Я с ненавистью глянула на него, все еще не выпускающего баронессу из комнаты.
Граф, поймав мой взгляд, вздохнул и спросил:
— Ты уже собралась, Клэр?
Я пожала плечами и молча захлопнула крышку сундука.
— Отлично, сейчас я пришлю людей за вещами. Одевайся. Покажешь, что вынести и спускайся вниз. Я жду. Поняла?
— Да поняла я, поняла. Будет немедленно исполнено, ваше светлейшее сиятельство! – не сдержала я раздражения.
Он кивнул и вышел. А я со злостью плюхнулась на стул, ожидая, пока свалит Розалинда. Она, однако, не торопилась, а напротив, развернувшись ко мне всей тушей, подозрительно спросила:
— Это по-каковски вы сейчас говорили? Что за тарабарский язык такой?! Ты-то его откуда знаешь?
И только тут до меня дошло: «Русский… Мы говорили с ним на русском языке!».
Часть 2.
Глава 1
ОСВАЛЬД
Я смотрел на выходящую из старой башни девушку с нежностью и умилением. Я искал ее все это время, с момента попадания, уже больше трех местных лет. Я искал ее, постепенно убеждаясь в то, что вторая душа, попавшая в этот мир вместе со мной, просто привиделась мне во время агонии.
Первую свою жизнь я прожил на Земле, в Беларуси. У меня были самые обыкновенные родители: отец – шофер и мама – фельдшер в ФАПе*. Большой сад при доме. И Барон. Умный и серьезный пёс: его даже не приходилось сажать на цепь, но охранником он был великолепным.
Девяностые проехались по семье катком: отец потерял работу, начал выпивать и скончался еще до того, как я уехал учиться. Волей-неволей матери пришлось сокращать хозяйство: исчезли обе коровы, в опустевшем хлеву теперь бесилась на цепи коза Машка. Чуть не втрое уменьшилось поголовье кур, уток и индюков. И хотя я старался приезжать домой на каждые каникулы, чтобы вкалывать на бескрайнем огороде, каждый раз со страхом видел новые седые пряди в маминых волосах. Со смертью отца она как будто потеряла стержень и не слишком понимала, зачем живет.
Мама дотянула меня до конца учебы, когда я вернулся в родной полумертвый колхоз дипломированным агрономом. Как-то вот не представлял я жизни в городе. Дотянула и тихо угасла от обычной простуды, перешедшей в воспаление легких.
Дальше все пошло как у всех: я женился, и через год после свадьбы жена подарила мне дочку Любушку. Пусть с деньгами иногда и были задержки, но голодать нам никогда не приходилось: живность и огород спасали. А потом и вовсе сменился председатель колхоза. Пусть очень медленно и неторопливо, Павел Борисович начал вытягивать наши земли из болота.
Мужик, а тогда он казался мне пожилым мужиком, хотя ему не было даже пятидесяти, обладал характером бульдозера. Не все были довольны его руководством. Но жизнь у людей в колхозе медленно и неторопливо улучшалась. Отремонтировали дороги, школу и старенький ФАП. В колхозных гаражах менялась техника, появились даже два новеньких блестящих иностранца-комбайна с прекрасными техническими характеристиками.
Большую часть наших земель занимала пшеница, но на продажу выращивали и рапс, и картофель, и другие овощи. Борисыч был толковый мужик, любил и понимал землю. И за те годы, что он волок на себе хозяйство, я многому у него научился.
Семейная жизнь, к сожалению, не задалась. Когда дочери было шесть, жена забрала ее и вернулась к родителям в Минск: ей наскучила жизнь в колхозе.
— Я не хочу, чтобы моя дочь колхозницей росла! Ни в театр сходить, ни в ресторан… одни только твои куры по утрам орут и срут везде. — раздражение в ее голосе зашкаливало.
В этот момент я почти потерял дочь. Тесть занимал небольшой пост в милиции и пригрозил найти у меня наркоту, если сунусь к бывшей жене и Любушке хоть раз. Правда, разрешил общаться с дочерью по телефону. И за то -- спасибо. Впрочем, алиментами они не брезговали, как и теми продуктами, которые я частенько ухитрялся передавать в столицу. Есть же разница между магазинной картошкой, импортными курами да яблоками в парафине и тем, что выросло на своей земле. Кроме того дочка очень любила деревенскую сметану и всегда радовалась посылкам.
Алименты становились год от года больше, зарплаты росли. Борисович мечтал поставить наш колхоз «впереди планеты всей». В пустом родительском доме в одиночку мне было тоскливо, и потому я дневал и ночевал на работе. Думаю, тогда Павел Борисович и обратил на меня внимание. Все чаще мы вдвоем обсуждали общую политику ведения хозяйства, говорили о землях, думали вместе, что еще можно улучшить.
Когда Павел Борисович заболел, сдался он не сразу. Года два он яростно боролся, все больше и больше сваливая на меня руководство. А однажды сказал мне с тоской в голосе:
— Я ведь, Саня, не за себя боюсь. Да и подворье у меня богатое, семья голодать не будет. Парни уже эвон какие вымахали… Только ведь ни у одного душа к землице не лежит. А вот дело свое мне боязно бросать, Саша. Ты уж случись что, колхоз-то не оставляй…
— Ты, Пал Борисыч, ерунду не неси! Мне до твоего опыта еще как до Берлина на коленках. Так что, не бухти, а выздоравливай. Как говорится: «не торопись, а то успеешь».
