— Не поверил? Дорогая Флора, когда в последний раз вы открывали газету?
— Давно, — сознаюсь я.
Со смерти матери Олимпия обращается с прессой, как цензор с непристойным романом — зачитывает нам вслух новости о войне, остальные же страницы комкает и пускает на растопку. Понятно почему.
— Я приложил все усилия, чтобы щелкоперы не трепали ваше имя на каждом углу. Но проще остановить несущийся на всех парах поезд, чем печатный станок «Таймс»! Газеты не могли не упомянуть об убийстве. Всего-то несколько строк — имя покойной и имена скорбящих родственниц, включая вас с Дезире. Ума не приложу, как Летти догадалась, что вы в числе подозреваемых!
Пожимаю плечами. Бессмысленно делиться своими догадками со скептиком, но я отлично помню, как исказилось лицо Летти, когда я вошла в комнату. Так, словно перед ней распахнулась дверь склепа и оттуда повеяло гнилью. Не могу судить, в каком обличье Летти представляет Смерть, но именно Смерть она увидела за моим левым плечом. Моего господина и неразлучного спутника.
— Кто же, в таком случае, мог ей обо мне рассказать?
— Покамест не знаю, но дознаюсь. И зачинщицу злого розыгрыша ждет строгое наказание, уж поверьте мне на слово.
Иными словами, негодницу оставят без кружки какао. Когда мы с Джулианом говорит о наказаниях, то подразумеваем совершенно разные вещи.
— Важно другое, — спохватывается визитер. — Не хотелось бы тревожить вас понапрасну, Флора, однако сейчас самое время сказать — я вышел на след убийцы.
От неожиданности я моргаю и выгляжу, наверное, преглупо. Только сейчас вспомнила, что так и не осмелилась рассказать Джулиану о ночном стрелке. Сначала уберегала сестру от новой взбучки, на которые мистер Эверетт оказался щедр, а потом испугалась за себя. Не хочу, чтобы он счел запоздалую откровенность признаком лживой натуры.
— Где вы его выследили?
— Еще не выследил, но уверен, что его поимка не за горами. В отличие от милейшего мистера Локвуда, я изначально пошел по правильному пути. Интуиция показывала мне, что нужно начать с уволенных служанок. И я не ошибся! Сразу после расчета Мари Буше и Ортанс Клерваль обратились в несколько агентств по найму, о чем в регистре были сделаны соответствующие записи. Подходящего места не находилось. Мешали рекомендации, в которых мадам Ланжерон выставила девушек в худшем свете, не поскупившись на черные краски. Отчаявшись, Мари вернулась на родину, отчалив из Дувра в Кале в августе прошлого года. Там ее следы затерялись. Учитывая обстоятельства, искать ее во Франции будет так же сложно, как иголку в полыхающем стоге сена.
— А что случилось с Ортанс?
— Раз оступившись, Ортанс уже не сумела вернуться к честной жизни. Путь ее лежал на восток — в пучину Ист-Энда. В последний раз ее видели в Уоппинге, на злосчастном большаке Рэтклифф. В одном из тамошних притонов она глушила горе ромом. Двадцать четвертого июня сего года тело несчастной было найдено в мутной воде под мостом у Нью-Грейвел-лейн.
Вздрагиваю и поплотнее стискиваю ноги. Любопытство пересиливает все другие позывы.
— Ортанс была убита точно так же, как тетя Иветт? Ударом по голове?
— Нет, иначе.
— Как?
— Этого я вам не могу сообщить. Даже не просите. — Джулиан теребит отогнутые и тщательно проглаженные уголки стоячего воротника. — Я уже видел, как на вас действуют нервные потрясения, и не хочу идти на риск. Тем более теперь, когда мне понадобится ваша помощь.
— Вы хотите, чтобы я снова вела для вас записи?
— Нет, на этот раз записи буду вести я. А вы будете задавать вопросы. Если, конечно, вы в полной мере оправились от пережитого.
— Я полностью здорова!
— Хорошо, если так. В полицейском отчете имя покойницы указали как «Гортензия Клеруэлл», — кашлянув, продолжает он, — поэтому у меня ушло так много времени, чтобы ее отыскать. Приходится наверстывать. Вчера, пока вы были без сознания, я посетил тот кабак, в котором скоротала последний вечер Ортанс. Но хозяин заведения двух слов не мог связать по-английски. Сам он выходец из Вест-Индии и обслуживает своих земляков, поэтому английским пользуется не чаще, чем я — древнегреческим. А когда мы перешли на французский, проходимец притворился, будто не понимает мой акцент! Я бы нанял одного из матросов в качестве переводчика, но тогда ничто не помешает им обжулить меня на пару. Но ведь вы сумеете поговорить с трактирщиком на его родном языке? Так, чтобы он вас понял?
— Безусловно, — киваю я и со всем пылом уверяю Джулиана, что готова приносить ему пользу… вот уже минут через пятнадцать. А пока не угодно ли ему подождать в гостиной?
Однако вместо четверти часа я получаю в свое распоряжение половину дня. Сколь бы неприятной ни была прогулка по Уоппингу в вечерние часы, когда матросы и грузчики из доков ищут отдохновения в кабаках, а на улицы выпархивают стаи публичных женщин, наведаться туда имеет смысл только после заката. Раньше нас в кабак не впустят. Джулиан колотил в ставни, пока костяной набалдашник трости не раскололся надвое, но пройдоха-кабатчик и не думал открывать. В светлое время суток по злачным местам расхаживают разве что судебные приставы да члены Общества трезвости, чтобы приклеить на дверь душеспасительную листовку.
К вылазке Джулиан подготовился со всей тщательностью. Пальто на бобровом меху сменил на ольстер из темно-зеленого сукна, цилиндр — на мягкую фетровую шляпу с невысокой тульей. В его понимании это означает пойти в народ. Щеголем моего нареченного не назовешь, но одевается он с иголочки, добротно и дорого, как и подобает члену парламента. Пренебрежение туалетом вышло бы ему боком. Будь он урожденным англичанином, мог бы заявиться на заседание с вялым, как вареный лист капусты, воротничком или в галстуке расцветки майского шеста. Но ирландцу такие вольности не спустят. Сразу пойдут шуточки о том, что, дескать, жители Изумрудного острова копошатся в лужах и спят вповалку с поросятами.
Но когда мы подъезжаем в Уоппинг, становится ясно, что с выбором костюма мой жених дал маху. Уместнее было бы нарядиться в рванину с тележки старьевщика. О лондонских трущобах я была наслышана, но привыкла считать, что журналисты сгущают краски, привирают ради красного словца да высоких тиражей. Как же я ошибалась!
Впереди стелится река грязи, исполосованная светом витрин и редких фонарей, и двигаться по ней можно разве что вплавь.
— Есть у вас нюхательные соли? — спрашивает Джулиан, помогая мне сойти на тротуар.
Лучше бы предупредил заранее! Стараюсь дышать ртом, втягивая воздух неглубокими глотками, но меня все равно мутит. Точно так пахло бы на сахароварне, если бы вместо патоки в котлах нагревали жижу со дна выгребной ямы. Пронизывающий ветер не уносит смрад прочь к Темзе, но гоняет его из стороны в сторону, от Тауэра до бесформенной громады доков и обратно, отмеряя каждому здешнему обитателю равную долю вони. Проходя мимо распахнутых дверей харчевен, я забиваю ноздри запахом жареной рыбы, но, как все хорошее, выветривается он быстро.
Большак Рэтклифф напоминает то ли Вавилон наутро после обрушения башни, то ли карнавал в аду. Со всех сторон доносится болтовня на любом наречии мира, сливаясь в однообразный гул, который лишь изредка вспарывает визгливое пиликанье скрипки. Продавец баллад потрясает засаленным ворохом листов и, брызгая слюной, горланит песню, судя по одобрительным крикам моряков, весьма скабрезную. Мимо проходит вразвалку английский матрос в плоской шляпе. Вслед за ним — двое молоденьких, но пьяных вдрызг юнг, к которым льнут хохочущие девицы. Блондинка, нарумяненная до самых ушей, стреляет глазками в сторону Джулиана, но, прочитав в его взгляде одно лишь искреннее участие, хихикает и убегает прочь. «Еще одну жизнь унес разврат», — отпускает комментарий мой спутник. Зазывать нахалку к себе в приют он почему-то не спешит.
Идем дальше, скользя по мокрой соломе, ошметкам требухи и чему-то мягкому и осклизлому, что, как я надеюсь, все же является остатками гнилых овощей. У входа в лавку подержанного платья толпятся скандинавы, все как один с бесцветными рыбьими глазами. Над ними, точно висельник на ветру, колышется ворох парусиновых курток. Желтолицые ласкары спускаются в подвал, за ними, воровато озираясь, следует чахоточного вида европеец. Опиумный притон, поясняет мой спутник. Здесь они на каждом углу.
— Вот мы и пришли! — наконец провозглашает он, указывая на приоткрытую дверь кабака.
Вся стена между дверью и тусклым оконцем увешана выцветшими афишами Королевского цирка и гравюрами со сценами из моряцкой жизни. Вглядевшись, Джулиан заслоняет их спиной, дабы уберечь меня от непотребства.
— Вы уверены, что идти сюда благоразумно?
У дверей кабака я рассчитывала бы услышать пьяный ор, но пока что до моего слуха не доносится ни звука. Это действует на меня угнетающе. Перспектива оказаться в притоне, где делишки обсуждают шепотом, не очень-то меня прельщает.
— Разумеется, моя дорогая, — говорит Джулиан и крепко пожимает мне ладонь. — Вы будете в полной безопасности. Каким бы вызывающим ни было поведение этих малых, ни один из них не отважится нанести нам оскорбление. Поверьте, люди нашего круга не раз захаживали в Уоппинг. И мистер Диккенс, и мистер Мэйхью. Но единственными, кто пострадал от этих экскурсий, были прачки! — рассмеявшись свой остроте, он указывает на запятнанные брюки.
А вот мне отнюдь не весело. Скорее уж наоборот: страшно осознать, что ты разбираешься в жизни гораздо лучше человека, который должен тебя по ней вести.
И как я раньше не догадалась, что Джулиан действует наобум? Он ничего не продумал, ничего не спланировал. Сколько еще тумаков должна отвесить мне жизнь, чтобы я перестала доверять людям и идти на поводу у их глупых затей?
— Вы сообщили в полицию, куда мы отправляемся сегодня вечером? — спрашиваю я, но резкость в моем голосе не нравится Джулиану. Он хмурится и выпускает мою руку.
— Разумеется, нет! Не хватало еще мистеру Локвуду пожать плоды расследования, к коему он не имеет ни малейшего отношения.