Стуча зубами от страха, Масако поползла по стволу горизонтально, под сдавившей его белой веревкой. Это было куда труднее, чем лезть вверх. Цепляясь коготками задних лап, она передними нащупывала выступы на пути. Но как только она вцепилась когтями в кору, хрупкий кусочек обломился под ее весом. Сила тяжести рванула вниз ее круглое брюшко, и она отчаянно запищала, чувствуя, что падает. Но хвост ее, словно сам по себе, намертво уцепился за ложбинки на коре, а тут и для другой лапки нашлось место. Она запустила коготки в кору и всхлипнула от облегчения.
Когда она наконец отважилась открыть глаза, то увидела белую веревку прямо перед глазами. Здесь веревка была куда толще, чем в прежнем месте. Стало быть, она не везде одинакова. Что это значит?
Масако поползла вперед еще осторожнее, перед каждым движением вцепляясь в кору хвостом. Медленно, дюйм за дюймом, она огибала ствол – ее уши и хвост покраснели от натуги. Она была твердо намерена осмотреть все кольцо веревки, чтобы найти изъян, обнаружить малейшую слабинку и хоть как-нибудь разорвать путы.
Она обошла уже три четверти массивного ствола. Веревка постепенно расширялась – в одном месте она была втрое шире крысы, а затем снова стала сужаться.
Но нигде не было видно потертостей, нигде веревка не отставала от ствола. Масако не смела дотронуться до нее и проверить, ведь тогда веревка еще сильнее сдавила бы госпожу. Даже усиками она не осмеливалась коснуться веревки.
Постепенно сужающаяся веревка вдруг снова резко расширилась. Она стала толстой и закругленной. Шерсть у Масако на хребте встала дыбом от отвращения. Ее бы стошнило, если бы крысы были на это способны. Но она только содрогнулась, и кровавые слезы выступили в уголках ее глаз.
И хоть в глубине души какой-то голос кричал ей: «Беги!», Масако двигалась вперед, ища в тугой веревке слабое место.
Закругление продолжалось, пока не перешло в точку, где хвост веревки исчезал в глубине расширенной части. Нигде не было видно слабых мест. Масако заметила только толстую черную вертикальную линию, похожую на какую-то отметку, и место, где сходились два конца.
Но вдруг – движение. Черная вертикальная линия постепенно сужалась, утончалась, придвигаясь ближе к Масако, которая отчаянно вцепилась в кору всеми когтями.
Это был глаз.
А черная вертикальная полоса была его зрачком.
Зрачком змеи.
Это была самая огромная змея в мире. Она туго сдавила госпожу Кедр, зажав в зубах свой хвост.
Масако закричала.
Змея сжала свою петлю; снизу донесся хруст.
– Нет! – вскричала Масако. Она набросилась на змею, кусая ее в лихорадочной ярости. Но чешуя змеи была неуязвима. Зубы Масако с лязганьем ударялись о нее, будто о железо. Но она не отступала. С отчаянным писком она кусала и кусала, пока ее зубки не раскололись на части. Мордочка крысы окрасилась кровью, она выплюнула зубы, и отчаяние наполнило ее лихорадочно бьющееся сердечко.
Она не в силах помочь госпоже.
Они обе умрут.
Но зачем умирать обеим, если может умереть одна?
Масако дрожала всем телом от изнеможения: хвост, лапы, сломанные зубы, сорванные когти.
Но она поползла вперед, к закругленной морде змеи, к ее узким ноздрям. Крыса подобралась соблазнительно близко. Змея чуяла жизнь дрожащего грызуна, его отчаянно бьющееся сердце. Запах густой крови, пульсирующее тепло жизни. Масако махнула хвостом, чтобы глаза змеи остановились на нем, пока ее запах проникает в затуманенный временем змеиный мозг.
– Ну же, возьми мою жизнь, – произнесла Масако. Она махнула лапкой, заскребла когтями по коре.
Чешуя змеи зазвенела, как выхваченный из ножен меч, когда змея выпустила хвост и мгновенно повернула голову.
Голод мучил змею уже тысячу лет.
Перед глазами Масако поплыли красные круги.
Снизу, казалось, донесся вздох.
Клыки змеи сейчас сомкнутся над ней – они летят к ней в холодной ночи, как акробаты, как падающие с неба ангелы.
В воздухе раздался свист.
Все свершилось так быстро, что она не успела даже вздохнуть.
Ее окружила темнота.
Она падала и падала…
На лицо Масако упали капли ледяного дождя, и она пришла в себя. Она открыла глаза – все тело отозвалось болью, словно она только что проползла по целой горе битого стекла.
Во рту стоял металлический привкус.
Она осмотрелась – вокруг был лес. Стояло холодное, сырое утро. Дыхание сгущалось в пар перед ее лицом. На опавших листьях краснела кровь. Она провела языком по зубам. Нескольких не хватало. Болела ушибленная голова. Пальцы горели огнем. Она подняла руки и воззрилась на них в замешательстве.
Но ее удивили не окровавленные ладони и вырванные ногти, а сами руки. Они были такие чужие…
Исцарапанные, грязные, окровавленные – и… человеческие. Она больше не крыса! Масако встряхнула головой и нахмурилась, почувствовав тяжесть непривычно длинных, спутанных волос.
Ее несчастные волосы, все в хвое, колючках и репьях, доставали теперь до самых колен…
Мысли текли медленно. Наверное, это неспроста, подумала она. Госпожа… Неужели она все же подвела госпожу?
Масако вскинула голову.
Вокруг лес. Солнце клонится к вечеру, между ветвями деревьев виднеется красный закат, чирикают и галдят невидимые птицы, где-то раздается стакатто дятла. Издалека доносится шум автострады – служащие возвращаются на машинах домой после рабочего дня. На фоне деревьев виднеется темный силуэт.
Это ворота синтоистского храма – того самого, куда она зашла во время экскурсии в начальной школе, когда они изучали листья. В то время у нее еще были друзья. Какая приятная была поездка…
Что-то валяется на земле, увидела она уголком глаза.
Обрывок веревки. Он лежит на мху, у корней огромного старого кедра со странным сужением в середине ствола.
У Масако перехватило горло.
Она подковыляла к дереву и осторожно потрогала оставшуюся в коре рытвину. На стволе еще белели волокна веревки, вросшие в дерево. Оно сочилось золотистой смолой, но разорванные путы его больше не сжимали. Дерево было ранено, возможно смертельно, но наконец свободно.
Это была одна из тех узловатых веревок, которыми синтоистские жрецы обвязывали особо почитаемые деревья. Но про этот кедр давным-давно позабыли. Вдалеке от прохожих путей, вдали от алтаря он все рос, и не было никого, кто бы развязал его путы и позаботился о нем.
Масако отвернулась, уронив веревку на мох. А вот и пластиковые тапочки «Хелло Китти». Она бы засмеялась, если бы у нее остались силы. Она надела их и зашагала к огням, которые стали загораться теперь, когда вечер клонился к ночи.
До своего квартала она дошла лишь с первыми лучами солнца. Она не помнила, какая дорога привела ее домой. Но теперь, когда увидела знакомые улицы, Масако испытала приглушенное чувство облегчения.
Только вот…
Хоть они и были знакомые… но не совсем. Так она почувствовала бы себя, если бы кто-нибудь вошел в ее спальню, пока ее не было, а потом, вернувшись туда, она бы обнаружила, что все вещи переставлены.
Дома почти такие же. И деревья.
Наверное, я сплю, подумала Масако. Все это сон.
Скрипнула металлическая калитка дома. Она открыла дверь своим ключом.
Запах в доме стоял знакомый, но какой-то затхлый. Не похоже на маму, безучастно подумала Масако, сбрасывая тапочки.
Ноги так дрожали, что по лестнице пришлось подниматься на четвереньках. Ободранные ладони, подсохшие по пути домой, снова закровоточили под весом тела. Масако оставила кровавые отпечатки на светлом деревянном полу; длинные волосы тащились за ней следом. Она проползла по коридору и поднялась на колени, только чтобы открыть свою дверь. Потом вползла в комнату – в свое логово, свое укрытие. И заперла дверь.
Стук.
Настойчивый стук.
Масако натянула одеяло на пульсирующую болью голову. Под спиной что-то неприятно кололось. Она вытащила сухую ветку, высунула руку из-под одеяла и бросила мусор на пол.
– Масако-тян, – позвал мамин голос. Он звучал безучастно. Однотонно – уже не как коллаж из эмоций. Словно она больше ничего не чувствовала.
Масако подняла голову.
Мамин голос. Тот же, что и прежде.
Но какой-то другой.
– Масако-тян, – повторила мама. – К тебе пришла Мория-сан из Общественного центра здравоохранения.
– Мория, – с трудом прошептала Масако ноющими, распухшими губами.
– Масако-сан. – Женский голос зазвучал, как музыка ветра ясным летним утром. – Пожалуйста, выйди. Я хочу увидеть тебя, чтобы поблагодарить.
И словно кто-то поперхнулся. Ее мать не плакала. Она смеялась.
– Поблагодарить ее! – воскликнула она. – За что? Да вы спятили еще почище, чем она. Пятнадцать лет ходите сюда с понедельника по субботу. А она ни разу даже дверь не открыла. Ни словечка вам не сказала. А вы ее благодарить хотите! – Мать смеялась и смеялась, и ничего неприятнее, чем этот смех, Масако в жизни не слышала.
Пятнадцать лет?
О чем она говорит?
Масако уставилась на свои истерзанные руки.
Кожу покрывали тонкие морщинки, пересекаясь крохотными ромбами. Она утратила юную гладкость и упругость.
Дрожащей рукой Масако подхватила пряди длинных волос. Среди черных прядей серебрилась седина.
Пятнадцать лет…
Она подбежала к зеркалу, прикрытому пыльным покрывалом. Рывком открыла его, со стуком сметая с полочки безделушки, и в косых лучах солнца поднялось облако пыли.
Пятнадцать лет…
На лицо ей упали три полосы света.
Но из зеркала ей ответила взглядом уже не заплаканная толстая девочка.
Из зеркала смотрела женщина. Грязь и годы въелись в ее кожу. Лицо окружали колтуны спутанных, грязных волос. Между приоткрытыми губами зияли провалы на месте выпавших зубов.
Пол качнулся под ногами – она зашаталась и ухватилась за тумбочку запачканной рукой.
Что с ней стряслось? Что с ней сделали? Нижняя губа Масако задрожала.