нами возникло соперничество, но зачем же страдать от этого ребенку?… Забудь свою неприязнь ради маленькой Марии, и такой великодушный поступок прибавит тебе еще больше цены в глазах… Ты знаешь о ком я говорю…
— Прибавит мне цены! — презрительно перебил Филипп. — Это нисколько не поможет делу. Слепая фортуна наделяет людей своими дарами не по заслугам. Правильный нос, красивый подбородок, выразительные глаза гораздо сильнее действуют на девическое сердце, чем какие угодно внутренние достоинства. Однако, — воскликнул врач с нескрываемой досадой, — да буду я проклят, если могу сказать, каким образом мы договорились с тобой до подобных вещей!… Неужели моя глупость стала известна всему городу? Откуда ты знаешь, что у меня на сердце? Или, может быть, тебе передали в забавном виде историю забракованного поклонника?… Но… не все ли равно! Если не сегодня, то завтра ты узнаешь, кому из нас досталась победа. Взгляни на меня: победители женских сердец не выглядят такими терситами [71], как тот, что стоит перед тобой. Желаю счастья баловню судьбы и прошу отложить переговоры до завтра.
С этими словами александриец быстро направился к двери; но Орион вторично остановил его, прося забыть свое неудовольствие и уверяя, что Паула ни одним словом не намекнула на любовь к ней Филиппа.
Сын Георгия признался даже в том, что вчера он ревновал врача, увидав его в комнате Паулы после полуночи.
— Брани меня, сколько хочешь, если это облегчит твое сердце, — прибавил юноша, — но не отказывай в своей помощи несчастному ребенку!
Филипп не имел силы устоять против такой искренней просьбы. Он не мог не сознаться в душе, что его счастливый соперник стал теперь достойным любви благородной девушки. Прощаясь с Орионом, врач обещал переговорить на другое утро с Нефорис о Марии. По словам Филиппа, у вдовы мукаукаса замечалось легкое умственное расстройство.
После ухода врача Орион тотчас поехал к Руфинусу. Хозяин пригласил его в свой рабочий кабинет, узнав, что молодой человек хочет сообщить ему важное известие. Однако посетитель захотел предварительно посоветоваться с женщинами о помещении к ним маленькой Марии.
— Кажется, все живущие в доме наместника понемногу перейдут к нам, — заметил Руфинус, — мне это будет очень приятно; ну а ты что скажешь, жена?
— Я скажу то же самое! Впрочем, нам не о чем беспокоиться: внучка Георгия приедет в гости к Пауле.
— Ах если бы ее поскорее перевести сюда! — заметила дамаскинка. — Но, пожалуй, твоя мать, Орион… побоится отпустить свою любимицу в еретический дом?
— Предоставь мне с Филиппом устроить это дело, — отвечал юноша. — Если бы ты знала, как обрадовалась малышка!
Орион отвел Паулу в сторону и спросил ее с тревогой:
— Не слишком ли смело с моей стороны надеяться на твою взаимность?… Принадлежит ли мне твое сердце? Что бы ни случилось, могу ли я положиться на тебя и твою любовь?
— Да, да! — вырвалось у Паулы из глубины сердца.
Ее возлюбленный вздохнул с облегчением и радостно последовал за Руфинусом.
Придя в освещенный кабинет, Орион сообщил старику, не называя имени Катерины, о намерении патриарха упразднить монастырь святой Цецилии. Хотя между ним и монахинями-мелхитками не было ничего общего, но юноша дал себе обет стоять за каждое правое дело и беспощадно бороться с грубым произволом. Он помнил, как горячо отстаивал этот монастырь от притязаний патриарха его покойный отец. Паула также любила сестер греческой обители; заступничество Ориона за них обрадует его возлюбленную, а сам он найдет исход своим нравственным страданиям, покровительствуя беззащитным.
Руфинус с возрастающим удивлением и ужасом прислушивался к рассказу гостя. Когда тот кончил, старик вскочил с места, не зная, что предпринять, и ломая руки. Однако юноша успокоил его, сказав, что есть средство помочь несчастным. Маститый филантроп и неугомонный скиталец по свету весь обратился в слух; как старый боевой конь, запряженный в плуг, бьет копытом землю и гордо выгибает шею, заслышав военную музыку, — так и Руфинус выпрямился, сверкая глазами, полный энтузиазма и энергии.
— Молодец, Орион! — воскликнул старик. — Я помогу тебе не только словом, но и делом. Мне давно казалось, что ты человек недюжинный, несмотря… несмотря на кое-какие промахи; но тот, кому приходилось заблуждаться, пожалуй, больше стоит за правду, чем самодовольный, лицемерный фарисей с его непогрешимостью и черствой душой. Теперь уже довольно поздно, однако игуменья, верно, еще на ногах, потому что в монастыре не звонили к ночной молитве. Что ты хочешь предложить почтенной настоятельнице?
— Скажи ей, что послезавтра в это время…
— Почему не завтра? — перебил пылкий старик.
— Потому что мы не успеем завершить необходимые приготовления в такое короткое время.
— Хорошо, хорошо!
— Итак, послезавтра вечером большая барка — не из наших — причалит к берегу у монастырского сада. Я буду сопровождать женщин до Дамьетты, лежащей на Средиземном море. Еще сегодня ночью подъедет туда гонец к моему двоюродному брату Колумелле, который владеет множеством кораблей. Он приготовит парусник и отвезет монахинь, куда пожелает игуменья.
