— И мне жаль.
Мы утыкаемся лбами и молчим. Я на мгновение проверяю — его глаза тоже закрыты. Мы не смогли поговорить в то время, та борьба нас иссушила.
Как-то раз папа приезжал ко мне пьяный и без приглашения. Он никогда так не делал прежде, поэтому я была обескуражена, и не понимала, к чему готовиться. Мальчикам тогда исполнилось месяцев по десять, я во всю готовилась к свадьбе с Ростиком.
Филат поиграл с внуками, и заявил, что помнит меня такой же малышкой. А потом горько расплакался. Это было так неожиданно, что я растерялась еще больше. Он, как обычно, был одет с иголочки, его новый прямой нос прекрасно подходит к пропорциям лица, а пересаженные волосы немного вились. Папа выглядел свежо, лучше меня, хотя это ведь у меня на носу была свадьба. Он как был мачо, так им и остался, поэтому его слезы особенно напугали меня.
Я разозлилась: что еще?!
Во что ты снова вляпался?
Алтай не поможет, а я просто слабая женщина!
Но папа не стал навешивать на меня новые проблемы. Он вдруг признался, что так сильно горевал по маме, что случайно связался с Лизаветой. А она случайно забеременела, и ему пришлось на ней жениться. Он не был с ней счастлив ни дня. Видеть ее не мог, слушать ее голос, спать с ней. Пропадал на играх, в казино, где угодно.
А еще, по итогу жизни, он вдруг понял, что сломал жизнь единственному важному человеку — родной дочери любимой женщины. Я была поражена его словами.
Филат раскаивался?
Не просил денег, не крыл последними словами Адама.
Спустя время я вспомнила — в тот день была годовщина их с мамой свадьбы. Филат, видимо, тоже вспомнил и приехал предостеречь, чтобы я была осторожна с Ростиком, не торопилась. Он понимает, когда боль такой силы, кажется, что единственный выход — клин. Вышибить. Уничтожить. Что мы с ним разные, но почему-то несем один крест. Он хотел защитить дочь от новых ошибок. О таком папе я не могла и мечтать!
На следующий день я сама позвонила ему и пригласила на обед. Он приехал и снова вел себя как обычно. Кичился новой внешностью, узнавал, может ли пожить в моем отеле бесплатно. Отвернулся от мальчиков. Просветление закончилось. Папа угробил свою жизнь, он был несчастен.
В ту неделю я сомневалась, выходить ли за Ростика. Но он не раздражал меня, как Лизавета, он был мне другом. Да и я посчитала, что живущей в станице матери-одиночке штамп в паспорте не помешает. Меня и так осуждали, хватит поводов для сплетен. Ростислав звал настырно — его преследовала бывшая, и женившись на женщине с двумя детьми, он с лихвой отомстил ей. Мы с мужем были клиньями друг для друга и возможно, однажды это к чему-то бы и привело.
Не скоро. Потому что утрата — это вихрь пыли до неба, и не существует силы, способной его обуздать насильно. Остается лишь ждать, пока уляжется. И как-то жить дальше.
Давид отрывается от моего лба, снова целует мой палец, который я так и держу у губ.
— Каким был чудовищем, таким и остался, — говорит он. — Внешняя оболочка поменялась, а ты неизменно — в слезах. Гадство.
Это от радости.
— Ты чудовищем никогда не был. Так, заколдованным жестоким принцем, — усмехаюсь, подкалывая его. — Что делаем? Рискуем переложить детей в коляски или терпеливо ждем, пока выспятся?
Мы синхронно оборачиваемся, Ромка как раз открывает глаза, смотрит на нас по очереди и улыбается.
Давид широко улыбается в ответ, ему даже онемение не мешает умиляться сыну.
А я ощущаю себя принцессой в сказке. Старинной, немного жуткой сказке, но зато своей собственной.
Глава 34
Аромат свежего кофе наполнил номер.
Я аккуратно сервирую стол, раскладывая приборы и угощения. Официанта отпустила сразу, мне хотелось заняться завтраком самой. Молодому парнишке, разумеется, было безразлично, но кубанское воспитание не позволило пустить в дом чужого человека, когда вокруг такой бардак! Утро началось, как обычно, с каши, от которой дети демонстративно отказались, омлета и заляпанной гостиной.
— Давид, — окликаю я мягко. Это имя ему не принадлежит, но ему никакое не принадлежит, поэтому плевать. Главное, чтобы отозвался. — Давид, дети отлично сами держат бутылочки, можешь идти завтракать.
Он оборачивается с дурацкой улыбкой. С ней пришел к нам час назад, так и проводит время. Мне трепетно и самую малость больно видеть его таким радостным во время выполнения самых бытовых задач.
Сажусь на стул, обхватываю чашку кофе ладонями и, чуть погревшись, подношу к губам. Закусываю черный кофе свежей клубникой.
— Вот это жизнь! — восклицаю. — Блогерский завтрак. Если, конечно, — чуть прищуриваюсь, — взять ракурс так, чтобы не вошли дети и бардак. И вон та куча подгузников в пакете. Ее стереть фотошопом!
— Шампанское будешь? — хохотнув, Давид достает из холодильника бутылку, бокал из шкафа. — Оно бы вписалось в твой блогерский завтрак.
— Нет уж, спасибо. Вчера оно уже «вписалось» в меня, потом еще раз на обеде вписалось, и весь день прошел радостно.
— Да брось, оно быстро выветривается, — он откупоривает бутылку.
