– Серафима! Открой! Открой немедленно! Да что с тобой! Открой же, ради Бога!
Она отворила. Викентий Илларионович отшатнулся.
– Да что с тобой? Ты так бледна, так стонала!
– Очень голова болит, – последовал слабый ответ.
– Пошлем за доктором, выпей пилюль или северовых порошков.
– Нет, я просто прилягу. Только оставьте меня в одиночестве.
Она даже не закрыла дверь, а просто толкнула ее слабой рукой. Дверь скрипнула и закрылась наполовину. Но в этом движении было столько недвусмысленного желания одиночества, что Соболев не посмел переступить порога и так и остался перед дверью, точно между ними выросла невидимая стена.
Потоптавшись, он двинулся прочь в крайнем раздражении и досаде. Неужели странная хандра, которая мучила жену предыдущие месяцы, вернулась вновь? Нет, на сей раз он не допустит измывательства над собой. Пусть ее лечат светила, в лучшие клиники, санатории… или в больницу Николая Угодника…
Серафима Львовна слышала, как ушел муж. На некоторое время в доме все стихло, потом послышался шум подъехавшего экипажа, громкий разговор. Это явился к обеду племянник мужа, новый кумир столицы Когтищев. Он теперь знаменитость и посему не считает зазорным опаздывать всегда и везде. Потом снова тишина. Где теперь Егор, неужто спокойно гуляет вдоль речки под руку с сестрой? Неужели он не думает о ней, не хочет в последний раз взять ее за руку, ощутить ее тепло?
Серафима замерла у окна. Она вдруг ясно представила себе, как Аристов идет лесной тропой, вокруг никого. Совершенно никого! И как только об этом подумала, сразу сорвалась с места и метнулась из комнаты, легко, стремительно, словно и впрямь серна. Никто не видел и не слышал, как госпожа профессорша выскочила из дому. Она бежала с такой быстротой, с какой не бегала и в детстве, выскочила на тропинку в лесу, идущую вдоль реки. И засмеялась радостным смехом, потому что навстречу ей медленно и удрученно шел Аристов. Увидев стройную фигуру в ослепительном солнце, Егор устремился вперед, не разбирая дороги, не спрашивая себя, где он и что делает. Подхватил ее на руки и сдавил в неистовых объятиях. Их бешеные поцелуи были скорей подобны укусам. Не видя ничего вокруг, они исступленно целовались. И пропади все пропадом, и лети все в тартарары!
Стоящие вдоль тропы деревья зашелестели и замерли, словно перед грозой. Воздух задрожал, и все как-то неуловимо переменилось. Деревья искривились, поползли в сторону, закружились, куда-то вбок уехали облака, которые только что были над головой. И тотчас же вместо сочной летней травы под ногами зашуршал песок, пахнул сухой жаркий воздух…
Серна и Егор стояли точно пьяные. Они знали, что это и реальность, и призрачный мир одновременно. Не сговариваясь, они взялись за руки и, спотыкаясь в песке, бегом устремились, под своды разрушенного храма, который некогда служил им убежищем. В их прежней жизни в пустыне, в Альхоре. И там царство любви снова открыло им свои заветные врата, ведь они знали теперь, поняли это очевидно, что Альхор явился им именно для того, чтобы открыть путь к любви. Просто любви, чистой, незамутненной условностями, без конца и края, точно пустыня. Любви жаркой, страстной, как неукротимый самум.
Соболев поднялся в свою комнату и попытался работать. Приезд племянника на время отвлек профессора от мрачных дум, но ненадолго. Дождавшись, пока тот неторопливо доест обед, поднесенный ему прислугой, Соболев отослал его искать молодежь и гулять вместе с ними, сам же решил снова навестить жену. Каково же было его удивление, когда он обнаружил дверь не только не запертой, а совершенно распахнутой, словно хозяйка выбежала как угорелая! В недоумении и тревоге Викентий Илларионович вышел из дому и неуверенным шагом двинулся искать жену.
Чем больше он размышлял, тем больше у него крепла уверенность, что все произошедшее с Серафимой как-то связано с застольным разговором, и именно сообщение Аристова об отъезде так болезненно на нее подействовало. Побродив без толку по саду, лесу, выйдя к реке и никого не найдя, он двинулся назад.
Уже подходя к дому, в густеющих вечерних сумерках он вдруг увидел две фигуры, Серны и Аристова. Они как будто возникли из легкого тумана, еще мгновение назад их не было, и вдруг они появились совсем близко от него. И Серафима Львовна, и Егор мгновение постояли рядом, а потом побрели к дому. Тихо, медленно, расходясь в разные стороны. Соболев прищурился, и ему показалось, что они держались за руки. Но это был только миг, и вот они уже уплывали прочь друг от друга. Аристов шел шатаясь, точно пьяный. Серафима тоже шла, словно слепая. Соболев окликнул жену, но она не оборотилась и не остановилась. Он стал догонять ее и снова позвал, но она не остановилась, хотя расстояние между ними неуклонно сокращалось, и в тишине вечернего леса не звучало более ничего, кроме этого охрипшего от страха голоса. В какой-то миг Викентия Илларионовича охватил мистический ужас. Ему почудилось, что и Аристов, и жена его умерли, и он видит и пытается нагнать призрак, который тянет его в потусторонний мир. Усилием воли он отогнал этот морок. Серафима уже вступила в дом. Вероятно, и Аристов тоже уже вошел, в доме послышались голоса, шум. Но Соболев помчался прямо за женой и настиг ее за распахнутой дверью ее комнаты. Она что-то держала в руке, и когда он ворвался, с криком и тоской схватил ее и повернул к себе. Она глянула на него страшно, жутко, словно и впрямь из могилы. Такого выражения он не видел на ее лице никогда. В этот миг он прочел на нем все – и унижение всех прожитых лет, и ненависть, и отвращение. И тут он все понял. Словно наступило великое прозрение, озарение. Он затрясся всем телом и вскричал:
– Так ты не любишь меня вовсе?
