Я согласно киваю, как и положено невесте, плющом обвившейся вокруг могучего дуба-жениха. А про себя думаю, что мистер Эверетт вышел на тропу войны. Нанесенное мне оскорбление задело его за живое. Он ни за что не успокоится, пока не увидит врага попранным — раздавленным — униженным. Пока не сорвет с него покровы, обнажив пред людьми, как меня обнажили в то утро.
Везет же мне на мстительных мужчин. Один, чуть что не по нему, пускал в ход плеть, другой повязал мою сорочку себе на копье и рвется в бой. Судебный зал Олд-Бейли станет его ристалищем.
Ох, попала я между двумя жерновами! Ни мистер Локвуд, ни тем более Джулиан Эверетт не выпустят меня из хватки, покуда не доищутся до правды. А какова она, эта правда? Если бы мне знать!
— В нашем общем деле я рассчитываю на вашу помощь, Флора. То, что вы отказались давать показания в отсутствие жениха, делает вам честь. Но со мной вы должны быть предельно откровенны. Я ведь могу на это рассчитывать?
— Конечно, Джулиан.
— Очень хорошо, — заявляет он, потирая руки. Они такие сухие, что кажется, будто между ладонями проскочит искра. — Тогда поговорим о ваших припадках.
Вздрогнув, я загоняю ногти в плюшевый подлокотник. Я сказала ему, что брожу во сне, но не упоминала о других симптомах душевного нездоровья.
— О моих припадках? Что вам о них известно?
— Только то, что поведала мне Дезире еще вчера, когда вас допрашивал Локвуд. На ее памяти припадки случались с вами несколько раз.
— Послушать Дезире, так я просто-напросто психопатка.
— Вовсе нет. Ваши припадки, Флора, не суть патология. — Джулиан замирает на смятом от ходьбы ковре и с важностью поднимает указательный палец. — Напротив, они свидетельствуют о деликатности нервной системы. И о том, что в вас преобладает женственность. Das Ewig-Weibliche[37], как сказал бы Гете. Это же прекрасно!
Вздыхаю. Кому как…
— Перед припадком у вас возникает аура?
— Аура?
— Необычное ощущение. Новые звуки или запахи, яркие вспышки.
— Я вижу бабочек, — признаюсь нехотя. — Огромных синекрылых бабочек. Они смыкаются вокруг меня, и тогда я теряю сознание.
Опускаю голову так низко, что пуговицы на воротнике впиваются мне в подбородок. Что бы сказала Роза, узнай она, что я выбалтываю наши тайны? И кому? Белому мужчине, чужаку из чужаков.
— А на самом деле ваш мозг бьется в судорогах. И гаснет на время, как будто щадя вас, — поясняет Джулиан, наконец присаживаясь рядом.
Я пододвигаюсь поближе в робкой надежде, что он меня обнимет, но мой жених закидывает ногу на ногу и смыкает пальцы замком на колене. Если я положу руку ему на плечо, он сочтет мой жест вульгарным. О поцелуе не стоит и помышлять. Такую вольность Джулиан уж верно не оставит безнаказанной. Не следует его злить. Лучше поступать так, как ему нравится, а нравится ему одно — благопристойность. Ею он упивается, как иные мужчины — утонченным развратом. Посему я выпрямляю спину, словно балансирую со словарем на макушке, тоже кладу руки на колени и прикладываю все усилия, чтобы ни одним телодвижением не напоминать мистеру Эверетту о его подопечных в приюте Магдалины.
— Ну-с, Флора, теперь понятно, что с вами происходит?
— Д-да. В общих чертах.
— Но вот что самое важное. Припадки возникают не на пустом месте. Сначала ужасное видение, затем судорожная реакция. И в ту ночь, Флора, вы видели убийцу. Возможно, лицом к лицу. И где-то в вашей памяти, под слоями забвения, отпечатались его черты. Вам нужно только вспомнить.
— Нет, Джулиан! Даже не просите меня об этом! — Я готова вскочить и броситься прочь, но его спокойный взгляд пригвождает меня к дивану. Так спокойно, но вместе с тем серьезно со мной говорил только один человек — Роза.
— Понимаю, рана еще свежа. Давайте зайдем с другого конца — вы можете вспомнить ваш первый припадок? Сколько вам было лет?
— Могу, — отвечаю я. — Мне было двенадцать.
— Что ему предшествовало?
…Моя тень вытягивается, скользит по раскаленной пыли, принимая иные очертания — чужие, не мои. Нестерпимо густой запах рома и табака. Колотье в плече…
— На нашу плантацию приехал работорговец, — говорю я медленно, чтобы отсрочить кульминацию. — Он купил рабыню, с которой меня связывала дружба. Я разозлилась и набросилась на него с кулаками. Он оттолкнул меня так сильно, что я упала и ударилась головой оземь, а он…
— Что он сделал?
— Он занес надо мной плеть.
— И что дальше?
— И вокруг меня вспорхнули бабочки.
Глава 9
И рассеялись синей пылью…
В миг падения еще не успеваешь осознать, что с тобой происходит, потому удивление притупляет боль от удара. Там, где острые камешки впились в голую шею и плечи, ощущается лишь легкое покалывание. Это потом уже вызреют кровоподтеки. А в затылке словно бы шевелится паучок, он все дальше — до лобной кости, до висков — вытягивает свои тонкие, покрытые зазубринами лапки.
