– А кто, если не ты? Судя по косвенным уликам, ты в Маринку втюрился.
– Роман про нее писал, – заявила я, наблюдая за его реакцией. – С цикутой знаком.
– Сами подумайте, зачем бы я настаивал на расследовании, если бы сам это сделал? Я вообще, когда услышал, что речь о цикуте, запаниковал. И уже сто раз пожалел, что влез…
– Рассказывай, – велела я, заметив, что он мнется.
– Между прочим, вы правильно заметили: я ее любил, – горестно воскликнул Боря, но тут же взял себя в руки и понизил голос. – Видел, как она мучается с мужем. Пришел к ней с цветами, хотел предложить руку и сердце.
– Это было накануне ее смерти? – догадалась я, а Боря кивнул.
– А она расплакалась и сказала, что у нее и без меня проблем выше крыши. И что мужчинам больше не верит. Короче, отправила восвояси. Если бы я был рядом, с ней бы такого не случилось.
– Ты и был рядом. Ведь отравилась она на работе, – снова поддел его Славик.
– Я все время кручу это в голове…
– Это все твои слова, – твердо заявила я, вспомнив, что папа № 1 говорил о моей доверчивости.
Тут раскрасневшийся Боря стукнул себя по лбу и вспомнил:
– Я же дневник веду…
Он вскочил, поддернул брюки, присел, полез рукой под тахту и пояснил:
– Там в обивке дырка, я туда блокнот кладу. В остальных местах мама находит.
Через пару секунд он протянул мне растрепанный блокнот в клеточку, предварительно раскрыв его на нужной дате.
Тот, кто считает, что в «Войне и Мире» много скучных описаний дуба, просто не читал дневник Бори. Там долго и нудно было описано, как он ходил к Марине, получил от ворот поворот, а потом рефлексировал на эту тему с чашкой какао на подоконнике. В день, когда Марину отравили, он тоже все записывал. Страница была закапана слезами, которые высохли, оставив чернильные разводы. Правда, я тактично сделала вид, что не замечаю этого. В конце каждого дня Боря задавался риторическим вопросом: кто убил Марину и даже будто бы отвечал себе в духе «Я не успокоюсь, пока виновный не будет наказан».
Мы со Славиком, который тоже внимательно изучал записи из-за моего плеча, переглянулись. Конечно, обычно человек, который ведет дневник, откровенен сам с собой. Но кто знает этого Борю? Вдруг у него расстройство личности, и он сам убедил себя в том, что ничего не делал? Или еще хуже: специально вел дневник, чтобы в случае чего, не вызывать подозрений у следствия.
Долго размышлять о том, что делать дальше, не пришлось. В комнату ворвалась разъяренная мама Бори и, уперев руки в бока, заявила:
– А вы вообще кто такие?
– Матушка, вы что-то очень забывчивы, – отмахнулся Славик. – А с виду и не скажешь, что склероз…
– Я только что звонила Бориному начальству. Никакое повышение ему не светит. И никого они не присылали. А сейчас я кому-то досрочный склероз обеспечу…
– Поняли. Уходим, – пролепетал Славик, за спиной передавая мне блокнот и тетрадь с рукописью. Я машинально сунула все это в сумку.
Через минуту мы уже переводили дух на площадке.
– Вот бабенка! Фурия! Это же надо: так опекать своего детеныша!
– Это не она фурия, а я дура. Что поперлась с тобой к этому Боре. Надо все рассказать отцу, пусть он с коллегами проверяет Борю и вообще всех, кто причастен к этому делу.
Засовывая записи Бори в сумку, я нащупала трубочку с картиной и снова вспомнила про эту головную боль. Точнее, сначала это была головная боль Тимофея, ведь огрели-то его, а отдуваться приходится мне.
Глава 19Каля-маля, или Помощь братского народа
Раз уж мы все равно были в городе, то решили заехать в картинную галерею. Правда, я не совсем понимала, к кому мне надо обратиться, и на всякий случай позвонила мамуле, чтобы та дала мне номер Тимофея. Он местный, к тому же, человек культурный, должен знать нужные мне учреждения. Я объяснила ему, что мы хотим починить картину Нестора, и попросила подсказать контакты какого-нибудь художника.
– Есть у нас АртЦентр на улице Максимова, там художники собираются, – охотно пояснил Тимофей, – некоторые даже прямо там и работают. У меня сын когда-то брал уроки…
Поблагодарив Тимофея, мы забили адрес в навигатор и уже минут через десять парковали машину возле трехэтажного здания в стиле советского брутализма.
На пороге курила парочка – угловатая дева и бородатый мужчина – в одинаковых свитшотах, интимно склонившись головами друг к другу. Они объяснили, что кабинет художников – на втором этаже. На первом – выставка-продажа и бухгалтерия.
Внутри остро пахло красками и растворителем, сновали странно одетые люди и периодически раздавались взрывы хохота.
Вдруг кто-то за моей спиной закричал «Пробейте женщине почки». Я в ужасе отшатнулась, но почти сразу же поняла, о чем речь. Миловидная дама с пиететом держала в руках небольшую картину, на которой была запечатлена веточка вербы с набухшими почками. Возле нее отирался автор работы, в водолазке и с куцым хвостиком. Его я и ухватила за рукав с призывом о помощи. Проводив даму с почками на кассу, он повел нас к окну.
