом. Потом больному пустили кровь. Он с трудом приподнял отяжелевшие веки, тревожно осмотрелся вокруг, увидел сына, узнал доктора и невнятно проговорил:
— Дай две пилюли, Филипп… — Язык отказывался служить ему. Врач исполнил желание умирающего, который снова закрыл глаза, но тотчас открыл их опять с прежним усилием и совершенно сознательно произнес: — Приходит мой конец… Благословение церкви… Епископа, Орион…
Юноша тотчас же вышел из комнаты за Плотином. Тот дожидался в виридариуме с двумя дьяконами, экзорцистом и причетником, державшим церковные принадлежности.
Георгий с покорностью воле Божьей следил глазами за приготовлениями к святому таинству и внимательно слушал слова экзорциста, произносившего заклинания против злых духов. Однако больной уже не смог принять святых даров. Вместо него причастился Орион. При этом по лицу умирающего мелькнула довольная улыбка, он тихо прошептал:
— К тебе, сын мой, переходит благословение неба. Верно, я недостоин принять тела и крови Христовой за свои тяжкие грехи. Но… постойте немного, кажется, мне становится лучше.
Действительно, через несколько минут его удалось приобщить святых тайн. Епископ Плотин, благообразный кроткий старик, утешал Георгия и спросил, покаялся ли он в своих прегрешениях, твердо ли верит в милосердие Искупителя и простил ли врагам своим?
Мукаукас кивнул и прошептал:
— Прощаю всем, даже мелхитам, убившим детей моих, и патриарху, которому я послужил орудием для черного дела. Скажи мне по совести, Плотин, достойный и мудрый служитель Божий, могу ли я умереть спокойно и простится ли мне то, что я заключил мир с арабами, изгнавшими греков, так как я до последней минуты не считаю их своими единоверцами?
Прелат выпрямился, его кроткие черты приняли решительное и строгое выражение.
— Тебе известны слова, произнесенные на Эфесском соборе? [44]— спросил он. — Они должны быть начертаны в сердце каждого якобита и прочно запечатлены здесь, как на мраморе или меди: «Пусть те, кто разделяет Христа — что делают мелхиты — будут изрублены мечами или сожжены живыми». Между тем сам глава христианской церкви никогда не предавал подобному проклятию мусульман, почитателей единого Бога.
Больной с облегчением вздохнул, но потом продолжал с прежней озабоченностью:
— Однако патриарх Вениамин и Иоанн Никейский пугали меня отлучением. Ты также облечен в пастырский сан, и потому я скажу тебе откровенно, что служители алтаря, пастыри нашего якобитского стада, отравили мне немало дней и ночей. Я готов был проклинать их, но Господь просветил мой помраченный ум: я простил им все обиды и прошу их через тебя не лишать меня своего благословения. В последние годы церковь лишь очень неохотно отворяла передо мной свои двери, но раб не смеет роптать на господина своего. Выслушай же меня: я умираю как верный и преданный слуга церкви, и в знак того хочу украсить ее богатыми, драгоценными дарами… Мне хотелось бы… Как трудно говорить!… Объяснись за меня, Орион, ты знаешь все… Драгоценные камни… ковер…
Орион сообщил епископу, какой щедрый вклад приготовлен у них для церкви. Георгий желал, чтобы его похоронили в Александрии, рядом с отцом, между тем как отпевание должно было происходить перед капеллой его покойных предков в самом Мемфисе. За все эти церемонии и заупокойные молитвы наместник заранее назначил духовенству большую сумму, упомянутую в завещании. Наконец епископ дал ему полное отпущение грехов, благословил умирающего и вышел из комнаты со своими приближенными.
Филипп поспешил переменить холодные примочки. Больной лежал некоторое время молча, с закрытыми глазами, потом снова оживился, приподнял голову с помощью врача, посмотрел вокруг и сказал:
— Сними перстень с моего пальца, Орион, и носи его с честью. Где маленькая Мария? Где Паула? Я хочу проститься с ними.
Молодой человек смущенно переглянулся с матерью. Жена мукаукаса торопливо отвечала:
— Мария сейчас придет. Но Паула… Ты знаешь, ей всегда не нравилось у нас… и она оставила наш дом после вчерашнего происшествия.
Больной был поражен.
— Впрочем, мы простились с ней вполне дружелюбно, — поспешно сказала Нефорис, — твоя племянница осталась пока в Мемфисе. Если ты желаешь ее видеть…
Георгий хотел утвердительно кивнуть, но не смог. Он не настаивал на свидании с Паулой, однако на его лице отразилась глубокая грусть.
— Дочь Фомы, благороднейшая и прекраснейшая из всех… — тихо прошептали губы умирающего.
— Да, благороднейшая и прекраснейшая из всех! — подтвердил Орион громким и решительным тоном, после чего попросил врача и дьякониссу оставить его наедине с родителями.
Как только посторонние удалились, молодой человек тихо и уверенно сказал на ухо больному:
— Ты прав, отец! Паула несравненно прекраснее, благороднее и выше всех других девушек. Я люблю ее и хочу во что бы то ни стало заслужить ее взаимность… Боже милосердный! Я вижу по твоему лицу, что это радует тебя. Неужели ты согласен?!
— Да, да, да, — пролепетал мукаукас.
Он поднял кверху глаза и с трудом произнес:
— Благословляю тебя и Паулу. Передай ей мои слова… Если бы она более доверяла мне, Гирам не сделался бы вором. Добрая душа, как она защищала его на суде! Если мне будет лучше, я снова разберу все дело. Почему Паулы нет здесь?