Он как-то растерянно вздохнул и буркнул:
— Да я и не тороплюсь, Саша, не тороплюсь…
Это была уже вторая у него операция. После нее некоторое время во мне еще жила надежда на лучший исход.
Казалось, что ему становится лучше. Через полгода мне пришлось занять место председателя колхоза: после третьей операции Борисыч не вернулся домой. Мне было тридцать пять лет.
Оставшиеся до смерти годы промелькнули как один день. Что-то я успел сделать за это время, до чего-то так и не дошли руки. В центральном поселке открылся Дом детского творчества. Управление образования выделило двенадцать ставок, выбить которые мне стоило седых волос. Колхоз отремонтировал большое уютное общежитие для преподавателей. Ехали к нам молодые довольно охотно, потому что колхозом им были обещаны дома через пять лет работы. Да и прочими благами обижать не собирались. Пусть живут, со временем, глядишь -- женятся и детишек нарожают. Отремонтировали старый стадион: появились секции легкой атлетики, лыжная секция и футбольная. А для девочек – художественная гимнастика и бальные танцы.
Все это было нужно и важно: дети – будущее любой нации, любой организации. Но с какого-то момента я все сильнее начал ощущать тоску: Любушка уже выросла. И хотя я лично отправил ей хороший телефон еще на восьмой день рождения, каждые год-полтора меняя на новую модель, все реже брала трубку и отвечала мне. У нее была своя, не слишком понятная мне жизнь, и впускать меня туда выросшая дочь пока не хотела.
Я утешал себя мечтами: “Мне всего-то сорок шесть, будут внуки – может с ними получится отношения наладить.
Я бы их брал на все лето. Здесь-то у меня сад и детишкам раздолье…”.
Свободное время, хоть и было его немного, я тратил на чтение. Холостятский быт был давно налажен, да и соседка, тетка Марья, приходя готовить три раза в неделю не давала мне голодать. Так что вечера я иногда тратил на всяческие романы в стиле "Назад в СССР", "Как я был Сталиным и выиграл войну" и прочее. Вроде и мусорные книги, а вроде и интересные. Этакая новая манера исправлять старые ошибки хотя бы на бумаге.
А умер я очень бестолково, в автомобильной аварии, когда в наш «Ниссан» с правой стороны врезался какой-то дурной мотоциклист. Четко помню только удар на перекрестке... Уже теряя сознание, я чувствовал, как меня тащит на траву газона перепуганный Василь, мой водитель, приговаривая:
— Александр Петрович, миленький, только сознание не теряй! Смотри на меня, смотри! Глаза не закрывай!
Сейчас, сейчас я перетяну… Ишь ты, как хлещет, зараза…
Похоже, рваным железом мне перебило какую-то вену или артерию на ноге: кровь действительно текла по ноге щедрым ручьем, и сознание мутилось. Перепуганный мотоциклист топтался рядом, баюкая сломанную руку и пытаясь давать какие-то бестолковые советы. Я видел, как шевелятся его губы, но слов уже не слышал…
***
Бархатная черная темнота, в которой я оказался, слабо и редко поблескивала тусклыми далекими звездочками, холодными и чужими. Только одна из них, теплого золотистого цвета, плыла рядом со мной. Не было боли и страха, как, впрочем, не было тела и голоса. Однако там, в этом безбрежном космосе, отсутствие тела не слишком пугало. Напротив, каким-то удивительным образом я мог видеть все вокруг, на триста шестьдесят градусов.
И точно так же, совершенно непонятно почему, был уверен, что у меня есть какое-то очень важное дело. Важное настолько, что мой путь на Земле прерван раньше времени. Никогда ни в какую мистику я не верил, но ощущение, что золотая звездочка послана мне в помощь, так и не покинуло меня до того момента, как Вселенная начала сжиматься, закручиваясь в плотный тугой вихрь и вбирая в себя меня и ту самую теплую золотинку…
***
Очнулся я в совершенно непонятном месте от режущей боли в ноге и торопливого чужого голоса:
— Он приходит в себя, ваше величество! Думаю, барон фон Ваерман выживет. Крови он, конечно, потерял много…
— Не барон, Листран, не барон! Отныне он граф Ваерман! – солидно поправил торопливого второй голос, гораздо более уверенный.
Глава 2
Мир, в котором я очнулся, попахивал безумием и средневековьем. Я принял далеко его не сразу...
Первые два дня тупо молчал и закрывал глаза, реагируя так на любые вопросы знахаря. Назвать этого мужика врачом у меня язык не поворачивался. Пожилой дядька, одетый в смешной бархатный костюм с обтрепанными кружевными манжетами и сальным пятном на пузе. Грязные пальцы, на которые он нацепил шесть или семь перстней. Из колец большая часть казалась медными и только два – серебряными. Знахарь рассуждал о каких-то четырех жидкостях тела и нес дикую белиберду, рассказывая мне, как привести эти самые жидкости в равновесие.
Между тем за все время рану на ноге он так и не осмотрел.
Я брезговал пить отвары и настойки, которые знахарь мне приносил. И с молчаливого одобрения собственного лакея сливал это в горшок, который при нужде подавал Гронт. Слуга, кажется, искренне переживал о моем здоровье. Он даже принес чистую тряпку, чтобы сменить заскорузлую повязку. И перебинтовал сам, вполне умело очистив рану от слизи и засохшей крови и смазав какой-то мазью.