– Хватит и того, что мой отец отдал стране жизнь, а мой муж – ногу! Я не смогу отдать и детей! Покудова земля не покроет мне глаз, не смогу! – с твердой уверенностью сказала мама.
– Да, Дэвид, считай, что ты спасаешь свою маму, и измени свое решение! Я слышала, в Чосоне японцы тоже отправляют молодежь на войну. У меня сердце не на месте оттого, что не знаю, отправят ли туды моего Сонгиля, но ежель и ты пойдешь, я с ума сойду. Дэвид, ежель ты пойдешь на войну, ты будешь стреляться и сражаться с моим Сонгилем! Но Сонгиль – мой сын, и ты тоже мне как сын! Энто же сродни войне между братьями! Можно ли такое допустить? – говорила тетя Роуз со слезами на глазах.
Мама тоже вытирала слезы. Вот почему тетя вела себя как сумасшедшая, услышав о том, что брат пойдет в армию. Взгляды мамы и тети остановились на отце, который все это время сидел безмолвно. Казалось, что он окончательно запутался.
Отношения брата и отца всегда были какими-то неловкими. Даже встречаясь после долгого перерыва, они почти между собой не разговаривали. Отец вернулся, когда брату было тринадцать лет: болезненный возраст был в самом разгаре. Тем не менее тогда отец не делал должных попыток понять чувства детей, которые долго жили вдали от него, или сблизиться с ними. Как только мы переехали в Коко Хед, брат поселился у тети, поэтому сократить дистанцию с отцом у него времени не было. Поступив в университет, он приезжал домой всего лишь раза два в год и так же, как я, наблюдал за отцом со стороны, не имея возможности проникнуться к нему сожалением. И все же мне хотелось, чтобы отец сказал своему сыну какие-нибудь слова. Нужно было как-то остановить брата. Как только мама, тетя и я посмотрели на отца как на последнюю нашу надежду, он будто через силу начал говорить:
– Я оставил маленького тебя и твою маму и поехал в Китай, чтобы передать своим детям независимый Чосон. Я думал, что это важнее и значимей, чем забота о семье и мое благополучие. Мне больно оттого, что я не добился независимости и вернулся больным, но я, как и твоя мама, не хочу больше жертв ради Родины. Как твой отец я хочу, чтобы ты прожил счастливую жизнь!
То, что отец так много говорил, было большой редкостью. Тем более обращаясь к брату. С холодной улыбкой Дэвид сказал:
– Я хочу пойти в армию не поэтому. Не ради Чосона и не ради США. Мне сейчас выпал шанс! Думаете, что раз второе и третье поколения уже зовутся «гражданами США», мы все такие же, как настоящие американцы? А ведь вы, родители, – граждане Японии. Сейчас на материке беспорядки, и японцам говорят уезжать обратно в Японию. В глазах американцев я тоже японец. Поэтому если я отправлюсь воевать, то покажу, что я гражданин Америки и патриот своей страны. Только так в будущем я смогу устроиться туда, куда захочу, и достичь успеха. Я хочу примкнуть к войскам ради себя и нашей семьи! Только так я смогу стать в будущем ответственным главой нашей семьи.
Я и не думала, что брат так хорошо говорит по-чосонски. В логичной речи Дэвида прозвучали колкости, направленные в сторону отца. Я разозлилась на брата, который привел в отчаяние маму и растоптал отца.
– Дэвид, ты почему такой невоспитанный? Разве так надо говорить? То есть ты хочешь сказать, что отец ради себя не позаботился о нашей семье? А ты отправляешься в армию, чтобы добиться успеха? А о маме ты подумал? Ты же сам знаешь, каково ей будет после такого. Думаешь, она сможет жить, если тебя ранят? – набросилась я на брата, говоря по-английски.
Мама и так не поняла бы, а отец и тетя плохо разбирали быструю речь, и все-таки я не смогла произнести слово «смерть». Брат злобно посмотрел на меня и ответил:
– Говорит та, что собирается в Висконсин. Если я невоспитанный, то ты эгоистка. Я же сказал, что хочу достичь успеха ради семьи. Если у меня получится, то маме станет легче. А как ты поможешь семье своими танцами? Ты ведь собираешься делать то, что нравится исключительно тебе!
Брат тоже говорил по-английски. Я замолчала. Неожиданно я подумала, что не знаю, известно ли Дэвиду о том, что я ему неродная сестра. Когда я родилась, ему было пять. Он мог помнить о смерти сестрички и о том, что на ее место взяли меня, ребенка Сонхвы, так же как я отчетливо помню свадьбу тети Роуз. Сердце застыло, и я не смогла больше ничего сказать.
Когда мы жили в Вахиаве, брат следил за мной и заботливо опекал меня на прогулках или в школе. Если он и попадал в передрягу, то в большинстве случаев это было из-за того, что кто-то подшутил надо мной или довел до слез. Даже без отца я прожила детство не падая духом, и все благодаря брату. И в старшей школе учителя одаривали меня вниманием и любовью уже только потому, что я сестра Дэвида. Поэтому мне казалось, что если такой брат скажет: «Ты мне чужая, так что не лезь не в свои дела!», то я не смогу больше оставаться дома.
Мне захотелось плакать, поэтому я быстро встала, взяла опустевшие чайные кружки и ушла на кухню. Его вопрос: как я смогу помочь семье своими танцами – воткнулся шипом в мое сердце. Наверное, брат был прав, когда говорил, что я хочу танцевать ради самой себя. Ради того, чтобы жить и быть собой.