– Отчего вы не прошли мимо, тогда, на Рождественском балу? – с тихой досадой ответила Серна.
– За что, за что ты ненавидишь меня? – едва молвил Соболев, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног.
– Отчего вы не терпите розовых платьев? – снова тихо ответила Серафима.
– Бог мой милостивый, да ты издеваешься надо мной! – Он хотел ее схватить за плечи и повернуть к себе силой. Но она резко отодвинулась, выскользнула. Тогда он ухватил ее за руку, невольно стараясь вырвать то, чем она явно дорожила. Раздался хруст, Серна охнула, и на пол упала изящная брошь, к которой было приколото розовое перышко фламинго. Брошь упала со стуком, а перо еще несколько мгновений висело в воздухе, а потом легонько опустилось на пол. Соболев в исступлении топнул по нему ногой и выскочил вон. Хлопнуть дверью на весь дом не позволило воспитание, однако он толкнул ее со всей силой, и она ответила ему жалобным скрипом, мол, меня-то за что?
Розовые платья? Платья? При чем тут розовые платья? Нет, это невозможно, как можно терпеть эти пошлые розовые платья, которые делают ее глупой куклой!
Глава 42
Когтищев пребывал в совершенном раздражении. В его планы не входило такое частое общение с полицией. Постоянное внимание полицейского следователя, вездесущие репортеры, дежурящие чуть ли не под окнами мастерской, – это вовсе не та слава, не тот интерес публики, на который он рассчитывал. Разумеется, всякий скандал хорош, скажет опытный боец за популярность. Обвинение в убийстве известного петербургского фотографа, племянника не менее известного профессора! Это привлечет публику. Но она возжаждет крови, а не искусства. И кто пустит потом на порог, даже если и невиновен, коли измажут грязью эти голодные шакалы, мерзкие газетные падальщики!
Лавр отбивался от потока этих мрачных мыслей, как от роя назойливых мух. Следователь, высокий, худой, нескладный, просто циркуль ходячий, вызывал у Когтищева желание переломить его пополам и вышвырнуть в окошко. Но надобно терпеть, слушать, очень внимательно слушать, а то, не ровен час, попадешь впросак!
– Так все же, Лавр Артемиевич, как бы вы объяснили мне престранное происхождение тех двух фотографий… – Следователь не успел закончить фразу.
– Сударь, вы, вероятно, и сами прекрасно понимаете, что их происхождение непонятно и до сих пор остается загадкой для меня. Загадкой, которую я собираюсь разрешить во что бы то ни стало. Ибо на карту поставлено мое доброе имя, мои взаимоотношения с дядей, которого я боготворю и которому обязан больше, чем родному отцу! Что проку, что вы отняли их у меня? Вам удалось выяснить что-нибудь? – В голосе Лавра слышалось плохо скрытое раздражение и злость.
– Сударь, я бы попросил вас умерить обличительный пыл, авось он вам еще пригодится, – следователь сделал выразительную паузу, – когда будете убеждать присяжных в своей невиновности.
– Вы мне угрожаете? – Когтищев рассвирепел, глаза его сверкнули, ноздри расширились, он шумно задышал.
– А, – равнодушно махнул рукой Сердюков и сел в кресло, закинув ногу за ногу с нарочитой небрежностью. – Нынче по-другому пугают, если есть в том надобность. Я с вами почти по-отечески, вы же на рожон лезете. Мне вот самому до смерти интересно, как это у вас с фотографиями вышло? Скрывать не стану, наши люди, хоть, может, и не такие известные мастера фотографического дела, как вы, не модные художники, но ремесло свое знают, и фотографии ваши чуть ли не на зуб испробовали. И так и эдак. И всяко выходит, что не подделка, не штучка какая-нибудь. Но, черт возьми! Как, как событие могло случиться после появления его изображения? – Сердюков хлопнул себя по колену ладонью.
– Видите ли, господин следователь, – Лавр заколебался, но потом продолжил, – я долго думал над этой странностью, и мне приходит на ум только одно объяснение – Альхор. Альхор уже тогда избрал нашу семью и таким образом проявил себя.
– А! Да, да, да, я кое-что слышал об этом семейном предании. Любопытно, весьма любопытно, – закивал головой полицейский. В его голосе собеседник уловил скрытую иронию.
– Помилуйте, это вовсе не семейное предание, как вы изволили выразиться. Это удивительное, таинственное непознанное явление науки. К сожалению, исходя из содержания фотографий, я не могу обратиться к дяде и привлечь его к обсуждению. Он, вероятно, более пространно ответил бы вам о том, что существует Альхор и его таинственные возможности. Но лучше всего, разумеется, на эти вопросы ответя