А когда я все же возвращаюсь к семье, застываю в дверях:
Тихо.
Дети действительно притихли! Сидят, слушают своего папу.
Он вполголоса смеется:
— Что, еще разок? Мама наша там не растет случайно?.. Ладно, у нее была фора. Ром, ты же знаешь, я не помню мамины считалки, это она у нас профи и главная по образованию.
Детишки тянут ему ладони, и мое сердце сжимается от умиления.
— Хотите еще? Уверены? Хорошо, давайте пробовать. Ага, как же там… Твоя ладошка — это… м-м… щит. За ней кто хочешь — тот сидит. Тут птичка села, а тут… жук? А тут… разбился молоток вдруг! — стучит им по ладошкам.
Пацаны хохочут, аж визжат, и я тоже улыбаюсь. Он продолжает:
— Теперь ты, Ярик. Твоя ладошка — как авто. На ней проехал… бегемот. Всё нормально, жив остался! Бегемот образованный, у него были права. Твоя ладошка — как… батон!.. — Укусить бы — да нельзя, закон! — подхватываю, входя в комнату.
Они втроем на диване. Я опускаюсь рядом, делаю вид, что вот-вот укушу чьи-то пальчики. Смех детей становится громче и меня окончательно отпускает. Какое счастье, Господи, какое счастье!
— Как ты это сделал? — шепчу. — Я в восхищении. Они же… тихие!
— Мы переработали вашу считалку. Добавили огня, вертолетов и взрывов
— И бегемотов. Круто. Я так не умею.
— Присаживайся.
— Если я присяду — то уже не встану. Серьезно. Если ты собирался показать мне весь мир — я отказываюсь. По крайней мере, пока они не подрастут! — шлёпаюсь рядом, откидываюсь назад.
— Пока что я собирался показать тебе два дома в Тоскане. Нам нужно где-то остановиться, подумать.
— А где ты планировал жить раньше? До того, как решил познакомиться с мальчиками.
— Частично в Карелии, частично где-то в Европе. Мне здесь не по себе, все чужое.
— А теперь?
— Теперь мне есть с кем говорить на русском, и есть чем заниматься.
Я прикладываюсь к его плечу, утыкаюсь носом:
— Отель в Карелии обязательно продавать? Там такие красивые виды на северное сияние.
— Зачем он нам, если ты больше не путешествуешь?
Прыскаю.
— Точно. Ни за что!
— Нам нужно тихое, незаметное место. Без лишних глаз. Просто жить. И заниматься своим.
— Звучит как идеальный план.
Остаток вечера я провожу в его мягкой рубашке — она достаточно длинная, чтобы чувствовать себя защищённой. А еще тепло от ткани будто бы держит в целости. На прогулку с детьми и Кирой не нахожу в себе сил переодеться, лишь дополняю образ леггинсами и кроссовками.
Впятером мы долго дышим свежим воздухом. Кира, немного ошалев от происходящего, носится как угорелая. Новая местность, чужие запахи. Медведица никогда не выезжала настолько далеко от дома. Но она бодрится: рядом ее Адам, а значит, со всем можно справиться.
Дети стараются не отставать от акиты и так сильно выматываются, что после ванны и ужина заваливаются спать в обнимку, обмякшие и сладкие.
Пока Давид говорит по телефону, я успеваю умыться, но так и не могу себя заставить расстаться с его теплой рубашкой.
Когда он заходит в спальную, я сижу на кровати, и массирую икры кремом.
Останавливается в дверях, прислоняется плечом к косяку.
— Что? — спрашиваю я, не поднимая глаз. Знаю, что смотрит. — Ты разве не устала? — Его голос ниже обычного, мягкий, как кашемир. — Почему не спишь?
Кончики пальцев начинают покалывать.
— Вообще-то я не устаю от тебя.
Не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы начать уставать. Он усмехается, закрывает за собой дверь. Не торопится. Мы много занимались любовью в эту поездку. Бешено, рвано, до дрожи. Но сейчас всё иначе.
Он прикасается взглядом, прежде чем коснуться телом. Будто заставляет себя терпеть, и я захлебываюсь его предвкушением. Замираю в ожидании. Я заканчиваю с кремом, поджимаю ноги. Лампа отбрасывает мягкий свет на белые простыни. Давид проходит мимо, снимает рубашку, вешает на спинку стула.
Молчит. Я — тоже. Между нами натяжение — не как струна, а как густой воздух, которым тяжело дышать.
— Ты нарочно так села? — спрашивает. Я киваю:
— Чтобы ты увидел. Он приближается, и его лицо оказывается совсем рядом. — Я всегда тебя вижу, — произносит в мою шею, туда, где тонкая кожа, по которой прокатывается вибрация.
Сначала Давид прижимает губы к ключице, будто здоровается. Потом к плечу. Затем — ниже. Всё это через ткань рубашки, которую медленно расстёгивает одной рукой. Второй обхватывает меня за талию — намеренно крепко, и я ахаю от неожиданности.
Вздрагиваю, когда обводит языком линию между грудями, но не касается сосков. Дыхание учащается.
— Дава… Быстрее. — Потерпи.
Накрывает ладонями бёдра, притягивает к себе и позволяет сесть сверху. Мгновение — и мы смотрим друг другу в глаза.
Я скольжу по нему сначала медленно. Настолько медленно, что сама схожу с ума от мучительно ласки. Он не двигается — позволяет всё. Как будто любуется. Выжидает.
Мы словно только сейчас начинаем верить, что не исчезнем друг у друга. Что можно не хватать жадно, а чувствовать по сантиметрам.