— Отлично, великолепно! — с воодушевлением воскликнул Руфинус. Он схватил палку и шляпу, но тут его сияющее лицо сделалось серьезным. С видом спокойного достоинства подошел он к изумленному юноше, взглянул на него с отеческой приветливостью и сказал:
— Я знаю, какое горе причинили твоей семье наши единоверцы, а между тем ты рискуешь головой, вступаясь за мелхитских монахинь. Это доказывает твое редкое благородство и великодушие. Мне выставляли тебя пустым светским человеком, а между тем я нашел в тебе то, что напрасно искал во время своих долголетних странствований в людях добродетельных и набожных: именно самоотверженную готовность помочь в беде иноверцам. Но ты молод, Орион, а я стар. Тебя радует подвиг, а я думаю о его последствиях. Знаешь ли ты, что тебя ожидает, если твое заступничество будет обнаружено? Помни: Вениамин самый неумолимый и самый могущественный враг мелхитов. Он не остановится ни перед чем, стараясь погубить тебя.
— Я уже взвесил все заранее.
Тут Руфинус положил левую руку на плечо Ориона, а правую на голову и воскликнул:
— Прими же благословение старца и отца!
— Отца! — повторил Орион в радостном волнении и склонился на грудь добряка. После этого Руфинус поспешил в монастырь, а сын мукаукаса присоединился к женщинам, которые были очень удивлены, когда старик исчез за калиткой монастырского сада.
Встревоженной Иоанне не сиделось на месте. Пуль рассеянно отвечала на вопросы Ориона и Паулы, старавшихся втянуть ее в разговор. Только сын мукаукаса и дамаскинка были поглощены друг другом. Они оживленно перешептывались между собой, забыв весь мир. Наконец, услышав тяжелый вздох Пульхерии, Паула озабоченно спросила ее:
— Что с тобой, дитя?
Та отвечала с беспокойством:
— Я чувствую, здесь затевается что-то недоброе. Хоть бы Филипп скорее пришел к нам!
— Мы, слава Богу, все здоровы, — возразил Орион.
— Да, да, действительно все здоровы! — торопливо отвечала девушка, но при этом подумала про себя: «Вы полагаете, что он нужен только больным. Неправда! Филипп сумеет помочь во всякой беде».
Каждый чувствовал, что в воздухе собирается гроза, и когда Руфинус вернулся, эти опасения подтвердились. Молча снял он шляпу, положил ее вместе с палкой на скамью, потом нежно привлек к себе жену и сказал:
— Тебе придется выказать много твердости и благоразумия, как случалось не раз, моя старуха: я взвалил на свои плечи большую ответственность.
Иоанна страшно побледнела. Она прижималась к мужу, умоляя его сказать всю правду и не мучить неизвестностью. Бедная женщина дрожала с головы до ног, крупные слезы текли у нее по щекам. Она догадывалась о предстоящей разлуке с мужем и понимала, что не может помешать этому. И едва ли кроткая Иоанна стала бы препятствовать Руфинусу в исполнении взятой им на себя благородной задачи. Они хорошо понимали друг друга: муж видел, что происходит в душе его преданной подруги, но он привык к самоотвержению близких существ, хотя не мог равнодушно видеть даже страдания бессловесных животных.
«Брачный союз, — говорил он, — не должен служить мужчине помехой в его призвании». Этим старик оправдывал свои действия, которые, впрочем, главным образом обуславливались его страстью к путешествиям и неугомонностью.
Руфинус во всяком случае не оставил бы своих соседок в беде, но предстоящие опасности еще сильнее подстрекали его энтузиазм.
Женщины были очень огорчены несчастьем бедных монахинь и мыслью о разлуке с ними. Однако, несмотря на пролитые слезы, они сохранили твердость духа и не мешали мужчинам исполнять их долг.
Иоанна не отговаривала мужа проводить беглецов до самой Дамьетты, а когда Руфинус принялся с жаром хвалить предусмотрительность и мужество Ориона, Паула подошла к своему возлюбленному и, растроганная до глубины души, протянула ему обе руки. Юноша почувствовал, как будто у него вырастают крылья; этот роковой вечер был одним из самых счастливых в их жизни.
Игуменья одобрила предложенный план, прибавив к нему кое-что от себя. Две светских сестры милосердия и одна монахиня должны были остаться в монастыре для ухода за больными в обители и для того, чтобы звонить в колокола в положенные часы, не давая заметить бегства остальных.
Когда Орион довольно поздно собрался домой, Руфинус поднял вопрос о том, следует ли при настоящих обстоятельствах перевозить маленькую Марию в их дом; ему казалось это несвоевременным. Иоанна поддержала его мнение, но Паула, напротив, уверяла, что для ребенка гораздо опаснее оставаться с больной бабушкой, чем поселиться у друзей, всегда готовых защитить ее.
Пуль поддакивала своей гостье, однако молодым девушкам пришлось подчиниться решению старших.
XXX
Филипп после разговора с Орионом быстро шел по городу и так мало обращал внимания на других пешеходов и религиозные процессии, встречавшиеся на каждом шагу, что на него не раз сыпались толчки и бранные слова. Он навестил нескольких больных, но ни пациенты, ни их родные на сей раз не узнавали в резком, грубом человеке приветливого врача, который обычно так сердечно относился к страждущим, заигрывал с детьми и целовал их. Сегодня даже взрослые сторонились его. В первый раз любимая обязанность была ему в тягость, а больные казались мучителями; все люди как бу