– Видели, как Энди сыграл? – спросил он собравшихся игроков. – Показал всем настоящий футбол! Вот кто постарался для победы!
Игроки одобрительно заревели, как медведи с мясом в зубах, и захлопали меня по наплечникам, чувствительно напомнив о ноющем синяке на плече.
– Знаете, с кем мы играем на следующей неделе? – спросил тренер, и команда в один голос гаркнула:
– С Таунтоном!
– Если все сыграете, как сегодня Энди, а я знаю, вы можете… – Он сделал эффектную паузу. – Эти таунтонские молокососы месяц задницу подтереть не смогут без маминой помощи!
Дойль с другими парнями приглашали меня на вечеринку, но я отговорился тем, что надо приложить к плечу лед. Дома я сказал родителям, что мы победили и я сыграл нормально.
Отец посмотрел на меня как-то странно:
– Мы слушали репортаж, сын.
– Понятно, – огрызнулся я. – Да, я гребаный герой. Ну и что с того?
Отец помрачнел, но мама положила руку ему на плечо и сказала, что у меня усталый вид и мне надо отдохнуть.
Я засел в своей комнате, нахлобучил наушники и стал слушать новый альбом «Грин Дей», но он был мне не в настроение, недостаточно мрачный. Я сел за компьютер, чтобы проверить почту, но не проверил, а просто сидел, тупо пялясь в черный экран. Только в те минуты я понял, что по-настоящему порвал с Кэрол Энн, и матч, полный безжалостного насилия, был для меня в некотором роде ампутацией, отречением. Если бы плечо так не болело, я бы залепил кулаком в стену. Посидев так некоторое время, я включил компьютер и стал играть, заливая на экране городские руины кровью гигантских насекомых, пока мой гнев не иссяк.
На следующее утро мне позвонила Доун Купертино, невеста Дойля. Она сказала, что беспокоится за Дойля, хочет со мной поговорить, и пригласила меня зайти. Доун училась на класс старше нас и бросила школу в шестнадцать лет, когда забеременела, но у нее случился выкидыш на раннем сроке. Она так и не вернулась в школу, а нашла работу официантки во Фредрикс Лондж и квартиру в Кресент Сити, на втором этаже старого панельного дома. Это была худая, голубоглазая девчонка с пепельными волосами, на два года старше Дойля и почти на три года старше меня, с молочно-белой кожей, красивыми ногами и остреньким личиком, которому суждено было сохранять привлекательность еще года три-четыре, а потом стать сухим и желчным. Впрочем, Доун, скорее всего, и не ожидала от жизни больше, чем еще три-четыре хороших года.
Хотя Дойль и хвастался своим романом с женщиной старше его, плюс со своей квартирой, по-моему, на самом деле он с ней закрутил, потому что у нее были такие же скромные ожидания от жизни, как и у него, но она по этому поводу не унывала. «Наслаждайся тем, что есть, беби, больше все равно ничего не получишь», – бывало, говорила она, сопровождая свой комментарий усмешкой, как будто даже посидеть за пивом или посмотреть фильм воспринимала как приятные сюрпризы, на которые никак не рассчитывала.
В то утро Доун встретила меня у дверей в джинсах и старом свитере, который был ей велик размера на три-четыре, с волосами, собранными в конский хвост. Она устроилась с ногами на диване в гостиной, а я сел рядом, разглядывая ее коллекцию безделушек из стекла и фарфора, выставку старых футбольных вымпелов и картинок с пушистыми котятами и грозными драконами на стенах, школьный альбом с фотографиями на кофейном столике. Это был музей ее жизни – до того дня, когда ребенок дал о себе знать. По-видимому, с тех пор не произошло ничего особенного. Я почувствовал себя неуклюжим, как будто одно движение моего локтя или колена может разбить эту иллюзию вдребезги.
Доун поставила кофейник, и мы поболтали о том о сем. Она выразила свои соболезнования насчет Кэрол Энн и поинтересовалась, как она переживает разрыв.
– Злится до чертиков, – ответил я. – Надеюсь, что это ее поддерживает.
Доун нервно хихикнула, как будто не поняла моих слов.
– В чем дело? – спросил я ее.
– Ты просто… так смешно это сказал. – Она откинула со лба пряди волос, дотронулась до моего плеча и спросила с преувеличенной заботливостью: – А ты как?
– Со мной все в порядке. Так что случилось с Дойлем?
Она тяжело вздохнула:
– Не знаю, что на него нашло. Он какой-то странный, и… – У нее задрожал подбородок. – Как ты думаешь, он собирается меня бросить?
– С чего ты взяла?
– Он на меня больше не обращает внимания. – Она смахнула слезу. – Я подумала, вдруг, раз ты бросил Кэрол Энн, он тоже собрался со мной расстаться. Дойль ведь тебя любит, Энди. Иногда мне кажется, сильнее, чем меня.
– Ерунда, – сказал я.
– Нет, правда. Он только о тебе и говорит: «Энди то, Энди се…» Если бы ты стал красить губы и носить платье, он бы непременно так же нарядился. – Она расправила плечи. – Может, нам и правда стоит расстаться. Мне почти двадцать лет. Пора перестать встречаться с мальчишкой.
– Так ты считаешь его мальчишкой?
– А ты разве нет? Дойль во многом остался тем десятилетним поросенком, который всегда пытался задрать мне юбку палкой. И теперь, когда он уже давно и взаправду мне под юбку залез, он относится к сексу, как к какой-нибудь прикольной штуке, которую только что нашел в сарае и которой его так и подмывает похвастаться перед дружками.
Кофе был готов, и Доун внесла поднос с кофейником, двумя чашками, сливками и сахаром. Когда она нагнулась, чтобы поставить поднос на стол, широкий ворот свитера опустился, так что мне стало видно ее грудь. Я ее уже не раз видел, когда мы все вместе купались голышом в Кресент Крике, но никогда она не поражала меня так, как теперь. Я уже три недели не был с Кэрол Энн и ощутил сильное желание.
Я попросил Доун рассказать, что в поведении Дойля кажется ей странным. Она ответила, что он стал какой-то рассеянный и все время огрызается – я заметил, что тут виновата не она, а матч с Таунтоном – он не может о нем забыть с тех пор, как их нападающие надрали нам задницы, и ходит как в воду опущенный. Услышав это, она вроде приободрилась и вернулась к разговору о нас с Кэрол Энн. Я открылся ей и рассказал обо всем, что чувствую. Она сочувственно взяла меня за руку. Я знал, что происходит, но запрещал себе осознать это полностью – я говорил и говорил, признаваясь в страхах и слабостях, думая о ее груди, ее свежем запахе, пока она наконец не придвинулась и не поцеловала меня в щеку, одновременно засовывая мою руку к себе под свитер. Потом она чуть отстранилась, позволяя мне решить самому, но не отводя взгляда – впрочем, выбора у меня уже не оставалось.
Потом, в постели, она крепко, молча обняла меня. Я вспомнил, что Дойль рассказывал о том, какая она в сексе. Болтает без умолку, говорил он. Когда ты с ней, секс превращается в трансляцию матча. «Ах, ты делаешь это, а теперь ты делаешь то», – и не заткнешь ее, как будто она ведет репортаж для радиослушателей, которые не видят поля. Но со мной Доун и слова не промолвила – вся ушла в себя и, когда мы закончили, не огласила ни результатов игры, ни лучших моментов или голов. Она погладила меня по щеке и поцеловала в шею. От этого я почувствовал себя виноватым, что не помешало нам усугубить преступление, повторив его. Только после этого, когда я сел на край кровати, застегивая рубашку, Доун подала голос.
– Наверное, ты думаешь, что это я во всем виновата, – сказала она.
– С чего ты взяла?
– Ну, ты сидишь и молчишь.
– Нет, – ответил я. – Это было взаимно.
– Ага, для разнообразия.
Она, шлепая босыми ногами, убежала в ванную. Я услышал, как она спустила воду в туалете, и затем вышла в халате с узором из французских слов: «Oh La La», «Vive la Difference» и тому подобное.
– Не вини себя в этом, ладно? – Доун снова села рядом со мной.
– Я и не виню.
– Нет, винишь. Беспокоишься, что скажет Дойль. Не волнуйся, я ему ничего не скажу. Между нами все кончено… Ну, или почти все.
Я покосился на нее и стал надевать носки. Вид у нее был не веселый и не грустный, скорее стоический.
– Это, вообще-то, я виновата, – снова заговорила она. – Мне нужно было, чтобы кто-то был рядом. Дойль меня к себе не подпускает, и я подумала, может, ты… хотя бы один раз. – Она покосилась на меня, ожидая ответа, затем толкнула локтем в бок: – Ну, развеселись же!
– Со мной все в порядке. Просто вспомнил про маму. Про то, как я ее презирал, когда в средних классах узнал, что она погуливает от папы.
Медленно-медленно прошло несколько секунд, и Доун сказала:
– Мы, девочки, в средних классах не намного умнее вас, но вот так судить людей уж точно не станем.
Она предложила сготовить мне обед, и я согласился, потому что никуда не торопился. Мы сидели у нее на кухне и молча ели. Небо за окном было непроницаемо серое. На сухом мирте в углу двора сидело четыре-пять граклов, некоторые то взлетали, то снова опускались на ветки. Ни прохожих, ни машин – как будто конец света уже наступил и уцелели одни птицы. Я проглотил два сандвича с беконом, салатом и помидором, и Доун принялась готовить мне еще один. Поджаривая полоски бекона, она напевала, как молодая жена, готовящая обед для мужа. И вдруг мне отчаянно захотелось войти в ее жизнь, чтобы мы осуществили фантазию, которую так и не удалось реализовать моим родителям.
Доун положила сандвич на стол, протянула мне чистую салфетку и села напротив, глядя, как я ем, запивая сандвич колой. Она ласково улыбалась каждый раз, когда я поднимал глаза. Я спросил, о чем она думает, а она ответила:
– Да так, о всяких разностях.
– И о чем же это?
В глубине души я надеялся, что она выразит словами то, что витает в воздухе, и у нас начнется бредовый роман, который конечно же будет ужасной ошибкой. В ту минуту мне нравилась мысль о том, чтобы эту ошибку совершить. Закрутить с Доун было бы самым простым решением. Нет, не бегством из Эдинбурга, да и вообще не выходом. Но с Доун и парой орущих детей в домике, построенном на родительском участке, мои планы хотя бы четко определятся. Доун, однако же, была для этого слишком умна.