— Она хотела проститься с тобой перед отъездом, но ты спал, — оправдывалась смущенная Нефорис.
— Неужели девушка так спешила уйти? — с горькой улыбкой спросил Георгий. — Неужели она опасается, что ее будут преследовать за пропажу смарагда? Да разве я могу обвинить ее! Гирам, вероятно, действовал без всякого участия Паулы. Ах как я хотел бы увидеть еще раз ее прелестное доброе личико!… Она принесла мне столько отрады и никогда не отказывалась развлечь больного. Бедняжка только и думала о пропавшем отце, не теряя надежды его найти! Как жаль, что ты, дорогая Нефорис… Но нет, я не стану никого упрекать… Ты всегда была преданной женой… Тысячу раз благодарю тебя за твою любовь и бесконечную доброту! Сколько святости в христианском супружестве! Помни это, Орион, когда сделаешься мужем Паулы, а ты, Нефорис, не думай опять преследовать сироту… Обещай мне благословить их союз. Прошу тебя за обоих. Пусть Паула и Орион так же согласно живут между собой, как прожили мы. Я не смел высказать тебе своего желания, но, право, лучше этого брака нельзя придумать.
Жена мукаукаса всплеснула руками и отвечала, рыдая:
— Я сделаю все, что ты желаешь. Но вспомни о нашей вере и о бедной Катерине!
— О Катерине? — повторил наместник, и по его поблекшим губам скользнула сострадательная усмешка. — Наш сын рядом с этой жалкой девочкой!
Глаза больного загорелись огнем и он воскликнул:
— Георгий, сын мукаукаса и сам великий мукаукас, и весь наш род, все это были высокие, статные люди. Вспомни, Нефорис, моего отца, дядю, наших покойных сыновей, взгляни на Ориона, ведь все мы, точно на подбор, крепкие, рослые, как пальмы и дубы!… И вдруг в нашу семью богатырей вступит Катерина, такая карлица, такое ничтожество!… Какие потомки произойдут от подобного брака?… Между тем Паула, этот роскошный кедр Ливана, обновит благородную кровь нашего великого старинного рода.
— Все это хорошо, но вера?… — возразила со стоном Нефорис. — Кроме того, Орион, вспомни, как ненавидит тебя дамаскинка.
— Не будем говорить об этом в настоящую минуту, — уклончиво заметил глубоко взволнованный юноша. — Если бы я только предвидел, отец мой, что могу рассчитывать на твое согласие…
— Но вера… вера!… — прервал его слабеющим голосом наместник.
— Я не изменяю своей вере! — с жаром воскликнул Орион, целуя руку отца. — Представь себе, как мы будем жить, Паула и я, в этом доме, где вырастет новое поколение, достойное своих славных предков.
— О я вижу это светлое будущее! — пролепетал костенеющим языком мукаукас и опрокинулся на подушки в глубоком забытьи.
Нефорис побежала за Филиппом, в ту же минуту в спальню вошла заплаканная Мария.
Врачу удалось вскоре привести больного в чувство. Он открыл глаза и сказал отчетливо и довольно громко:
— Здесь пахнет мускусом; ангел смерти близко!
После этого он долго лежал без движения, не говоря ни слова, но на его лице отражалась напряженная работа мысли. Наконец Георгий глубоко вздохнул и едва внятно проговорил:
— Что случилось, того не вернешь. Греки убили моих сыновей, притесняли египтян. Мусульманин тоже чужестранец, но он справедливее. Что сделано, то сделано… Теперь в нашей стране стало хорошо… — Повторив несколько раз подряд последнее слово, мукаукас опять глубоко вздохнул и простонал: — У меня ужасно озябли ноги… Нет, оставьте, не надо прикрывать их: я люблю прохладу.
Филипп и дьяконисса принесли ему грелку для ног, и больной взглянул на них с благодарной улыбкой.
— В доме Божьем я всегда находил приятную прохладу, — продолжал он. — Теперь прощение церкви ободряет меня в минуту смерти. Помни, сын мой, не отступай от нее. Глава нашего дома не должен быть отступником. Новая вера приобретает все больше и больше последователей. Тщеславие и корысть покоряют тысячи сердец. Но мы обязаны твердо держаться заветов Иисуса Христа, обязаны свято хранить заветы отцов своих. Если бы я, мукаукас, захотел в угоду калифу перейти в мусульманство, он сделал бы меня своим наместником, облек в пурпур и поручил мне управление страной. Как много наших соотечественников перешло на сторону арабов! Ты также подвергнешься искушению, Орион, но, смотри, не уступай. Мусульманская вера имеет много привлекательного для невежественной массы. Наши победители придумали соблазнительные приманки для загробной жизни. Однако мы с тобой, сын мой, будем стремиться к тому непорочному раю, который обещан нам божественным Искупителем.
— Да, да, отец! — воскликнул юноша. — Я останусь христианином, буду тверд и непоколебим в православной вере!
— Хорошо! — прервал его больной. Он боялся напоминания, что его сын хочет жениться на мелхитке, и торопливо продолжал: — Паула… Но не станем говорить об этом… Вера… не изменяй своей… Во всем остальном, дитя мое, поступай, как хочешь. Ты честный человек, я уверен в своем сыне и потому умираю спокойно. Земных благ у тебя достаточно, материально ты вполне обеспечен. О Господи, удалось ли мне исполнить вовремя святую волю твою? Кажется, я был добрым мужем и заботливым отцом. Как думаешь ты, Нефорис? Но самым лучшим утешением для меня служит то, что много лет я б