— Нет. Нет. Нет.
— Отпуск же, имеешь право.
Бросает очередной внимательный взгляд на лопающих детей. И как я справлялась с их воспитанием без его помощи? Хочется съехидничать, но на колкости нет сил. Сегодня третий день нашего путешествия, мы исследуем окрестности, осматриваем отели и уделяем время детям. В каждом месте нас принимают за счастливую пару — и это немного смущает, но, одновременно, греет душу.
— Они уже налопались, не переживай. Допьют молоко, и предложим им клубнику.
Я беру еще одну ягоду, отправляю в рот.
— Вкуснятина. Но у бабули все же была слаще. Знаешь, она выращивала какой-то особый сорт. Я такой больше нигде не пробовала.
Давид усаживается за стол и сосредоточенно слушает про клубнику.
— Тебе, наверное, не очень интересно. Я иногда скучаю по той клубнике, вот что-то вспомнила.
— Интересно, — говорит он. — Ты помнишь, кому продали дачу? Остался номер телефона этих людей? Можно съездить, выкопать пару клубней. Или выкупить дачу обратно.
— Ой, стоп! — протестую. — Ты можешь просто послушать, а не кидаться решать проблему? Я не пытаюсь тебя грузить, просто так поделилась, когда увидела ягоду на подносе. Ты ведь тоже в отпуске, пусть он и напоминает рабочую командировку. Кстати, а ты был когда-то в отпуске? Хотя бы один раз? — разглядываю его.
— Где? — переспрашивает Давид, придавая голосу комичные нотки.
Прыскаю.
— Не где, а как! Не работая. Давая мозгу «проветриться». Ни о чем не думать.
— Ни о чем не думать — это странно.
— Окей, поправлюсь: не решать проблемы — свои или чужие.
Он смеется надо мной.
— Кто ж их тогда будет решать?
— Кто-нибудь другой. Или никто. Иногда, когда не делаешь ничего, все решается самом собой.
— Обычно не в мою пользу.
— Да ладно тебе. Выпил бы тоже шампанского, я бы повела машину.
— Хорошо, — он тянется за бутылкой и наполняет бокал. Делает глоток, после чего смеюсь я.
— Напился, так напился, Давид Сергеевич.
— А ты сама-то была в отпуске когда-нибудь? — опирается на локоть.
— Хм. Когда я была маленькой, мы с бабушкой все лето проводили на даче. Считается? О! Хочешь, расскажу одно из любимый воспоминаний?
— Давай.
— Первая клубника созревает в мае, открывая сезон витаминов. Ожидание этого дня было поистине волшебным. В мае я еще училась, поэтому на дачу мы мотались только на выходных. Дел было по горло! Бабуля занималась огородом и рассадами, я приводила в порядок дом после зимы. Так вот. Бабуля обычно просыпалась рано, делала обход владений, а сама при этом проверяла — созрела ли клубника. Самые первые, еще бледно-розовые ягодки, по традиции доставались мне. Я помню это чувство, когда открываешь сонные глаза, а бабуля тянет тарелку с небольшой горсточкой. И запах по комнате — безумный! И понимаешь, что до лета совсем чуть-чуть, и в тот момент чувствуешь себя самой особенной девочкой на свете — ведь эти первые ягоды бабушка собрала только для тебя. Так и слышу ее голос: «Радка, открывай сезон скорее! И рот, рот открывай шире!»
Я улыбаюсь, рассказывая эту историю, Давид тоже улыбается.
— Мне, кстати, нравилась твоя бабуля. Боевая тетка. С характером. Я таких уважаю.
— Точно, вы же виделись, когда ты меня принес. Она тебя… знаешь, побаивалась.
— Это было взаимно.
Я снова прыскаю и говорю:
— Отмечу: ничего плохого она про тебя не говорила.
— Однажды она мне принесла цветы со своей клумбы.
— Что? Серьезно?
— Да. Я не знаю, как они называются. Белые такие, как шары.
— Гортензии? Бабушка ими очень гордилась.
— Наверное. Нашла меня в цеху, пришла поблагодарить за тебя. Это было трогательно.
— Надо же! Расскажи подробнее. Вот так номер, я думала, что знаю про бабулю все, а у нее, оказывается, были тайны. Что она тебе сказала? Что я самая лучшая девочка на свете?
— Что ты — ее сердце.
Я вдруг начинаю плакать. Внезапно, резко, тихо. Извиняюсь, быстро вытираю глаза. Бабуля моя. Вспомнила.
Давид пересаживается ближе. На колени, как делал раньше, не тащит, не решается. Просто сидит рядом, ладонью касается моей спины, поглаживает. И я утыкаюсь ему в плечо. Жадно вдыхаю алтаевский запах. Прижимаюсь к груди и замираю. Ничего не пойму: почему он не говорит, что-то вроде — а у меня вообще нет было бабули, представь каково мне! Почему он не кичится своими проблемами?
Его сердце бьется быстро-быстро. Сильно, яростно. Он гладит меня по голове, я молчу, успокаиваясь. Как долго я не была ничьим сердцем? Как же важно им быть. Каждому человеку.
Наши объятия становятся крепче, я кладу руку на его грудь, кожа кажется горячей, при этом сам Давид будто задерживает дыхание. Он ведет вдоль позвоночника, как делал раньше. Он касается моего подбородка — едва уловимым жестом.
У меня в горле пересыхает.
Сердце колотится сильнее. Как оно вообще может колотиться, все эти дни его будто сжимает кулак.