«Я собираюсь танцевать, чтобы быть счастливой! А что есть на поле войны? Ничего, кроме ран и смерти! Даже если надеяться, что вернешься живым, от ран никуда не деться».
Рядом с нами было живое тому доказательство. Отец. С битвы с японцами он вернулся домой раненый, искалеченный физически и больной духовно. Его душевной болезнью стало не только то, что он вернулся на полпути, не достигнув независимости. В тесном доме в Вахиаве он несколько раз просыпался оттого, что кричал во сне. Как может сохранить ясность ума человек, который убивал и ранил людей, пусть они и считались врагами, и видел, как то же самое делают его однополчане? Возможно, отец страдал, считая даже такие мысли грехом перед Родиной. Помыв пустые чашки и поставив их сушиться, я стояла, не в силах вернуться в гостиную.
– Отец, мать, тетя. Не все умирают, отправляясь в армию, поэтому не переживайте так сильно! Я на славу повоюю и вернусь!
Кажется, брат совершенно не собирался менять своего решения.
– Не бывает такого в этом мире, чтобы воевали на славу, – раздался обессиленный голос отца.
Разорвался снаряд. Повсюду пылало пламя, истекающие кровью люди с порванной плотью истошно кричали. Отец шел, хромая, с ампутированной ногой. Я в слезах звала его, но, когда он обернулся, это оказался мой брат. Я упала, закричав при виде окровавленного брата, и тут появилась Сонхва и обняла меня. Она была такой же, как на фотографии до свадьбы, поэтому я не подумала, что это та самая женщина, что меня родила. Мне казалось, что я всего лишь встретила свою ровесницу. Мне хотелось спросить, хорошо ли она поживает, но я не могла вспомнить и слова по-чосонски. Сонхва надела мне на шею гвоздичную лей – и соединила нас. Мы пустились вместе в пляс. Сонхва исполняла шаманский танец, соединяющий небо и землю, а я – свой собственный, объединяющий людей друг с другом. Я танцевала, пока не взмокло тело, и вдруг проснулась.
Свет с востока еще не полностью залил комнату. Начинался новый день. Вчерашние шок и страх нисколько не утихли. Вчера, не убедив за целый день брата изменить решение, тетя заглянула в буфет и, пока родители поливали на поле гвоздику, приготовила обильный ужин. Я тоже ей помогала. Она позвала взволнованных членов семьи за стол. Мы впервые с прошлогодних летних каникул собрались все вместе, включая брата.
– Мы сегодня лопнем! Ты на кой так много наготовила? – по обыкновению, по-деревенски спросила мама, посмотрев на стол.
– В такие моменты нужно хорошо поесть и набраться сил! Тхэван, ты тоже хорошенько поешь! И вы все тоже!
Благодаря тете Роуз, приготовившей семье еду, и неумолчному лепету Пола и Гарри мы смогли перевести дух и поесть. После ужина и чая тетя встала, сказав, что отправляется домой.
– Что ты собираешься делать одна в пустом доме? Оставайся спать со мной и сыном в комнате или ложись с Чинчжу, – отговаривала ее мама.
Меня не прельщала идея спать вместе с тетей, но сейчас она была самым большим утешением нашей семьи. Я тоже ее удерживала.
– Я оставила дом, а теперича мне спать в кровати с Пёрл? Не хочу!
– Ну тогда поезжай и возьми Чинчжу с собой.
В такое время мама боялась оставлять тетю одну. Я же больше переживала не за пьющую от горя тетю, а за маму, которая снова выглядела как обычно, словно бы ничего и не случилось.
– Нет уж. Учебный год начнется через несколько дней, потому, Пёрл, проведи последние денечки с семьей! Как бы то ни было, для мамы дочь на первом месте! – сказала мне тетя.
– Тогда много не пей!
Сейчас настало время быть рядом с мамой.
– Да, Пёрл мне как дочь. Я тоже останусь дома одна и стану маминой дочкой. Буду много плакать и вспоминать свою маму. А с Нового года нужно найти силы и вновь вести бизнес. Я все еще зарабатываю, так что дел много! – сказала тетя.
Как только тетя Роуз уехала, дом погрузился в тяжелую тишину, временами прерываемую кашлем отца. Не было и девяти, когда я прогнала Пола и Гарри, которые просили поиграть с ними, и легла в постель. Наверное, мне хотелось побыстрее заснуть и сбежать от реальности. Но и во сне было нелегко.
Как только я легла, мне приснилась Сонхва. Что бы значил сон, в котором мы с ней вместе танцевали? Я думала, что шаманка Сонхва привиделась мне неспроста. Я больше склонялась к мысли, что сон мне приснился не из-за любви к танцам. Возможно, это было откровение, пророчество. Ведь во мне тоже течет шаманская кровь, а значит, и я могу обладать силой предвидения. Что, если сон о превратившемся в брата отце с ампутированной ногой вещий? Я тут же замотала головой.
Узнав о смерти маминого брата, я, напротив, была счастлива, что Дэвид оказался мне неродным. Эта мысль посетила меня на мгновение, а затем снова вернулась боль от вчерашних колких слов брата. «Как ты можешь помочь семье своими танцами? Ты же всего лишь делаешь то, что нравится тебе». Мне казалось бессовестным настаивать на танцах, если я им неродная дочь. У меня не хватало духа ругаться с мамой, отпустившей брата на войну. Возможно, я люблю танцы потому, что во мне течет шаманская кровь. А вдруг именно поэтому мама не хочет, чтобы я танцевала? Я вспомнила случай, который произошел со мной в десятом классе.