Удовольствие почти болезненное. И только когда я начинаю дрожать от внутреннего жара, Дава берёт подбородок рукой и фиксирует. Целует в губы. Глубоко. Жадно. Он просто целует, а я сгораю. Ускоряюсь мгновенно до максимума. Теряюсь. Хочу его. Обнимаю крепче. Влюбляюсь снова. Хочу. Еще. Каждое движение — признание. Каждый его вздох — отклик по моей коже.
Когда я теряю темп, он перехватывает. Поворачивает. Прижимает к матрасу. Он снова внутри. Глубоко. В каждом моём изгибе. В каждом «да», которое я выдыхаю, кусая губу, чтобы не закричать и не разбудить детей с акитой.
Я отчаянно поощряю каждое его движение. Обнимаю его изо всех сил, вжимаюсь в его тело, и крепко зажмуриваюсь от удовольствия и счастья. Мы сходим с ума — спокойно и предельно чувственно. Заканчиваем почти одновременно. Молча. Только дыхание. Только руки. Только взгляды, как будто всё только начинается.
Потом — тишина. Он лежит рядом, не отпуская. Накрывает меня рукой, как пледом. — Я с тобой. Всегда. — говорит он. — Больше никаких глобальных ошибок. — Верю. — шепчу искренне. А потом улыбаюсь: — Завтра утром я буду готова ехать с тобой в Тоскану. Не сомневаюсь, там мы найдем новым дом. Нам будет здорово.
Он тоже улыбается.
Эпилог
Некоторое время спустя
Мы почти никогда не закрываем окна.
В доме пахнет печеньем, розмарином и чем-то ещё — неуловимым, но родным. То ли морем, которое видно с террасы, то ли счастьем, которым пропитались наши стены.
Рома командует в саду, Ярослав кричит за компанию. Они всемером, вместе с соседскими детьми, раскатывают старую деревянную телегу по дорожке между оливами. Смеются, спорят, кто будет главным.
Следом за ними успевает Кира, искренне наслаждаясь игрой.
Давид наблюдает с крыльца, прищурившись от солнца. Обычно он носит белую рубашку, и в ней как никто похож на человека, который никогда не знал ни боли, ни крови, ни темноты.
Иногда на меня накатывают воспоминания, и сердце сжимается. Тогда я просто подхожу, беру его за руку. Я одна знаю. Мы оба знаем.
— Кто бы мог подумать, что телега окажется интереснее планшетов, — улыбаюсь я.
— Главное, договориться с Романом. Он всех подтянет и организует.
Телега заваливается набок, Кира бьет хвостом, придя в восторг от такого аттракциона. Дети больше не пытаются ее запрячь, и акита счастлива быть всего лишь зрителем.
— Знаешь, меня иногда пугают его лидерские качества.
— Да перестань, телега — это же супертранспорт. В шесть лет я бы от нее не отлипал.
— Никогда этого не пойму. Я бы лучше села порисовать.
Давид хохочет, видимо, представив себя с кистью. И я тоже улыбаюсь.
— Кофе будешь?
— Да, сейчас. Эй! Ром! Ярик! Аккуратнее! Девочки рядом же!
— Да, пап! — выкрикивают парни, наваливаясь на бок и переворачивая телегу.
Соседские девчонки весело хихикают, вновь забираясь внутрь.
Близнецы — настоящая команда, стопроцентная поддержка друг друга. Мальчишки живут счастливой спокойной жизнью, как все. С друзьями они говорят на итальянском, в школе изучают английский, а дома мы стараемся, чтобы они не забыли русский. Сказки, песни, стихи, фильмы… Нам хочется, чтобы они непременно знали родной язык, пусть даже мы с Давидом сами на Родине практически не бываем. У всего есть цена. Мы свою платим.
Дети хохочут, а я вспоминаю о печенье и кидаюсь к духовке! Достаю лист сладких ракушек, аромат от которых разносится по всему дому.
Сегодня особенный день. Помимо того, что выходной, так ещё и день рождения Адама Алтайского. Дети пока ещё не обращают внимания на даты — когда приехали дедушка с женой и сестричкой в гости, тогда и веселье. Возможно, в будущем они заметят, что семья не отмечает день рождения Давида по паспорту, но собирается в один и тот же другой день летом. Тогда мы скажем, что в эту дату их отец попал в ту роковую аварию. Или придумаем еще что-нибудь.
Сегодня я готовлю ужин на всю семью. Гостей будет мало — только самые-самые.
А еще… в тайне от мужа я снова прислала приглашение одному важному человеку. Крестному наших сыновей. Он всегда поздравляет с днем рождения мальчишек, выходит с ними на связь, болтает. Рома и Ярослав отлично знают русского дядю Савелия. Но к нам он не приезжает. И это единственное огорчение.
В этот раз я отправила приглашение аж за три месяца. А еще вложила в конверт фотографию. Довольно старую, потёртую, с лёгкой сепией. Адам и Савелий — молодые и, судя по всему, пьяные. Они сидят на капоте какой-то машины, пьют что-то из бутылок и так смеются, что хочется смеяться вместе с ними. В глазах — свет. Чистый, честный. Им лет по пятнадцать. Редкий кадр, мне его прислала мама Савелия. Случайно обнаружила при переезде.
В письме я написала, что мы с мальчиками будем рады его видеть, и что он может приехать из-за памяти Адама. Даже в личной переписке я не допускаю намёков, мало ли что, вдруг перехватят?