– Вам на юбилей или на свадьбу? – весело поинтересовался оборотистый художник, потирая руки в предвкушении очередных клиентов.
– У нас деликатное дело. Надо починить картину.
Я достала трубочку из сумки, осторожно развернула и пояснила, что с картиной случилось несчастье.
Хвостатый потер щетину, понаклонял голову и так и эдак, после чего скомандовал:
– Тут только Миша поможет. Идите за мной!
И повел нас на второй этаж по широченной лестнице. В кабинете слева от лестницы было приятно тихо. Мерно гудела лампа дневного света под потолком, а за мольбертом стоял высоченный мужик. Сбоку от него в углу сидел какой-то плешивый мужичок с молоточком. По виду – подмастерье. Сам же могучий дядька глядел на творение рук своих с таким недоумением, точно впервые увидел.
– Я же просил не беспокоить…
– Миша, тут по ремонту. Возьмешься?
Миша выглянул, кивком указал нам на стул, а хвостатый, потеряв к нам интерес, пробормотал «Ну, сами договаривайтесь». И испарился. Я молча протянула картину специалисту.
– У нас маменька гневаться изволила, – залепетал Славик изящным слогом, видимо, надышавшись парами прекрасного.
– А ведь я уже видел эту картину, – перебил Славика Миша. – Помнишь, Ясь, девушка приходила? Она мне фото показала и спросила, не знакома ли мне эта картина.
– Давно?
– Кажется, зимой дело было. Такие у нее были печальные глаза, как у молодой альпаки. Помню, у нее волосы все в снежинках… Носик красный такой, ведь холодина стояла на улице.
– Да ну, каля нуля было, – хихикнул плешивый мужичок, который все баловался с молоточком, примеряясь, как лучше стукнуть по гвоздю, торчащему из рамки.
– Что еще за каля маля? – возмутился Славик.
– Он из Беларуси, – усмехнулся Миша. – Помните, «Касиу Ясь канюшыну»?
Тут Ясь взвыл, стукнув-таки себе по пальцу.
– Ох, вечно ты мимо, Ясь. Говорю же, очки носить пора.
– А какая от него польза? – заинтересовался Славик, а Миша махнул рукой:
– Братский народ и все такое прочее. Так что там за история с этой картиной? Я на фото не сообразил, а сейчас вижу – работа-то старинная. А вы ее так небрежно свернули. Вы слышали про уход за старинными картинами? Защита от солнца, от мороза? И сворачивать ее надо лицевой стороной наверх, а то потрескается.
– В нашем случае глупо опасаться трещин, когда посередине – дыра, – развела я руками, а Миша укоризненно покачал головой.
– А вы можете определить, кто писал эту работу? – брякнул Славик.
Миша взял лупу и стал всматриваться в загогульку в левом верхнем углу.
– Вы же в курсе, что подпись обычно ставится в нижнем правом? Обычно такие фокусы проделывали отступники от правил. Взрыватели системы. Мне кажется, стиль картины очень схож с работами Виллема де Кунинга.
Славик сразу же захихикал, заслышав фамилию творца. Но у него отродясь не было ни чувства прекрасного, ни чувства такта, ни чувства юмора.
– Что еще за Ку-у-н-и-и-нг? – растягивая слоги, перекривлял он Мишу. Но тут уже не выдержал мужичок с молоточком. Зло стукнул по раме, от чего та треснула, и заявил:
– Это же американский художник голландского происхождения, считается одним из основателей абстрактного экспрессионизма.
Миша крякнул и гордо кивнул, словно мужичок был ему родным сыном.
– Вау! Я прямо трепещу! – взвыл Славик, но я его успокоила:
– Это просто сквозняк.
– И сколько же такая картина может стоить? – заволновался Славик, а Миша задумчиво покусал кончик мастехина.
– В XXI веке картины де Кунинга стали продаваться за рекордные суммы. Но вы же не думаете, что это подлинник? Черт меня дери…
– А что, есть такая вероятность?
Миша поднес картину к окну и принялся что-то бормотать, словно пытался войти с полотном в диалог. Я уже пожалела, что обратилась к этому странному типу. И тут он выдал:
– Оставьте мне картину, я попытаюсь…
– Это невозможно, – сразу же выдал Славик. – Полотно принадлежит вредной и язвительной старушке, и если сегодня же она не заснет в обнимку со своей картиной, нам грозит катастрофа.
Я хмыкнула, представляя, что сказала бы мамуля, услышав про старушку. Но не смогла не отметить, что в действиях Славика была доля истины. Если есть хоть какая-то вероятность, что картина стоит таких денег, мы просто не имеем права оставить ее без присмотра.
Миша достал из кармана телефон, заставил нас со Славиком держать полотно с разных сторон, и сфотографировал ее со всех ракурсов.
– Ничего не могу обещать. Есть у меня в Москве человечек, позвоню, поспрашиваю. Может, из наших кто чего знает. Тут нужна экспертиза. Вы попробуйте у вредной старушки поподробнее выяснить, как к ней попала эта картина. Может, проследим путь… Это же какое событие для наших краев! Если что – не забудьте упомянуть эксперта, который открыл вам глаза на Кунинга.
Славик скосил взгляд на занятного мужичка, пана сохи и косы, и уточнил: