Вот только Булгаков тут был совершенно ни при чем! Он был лишний, зачем было его трогать!
Я вытерла наконец глаза и пошла на первый этаж, к уборщице – искать веник и тряпку, чтобы убрать эту несчастную штукатурку, пока урок не кончился.
Прочитать Булгакова «для себя» я так и не успела – его внесли в список обязательной литературы. И теперь наша Ирина Григорьевна, которая еще в прошлом году стращала нас «Молодой гвардией» и «Тихим Доном», проскочив последний за два урока и даже пропустив сочинение по нему, к нашей дикой радости, терзала нас Булгаковым – радовались мы, короче, преждевременно. Я готова поклясться, что она ничего в этом Булгакове не понимает! И тетя Зина, выслушавшая мой «пересказ прошлого урока», тоже была готова в этом поклясться. Скрепя сердце, я засела за «Мастера и Маргариту», «Собачье сердце» и «Роковые яйца». Что там тетя Зина говорила, про то, как это читали по ночам? Тетя Зина же, глядя, как я мучаюсь, сказала: «Дураки они, дураки. Столько лет запрещали! Зачем? Надо было просто включить все это в школьную программу». После чего ушла на кухню слушать радио «Свобода», а я осталась в комнате писать сочинение, избранные места из которого с комментариями Ирины Григорьевны были зачитаны сегодня вслух под радостный гогот моих одноклассников.
Уборщицы на первом этаже не было. Я подергала серую стальную дверь, за которой стояли ведра и тряпки, и пошла во двор. Конечно, веник есть в каждом классе, но как я сейчас попаду в класс? Оставалось ждать перемены, с перспективой нарваться в коридоре на Ирину Григорьевну.
Во дворе я сразу же свернула за гаражи – там была «мертвая зона», пятачок, который не просматривался ниоткуда, кроме туалетов. Там обычно курили, играли в карты и прочее. Девчонки в последнее время вообще-то старались туда не заглядывать, кроме курящих, разумеется, но я надеялась, что сейчас там никого нет, все-таки середина учебного дня.
Конечно, я ошиблась – за гаражами стоял Валька Смыков из параллельного класса. В нашей школе было аж два выпускных класса! Потому что у нас, к несчастью, была лучшая, по общему мнению, в городе школа, и тетя Зина добилась, чтобы меня перевели сюда в десятый – уговорив маму, а не папу, разумеется.
Смыков курил, привалясь к стенке. Он был один, так что это еще ничего. Надо было только стоять молча и не лезть на рожон.
Промолчали мы так минуты две. Потом Валька демонстративно выплюнул окурок и спросил:
– Чего пришла?
В прошлом году Смыков был в общем вполне нормальный. Но сейчас у него явно наступил период превращения в «крутого». У нас теперь была мода на «крутых»: половина парней либо где-то прирабатывала, либо просто шлялась с компаниями и имела статус «крутых», по общему мнению, заслуженно. Вторая половина, подождав немного, решила, что оставаться в прежнем статусе им «западло», и стала – как это говорила биологичка? – мимикрировать, вот. Получалось, на мой взгляд, слабо: настоящие «быки» из наших же, например, Малинин, вообще не стали бы со мной заговаривать. Но будь тут Малинин, я, пожалуй, сразу бы ретировалась. В вестибюль, под крылышко к уборщице, если она найдется.
– С литературы сбежала. А ты?
– С биологии.
Помолчали еще. Смыков полез за второй сигаретой.
– Чего сбежала?
– У нас сочинение. По Булгакову.
– А у нас уже было.
– Так и у нас было. Она оценки стала объявлять, ну и…
– Тебе чего, двойку, что ль, поставили? И ты, как маленькая, разревелась и деру дала?
– Не знаю я, что она мне поставила, и знать не хочу. Ненавижу Булгакова. С Горьким было проще: хоть ясно, чего она от нас хочет.
– Ну как чего? Тут то же самое.
– Ничего тут не то же самое. Она нам про все сразу велела писать, про всего Булгакова. А чего писать?
– А ты что, все прочитала, что ли?
– Все.
– Ну и дура. Я, кроме «Собачьего сердца», не стал читать ничего.
– А писать как же?
– Ты что, Горького, что ли, читала?
– Нет. Но там же учебник был. И она нам практически продиктовала все, что писать.
– А у меня «300 золотых сочинений» есть – на Куйбышева у парка продается в книжном. Я все передрал – и никаких проблем.
Я закусила губу. Знала бы я раньше про эти «300 золотых»… Интересно, у кого из наших она есть? Наверняка ведь есть у кого-то. И никто не сказал!
– Ну и что? Не сдала?
– Сдала.
– Так в чем проблема? – спросил Смыков. Папиросу он уже торжественно «размял», как делали старые курильщики, и приступил к высеканию огня. Все наши парни делились на тех, кто курил дорогие сигареты, и тех, кто из экономии курил «Приму», напирая на то, что так круче. Зажигалки тоже были не всем по карману, а белорусские спички загорались с пятого раза.
– Ну я все и написала, как смогла. А она орет.
– Почему?
– Потому что я написала, что этот, как его, Преображенский – он же над всеми издевается! И над людьми, и над собаками. А она говорит, что я дура. А эти «яйца» я вообще не понимаю про что.
Смыков чуть не выронил папиросу. Потом наконец затянулся и ответил:
– Правильно она тебе сказала, что ты дура. Дуру, Соколова, всегда видно. А не видишь – можешь в зеркало посмотреть.
– Да почему дура-то?!
– Потому что «Собачье сердце» – это круто. «Никогда не читайте за обедом советские газеты!» – Смыков, помедлив секунду, радостно заржал.
– Да что вы все заладили – круто, круто! Кто тебе это сказал – Малинин?
– Малинин такой ерундой заниматься не будет. Он книг вообще не читает, ему не надо. Но что «Собачье сердце» – это круто, это знают все, кроме тебя, Соколова. Васька Александровский его наизусть шпарит – все приколы помнит.
Васька Александровский был интеллектуал и пижон из 11-го «А». Я его не переваривала.
Он ходил в дорогих шмотках, о которых можно было только мечтать, нигде не работал, «шляться» ему тоже не было необходимости, все и сами к нему бежали, стоило только пальцем поманить. После школы он собирался в Москву, ни много ни мало в МГИМО. «Крутым» быть ему было незачем – у него отец был крутой.
– Ну и подавитесь вы с Александровским этим «Собачьим сердцем»! – Я подумала, что скоро уже звонок и пора возвращаться обратно, сторожить в коридоре, когда откроется какой-нибудь класс и можно будет веник там попросить. – Мне кроме «Мастера и Маргариты» не понравилось ничего.
– «Маргарита» – это для баб. Про любовь.
– Сам ты дурак, Смыков, – ответила я уже на ходу. – Для баб…
И тут Смыков вдруг на выходе из «мертвой зоны» перехватил меня и потянул к себе:
– А ты – баба?
– Валька, пусти!
– Не пущу. Ты баба?
– Валька, я сейчас закричу!
– Не закричишь. Ты с урока сбежала и сама сюда пришла. Раз пришла, значит хотела…
– Валька, пусти, урод!
Пошла возня. «Возня» – это всегда противно, и в шестом классе было противно, и в девятом, а сейчас совсем стало тяжело, потому что парни сильные и уворачиваться от них все труднее и труднее. Если «возня» происходит в коридоре, на перемене, во дворе при общем стечении народа, то быстро и заканчивается, пусть со скандалом – всегда ясно, кто начал и примерно понятно, что орать и кого звать на помощь. Если «возня» начинается вечером на улице или в парке… но вечером в парк никто не пойдет, потому что всем ясно, чем это может кончиться. А тут чушь какая-то получалась, потому что нет никого, хотя вроде бы и в школе. От Смыкова я не ожидала.
Смыков как-то быстро и ловко притер меня к гаражу и начал целовать – всем ртом, прямо в губы, мокро и гадко. Я лупила по нему свободным кулаком, но вторая моя рука оказалась заведенной назад, и чем сильнее Валька наваливался на меня, тем сильнее я прижимала руку – вырваться не было никакой возможности. Закончилось все неожиданно – свистом и хохотом. Из окна второго этажа, из женского туалета, орали Светка Острецова, Ленка Лупандина и Машка Бойко.
– Что, Соколова, нашла себе любовничка?!
– Смыков, ты получше выбрать не мог? Или на целку польстился?
– Соколова, что ж ты сюда пришла – ты к нам приходи, у нас выбор больше, может, кем из мужиков и поделимся!
Гаже этой компании невозможно было себе ничего представить. Надо было проверить, что ли, туалет, прежде чем сбегать сюда. Но в туалете пахло отвратительно, и заходить туда лишний раз я не хотела. А они, конечно, тоже сбежали с урока и отсиживались там, умные и небрезгливые. И хуже всего, что через минуту, когда я все-таки освободилась от Смыкова, потому что он, кажется, сам меня отпустил, и уже убегала, сверху раздался ленивый голос нашей первой красавицы Альчук:
– Что там происходит-то? А, Соколова…
К счастью, звонок уже звенел, коридоры заполнялись, и я пронеслась за портфелем, забыв про штукатурку и веник, и нарвалась в результате прямо на выходившую из класса литераторшу. По какой-то причине наших отпустили на пару минут раньше. Пока литераторша устраивала мне выволочку за безобразное поведение и обещала неизбежный вызов родителей в школу, двойку в четверти и плохую характеристику, которая не даст мне возможности поступить ни в один институт («Впрочем, тебе это и не требуется: с твоими куриными мозгами тебя дальше вестибюля не пустят!» Ага, Булгакова под нос сует, а то, что никому ее характеристика уже не нужна, забыла!), а я стояла потупившись и все старалась так удержать дверь, чтобы штукатурки не было видно, в класс вернулась Альчук с мокрой тряпкой. Она, оказывается, сегодня была дежурной.
И в результате остались мы с Альчук вдвоем. И, пока я собирала портфель, а Альчук вытирала доску, можно было молчать, но, когда я потянулась к венику, чтобы подмести наконец в коридоре, веник, разумеется, понадобился и ей, и мы столкнулись.
– Я сейчас, только в коридоре приберу, я быстро…
Альчук вышла со мной и молча наблюдала, как я размазываю штукатурку по полу.
– Тряпку возьми.
Она царственно удалилась поливать цветы, а я поплелась в туалет наливать ведро – и вернулась оттуда опять в слезах, потому что девки эти никуда не ушли – они сидели на подоконнике и обсуждение моего поведение продолжили в таких выражениях, которые я не повторю. По их мнению получалось, разумеется, что я специально сбежала с урока, чтобы по-быстрому перепихнуться со Смыковым, пока никто не видит. Я им даже ответила, не удержалась, но вышло только хуже, потому что так ругаться я не умею, куда мне до них, а глаза у меня на мокром месте всю жизнь, поделать ничего не могу: сорвусь – и сразу в слезы.