ься!
Князь ругнулся, нутром предчувствуя назревающий дипломатический скандал.
— Не люблю я этих эльфов, — мрачно басил толстяк Никодим. — Уж больно они на словах обходительные, а в манерах не по-нашенскому сложные да верткие. Такие мягко стелют, да спать жестко придется. Как же, подись, не чета нам, а Старшая раса! Ведь в случае чего рука не поднимется им в морду с размаху дать, а потом отпеть за упокой со всем уважением…
Над княжеским двором постепенно сгущались тоска и печаль. Князь кручинился о возникших матримониальных неурядицах. Княжичи коллективно тужили об утрате общепризнанного яблока раздора, никому из них в итоге так и не доставшегося, а священнослужители сокрушались о непростом этническом симбиозе двух разумных рас, бездарно погибшем в самом начале и накрывшемся с пропажей княжны медным тазиком. И неизвестно, к чему привели бы столь сложные душевные процессы, если бы в ворота вдруг не ворвалась взмыленная тройка гнедых скакунов, запряженных в опасно перекошенную и заполненную битыми черепками повозку. Отбросив вожжи и притормозив жеребцов, сидевший на облучке рябой, взъерошенно-чубатый мужик покаянно взвыл, с размаху валясь в ноги князю-батюшке:
— Не вели казнить, государь, вели слово молвить! — Трясущиеся руки цеплялись за красные княжеские сапоги.
— Да что случилось-то? — недоумевал Елизар, вырываясь из крепкого захвата белугой ревущего мужика. — Убили? Ограбили? Война началась? На столицу мор напал?
— Хуже… — только и сумел вымолвить рябой.
— Да уж куда хуже-то! — раздраженно крякнул повелитель. — Ты давай мне тут не хлюпай, а по существу излагай…
— Не вели казнить, государь! — истошнее прежнего надрывался мужик. — Я дочку твою, княжну Рогнеду, энто… того…
— Чего?! — матерым медведем взревел державный отец, даже не дослушав всхлипывающего горемыку. — Да ты как посмел, ты, мужик-лапотник! Ты глянь на себя-то — ведь голь перекатная, худоба сермяжная! Она — княжна, а ты кто? Да ей по статусу своему высокому только с царями-королями спать полагается… Так как же ты посмел почем зря поднять на нее свой?.. — И князь в запале ввернул столь непристойное слово, что у всех присутствующих чуть уши не увяли.
Мужик растерянно таращил выпученные глаза, наливаясь багровой краской смущения.
— Батюшка, да ты что, боги с тобой! — чуть слышно промямлил он. — Нет, я бы на такое не осмелился! Я энто, того, княжну телегой переехал…
— Как телегой? — осекся Елизар. — Только телегой и все?
— И все! — честно хлопнул глазами мужик. — Аолой клянусь!
— Тьфу! — в сердцах плюнул самодержец. — Так чего же ты раньше-то не сказал?
— Так я и говорил… — мял шапку в руках мужик.
— И где она сейчас? — снова нахмурился князь.
— Да вот туточки же, — засуетился чубатый, подбегая к телеге и подобострастно указывая на глиняное крошево, — в горшках у меня…
Все, кто находился во дворе, сорвались с места и бросились к повозке горшечника, жадно вытягивая шеи да пытаясь заглянуть за низкий бортик.
На россыпи вдребезги расколоченных горшков тихонько лежала княжна, с головы до ног измазанная чем-то вонючим и густо усыпанная красной глиняной крошкой.
Поняв, что его жизни теперь уже точно ничего не угрожает, мужик, бурно жестикулируя и заикаясь от волнения, подробно живописал детали невероятного полета, исполненного будущей эльфийской королевой:
— А мы-то со сватом Ефимом как протрезвели после вчерашнего, так благословились, коняшек своих взнуздали и товары с утреца по прохладе на рынок повезли. Он — телегу с навозом, а я, значится, с горшками. Да однако взвыло вдруг что-то дико в небе, запищало, заухало жалостливо, и прогремел над нами трах-тарарах страшный, никем ранее неслыханный и невиданный! Ну тут мы со сватом струхнули не на шутку и давай богам молиться усердно — решили, низверглась с престола Аолы молния лучезарная, грешников карающая… Ибо я-то еще ничего, а вот сват Ефим как есть грешен — упер вчерась у тещи своей Меланьи из погреба изрядную бутыль с первачом… Ан нет, то не молния оказалась огненная! Это княжна неожиданно с неба обрушилась, да прямехонько в Ефимову телегу и угодила, а уж оттудова рикошетом ко мне под колеса. А я, как ни старался, но княжну объехать не смог, придавил трошки ее светлость и все горшки, значится, перебил…
— Заплатите ему за ущерб! — небрежно скривился самодержец. — И уберите с глаз моих долой! А Рогнеда-то живая ли?
— Живая она, невестушка наша! — радостно заголосила нянька Матрена, вскарабкиваясь на телегу и усиленно тормоша пребывавшую в бессознательности воспитанницу. — Сейчас мы ее в баньке от навоза отмоем, нарядим, нарумяним — и станет она у нас будто новенькая!
— Ну-ну, — неопределенно отреагировал князь. — А стоит ли отмывать-то? Она ведь через час опять в какие-нибудь новые неприятности вляпается…
— Никогда ничего не бойся! — неоднократно поучал меня опытный и жизнью жестоко потрепанный воевода Нелюд. — Не бойся чужой силы — против нее всегда найдется сила еще большая. Не робей ума — отыщутся и помудрее. Не страшись хитрости — видали и понаходчивее. А если бояться все-таки придется, то ни за что не выказывай своего страха перед другими. