К нитке жемчуга в волосах привыкнуть было труднее всего: от неё уложенная вокруг головы короной коса приобрела неожиданный вес.
Возможно, этот жемчуг был самой дорогой вещью, какой владела Гленна за свою жизнь. Сравниться могли только два томика книг в переплёте из телячьей кожи. Их принесли тогда, когда Гленна, особо ни на что не надеясь, сказала, что хотела бы упражняться в чтении. Слуга посмотрел на неё как на невиданную зверушку. Он, пришедший в замок, должно быть, уже после отбытия Гленна за море, ничего о ней не знал, потому желание молодой женщины показалось ему диковинным. Так она стала обладательницей христианского часослова, переписанного мелкими буквами без украшений и витиеватых рисунков. Латынь Гленна почти не знала, но перелистывала страницы с благоговением, всматриваясь в едва знакомые, а, порой, совсем незнакомые буквы. Второй книгой оказался тоненький сборник стихотворений, переписанных чьей-то заботливой рукой. Он был на её родном языке, некоторые из этих строк были ей знакомы. Слуга сообщил, что это дар от лорда Марика, который сопроводил её к родному берегу.
— Как он? — осмелилась спросить Гленна.
Слуга, не отличавшийся словоохотливостью, ответил:
— Король наградил его за службу, сейчас почтенный лорд Марик отправляется в родные пределы.
Он ехал домой. Гленне стало завидно: она дома себя не чувствовала. Теперь она и вовсе сомневалась, был ли у неё дом.
В эти долгие дни Гленна часто лежала прижимая книги к груди. У неё никогда прежде не было собственных.
К ней заходила знахарка Аэмора, которую привечали при дворе Эгга. Она уже была старухой, когда Гленна была ещё девчонкой. Говорили, что она ведьма, умеет как лечить, так и сглаз навести. Гленна была рада её видеть, а старуха выгнала отварами из её груди кашель.
— Непросто тебе пришлось, девочка, — сказала она, осматривая бледные запястья с голубыми прожилками вен, — тело твоё истощилось, но это поправимо.
Это были самые добрые слова, какие она услышала от дворцового люда.
Безделие было для Гленны губительно так же, как и прежде. Когда она не перечитывала книгу стихов, она проговаривала слова старинных саг, выученных ею наизусть. Порой, у неё не получалось отрешиться от тягостных воспоминаний. Когда они, одно страшнее другого, настигали девушку, она позволяла себе думать о Борсе. Гленна вспомнила его ласковые прикосновения под римским каменным сводом, окружённым дикими розами и девичьим виноградом. Она гадала, чем были руины в дни рассвета. Представляла их то храмом светлого доброго божества, то дворцом, в котором росли чьи-то дети.
Она думала о Борсе, хотела на него сердиться за то, что не пожелал плыть вслед за ней, но понимала, что виниться ему перед ней не в чем. Хотела ли она его вновь увидеть? Да. Окажись он здесь, при дворе Эгга, назовись он настоящим именем, попроси он короля отдать ему девицу Гленну в супружницы — она бы согласилась. Потому, что никому и никогда не доверяла так, как Борсу, о прошлом которого ничего не знала.
Скорее всего, они никогда больше не увидятся. Если же богам будет угодно устроить встречу, она обязательно поблагодарит его за всё, что он сделал для ирландской беглянки.
Ей хотелось верить, что у Борса и Пурки всё хорошо. Отчего-то в это верить было проще, чем в собственное благополучие.
Гленна так привыкла бояться, что продолжала ждать опасности и в стенах замка её отца. Пусть она была от крови владыки Ирландии, пусть всеми силами она стремилась попасть домой, ей было страшно.
Было ли это дурным предчувствием или привычкой?
В то утро Гленна проснулась от ужаса, причины которого не ведала. Она резко села на пастели, её сердце колотилось так неистово, точно она только взбиралась по крутому склону. Может быть, причиной тому был дурной сон, но девушка помнила лишь глубокую темноту.
Она просидела в одиночестве, кутаясь в шерстяное покрывало, недолго. В комнату вошла Иффе с кувшином тёплой воды. Служанка замерла на мгновение, поняв, что вверенная её заботам королевская любимица уже проснулась. Гленна спала подолгу все эти дни.
— Доброе утро, госпожа, — сказала она бесцветным голосом.
Затем она принялась за хлопоты, которые Гленна считала своими будучи личной служанкой Оноры. Позже, принесли холодное мясо и тёплое вино, сдобренное пряностями. Гленна, неспособная отрешиться от необъяснимых страхов, почти не чувствовала вкуса пищи и ела с трудом.
Ей принесли новый наряд.
Платье из шерсти было такой тонкой работы, что Гленне было страшно его трогать, не то что носить. Оно надевалось на выбеленную льняную сорочку, рукава подвязывались поручами вышитыми белым по белому. Подобные она видела у Оноры и у других высокородных дам.
Отказать надевать белое одеяние — оскорбить самого короля. Конечно, Гленна не осмелилась бы это сделать. Только ей было бы по сердцу что-то менее драгоценное, такое, что не страшно порвать от неловкого движения или испортить нечаянным пятном.
Платье было точно в пору, его шили для неё: длинный подол достигал пяток, облачённых в новые туфли точно так, как полагалось для женщины. При её высоком росте это было редкостью: далеко не всегда портниха утруждала себя тем, чтобы отмерять полотна столько, сколько действительно было нужно. Тонкий пояс был сплетён из особенно красивой гладкой нити, поблёскивающей серебром.
Её оставили одну надолго. Гленна вновь листала томик стихотворений, поглаживая перелёт. Она хотела пить, но не решалась налить себе разбавленного вина: испачкает платье. Девушка, которая всегда была ловкой и расторопной, а в непривычном наряде чувствовала себе неповоротливой.
«Коли доведётся мне самой выбирать цвет платья, — думала Гленна, — оно никогда не будет белым».
Прошло много времени прежде, чем дверь в её комнату вновь открылась. Эти часы она чувствовала себя в заточении: пленницей роскошной комнаты и неподходящего наряда. Ей вспомнился лес, бесчисленные шаги рука об руку с Борсом, дождь, бивший по листьям и тихое ржание лошади. Тогда она спала на земле и ела то, что удавалось добыть среди окрестных деревьев, а единственный её наряд был зашит грубыми стежками. Только чувствовала она себя куда лучше, чем сейчас. Гленна корила себя за неблагодарность и, в то же время, представляла, как славно было бы сейчас оказаться под круглы каменным сводом и слушать, как перешёптываются звёзды.
Гленна никак не ждала того, кто вошёл в двери комнаты. Король Эгг был один. Гленна слышала, как за дверью тихо переговариваются люди, оставленные им за порогом. Она поспешно встала, чтобы склониться в низком поклоне. Смешок, сорвавшийся с губ короля вовсе не обидел её. Она не понимала, зачем он здесь.
— Встань дитя, — велел он, и она послушалась.
Эгг обошёл девушку, садясь на то месте, где прежде сидела Гленна, она не смела шелохнуться или поднять взгляд. Ей приходилось быть так близко подле кровного отца лишь однажды, в трапезной, где её собственная жизнь казалась малозначительной в сравнении с посланием, которое она ему принесла.
— Посмотри на меня, — велел Эгг.
Она обернулась подняла взгляд. Король изучал её так внимательно, будто видел впервые. Может быть, в каком-то смысле, так оно и было. Ведь сама Гленна впервые в жизни сумела разглядеть сходство, что выдавало в них родичей: светлая кожа, острые скулы, серые внимательные глаза.
— Ты похожа на прочих моих дочерей куда больше, чем мне казалось, — сказал он.
Гленна не была согласна. Она всё ещё считала себя слишком заурядной, чтобы равняться с принцессами Ирландии. Она видела каждую из них не единожды. Возможно, Гленна могла бы похвастаться храбростью и упорством, но в этом она уступала несчастной Оноре во сто крат. Оноре, хитрость, мудрость и мужество которой Гленна смогла оценить лишь недавно.
— На мать свою ты совсем не похожа, — продолжа король, — та была удивительной женщиной, кроткого нрава, доброго склада. Она могла бы сделать достойного мужа счастливым, а жизнь его беззаботной.
Он покачал головой с таким видом, точно не был причастен к тому, что мать Гленны осталась без поддержки достойного супруга и умерла в безвестности. Горькая обида вспыхнула в девушке, стремясь исколоть её нутро до крови. Гленна промолчала. В конечном счёте, он оставался королём, а она — дочерью блудницы. Прочее не имело веса.
— Мне всегда было интересно, победит ли в тебе моя натура покорность, унаследованную от матери. Ты всегда была такой кроткой, что не будь ты больше других дочерей похожа на меня ликом, я бы засомневался, что ты моя.
Гленна молча приняла ещё один укол горькой обиды. Не за себя, за матушку, за её нежный и ласковый нрав, за преданность, которую она питала к королю и который её не заслуживал. Гленна и сама была ему преданна.
— Я всегда уважал силу, потому и признал Тибальда.
Что-то внутри подскочило к самому горлу и гулко упало вниз. Гленна не ожидала, что разговор пойдёт о короле-язычнике. Не после того, как Эгг вспоминал её мать.
— Про таких как Тибальд, говорят шёпотом или слагают песни. Подумай сама, каково наблюдать за тем, как возвышается один беззаветный безземельный лорд над прочими, становится тебе достойным врагом, а затем и союзником. Волей-неволей, задаёшься вопросом: как ему удалось?
Гленна, почувствовала, как у неё немеют руки. Она вспомнила, как Тибальд говорил принцессе Оноре о силе королевской крови, что течёт в её жилах.
— Однажды, мне стало невыносимо оттого, что я не знаю этого секрета. Мне казалось, что Тибальда любит кто-то из богов, любит неистово. Я отдал ему дочь, чтобы узнать эту тайну.
Он достал грамоту, в которой Гленна узнала послание, что вёз королю лорд Марик. Внутри всё сжалось. Теперь девушка не сомневалось, что чувство приближавшейся беды — не выдумка.
— Читай, — сказал король, протягивая грамоту девушке.
Непослушными руками она приняла её. С поклоном, как и полагалось брать что-то, чего только что касалась рука короля. Буквы казались непривычно острыми.