Я моргаю. Поле зрения заслоняют сапоги, потрескавшиеся и белые от пыли. За одним голенищем — рукоятка ножа. Ноги в линялых брюках кажутся огромными, как стволы болотных кипарисов, зато лицо работорговца маячит красным пятном в обрамлении редких, выжженных солнцем волос. Рука с плетью кажется и того меньше, но плеть я вижу отчетливо. И понимаю, что сейчас она опустится на меня. Пузырь обиды раздувается в горле, пока не заслоняет дыхательные пути и я в прямом смысле слова не начинаю задыхаться.
Он ударит меня на глазах моих рабов. Меня. Ударит. Белый прощелыга из Кентукки.
Прежде чем пузырь прорывается криком, на работорговца с двух сторон наскакивают управляющий мсье Жак и Тони, надсмотрщик-мулат. Кентуккийцу заламывают руки, после чего Тони, ткнув мерзавца под ребра его же плетью, доходчиво объясняет, что со мной так нельзя. Я не «паскуда черномазая», как он изволил меня именовать, а белая мисса Флоранс, хозяйская дочка. И если миссе Флоранс стукнуло в голову кидаться на пришлых, царапаясь и вопя, что ж, пусть ей. Чем бы господское дитя не тешилось.
— Да что ж она у вас дикая такая, прям кошка болотная! — Работорговец потирает выкрученные запястья и сплевывает розовым.
— Уж какая есть, а все одно — хозяйка, — разводит руками Тони, пока управляющий помогает мне встать.
— А неча ей на честных людей злобиться! Будто я обманом ту девчонку забираю. Да я за нее, ежели хотите знать, семьсот долларов выложил! За соплюху, которую еще растить да растить.
Мсье Жак успевает схватить меня за талию, прежде чем я вновь кидаюсь в атаку:
— Дезире моя! Никто не смеет забирать ее у меня! Она моя…
«Сестра!» — кричу я про себя, но сантиментами торговца не проймешь. Тем более такого, что, как стервятник, ездит по плантациям и скупает рабов по дешевке. Калек, стариков, молодняк, который слопает больше, чем наработает. Из самых завалящих рабов при умении можно выжать пользу. А Дезире — жемчужина посреди навозной кучи. Редкая находка, поцелуй Фортуны, дар, по недосмотру оброненный ангелами. Это я понимаю даже своим двенадцатилетним умишком.
— Она — моя собственность!
Так будет понятнее. У телеги работорговца высокие борты, и я не вижу, что творится с Дезире. Но слышу, как она постанывает. Не от моих слов, конечно, просто веревки больно впились ей в щиколотки и запястья.
Негодяй скрутил ее крепко-накрепко, как каджуны связывают уток, которых привозят продавать по пятницам. Мою сестру! Ведь она же — моя сестра!
— Была ваша, стала наша, — ухмыляется кентуккиец. Говорит он подобно всей белой голытьбе, так растягивая слова, что под конец фразы забываешь ее начало.
— Ты не можешь ее забрать! Ну… зачем она тебе? Она недостаточно сильна, чтобы работать!
Мсье Жак чуть ослабляет хватку, чтобы вдохнуть. О, святая простота! Рабы, что собрались поглазеть на то, как «мисса Флоранс мутузит чужого», отводят глаза и шаркают босыми ногами по гравию. Да я и сама понимаю, что сболтнула глупость, и кусаю губы, пока работорговец заходится хохотом.
— Работать! Нешто ж вы решили, будто ей придется хлопок собирать аль тростник рубить? Эк хватила! — и он сплевывает табачную жвачку. — Нет, мисс, квартероночки — товар штучный. Будет «красоткой» в Новом Орлеане. Работенка нехитрая, вставать лишний раз не придется.
Он гогочет, вытирая лицо грязным шейным платком. Пот катит с него градом. Видно, не привык к нашей майской жаре.
— Чтоб тебе темя напекло! — ору я, выворачиваясь из захвата. — Чтоб тебя солнечный удар хватил! Каналья, свинья, чтоб ты сдох!
Отталкиваю управляющего и бросаюсь на веранду, перескакивая через ступени. Уже оттуда, развернувшись, разглядываю телегу сверху. Как и полчаса назад, когда я услышала всхлипы Норы, которую обнимала и похлопывала по спине Роза. А как выскочила я на улицу, так платье мое, уже мокрое от пота, мигом на мне просохло. Во внутреннем дворике стояла телега, запряженная двумя мосластыми мулами, а в той телеге лежала моя сестра, опутанная веревками. Когда я сдирала кожу на пальцах, пытаясь развязать веревки, она все шептала: «Фло, куда меня увезут? Что со мной будут делать?»
Теперь я знаю, куда ее увезут. И что с ней там будут делать.
Врываюсь в гостиную без книксена и как есть — растрепанная, грязнущая, с серыми от пыли волосами. В первый миг бабушка и мама подпрыгивают, кто где сидит — одна в кресле, другая на диване. Что за мелкий бес перед ними? Какого дьяволенка нелегкая принесла? А я взаправду злее, чем Люцифер накануне Пасхи. Стоит мне закрыть глаза, как в темноте возникают бабочки и царапают мне веки острыми крылышками. Злые слезы текут не переставая. Ранки на шее щиплет от соли.
Я открываю рот, чтобы пожаловаться на грубияна из Кентукки, который обманом завладел моей Ди, но тут же закрываю его и тупо таращусь на чайный столик. Перед бабушкой лежит стопка мятых ассигнаций. Узловатые пальцы теребят купюры. Я пошатываюсь. Мир проносится перед глазами шуршащей синей лентой, но хлопок приводит меня в сознание. Мама закрыла молитвенник.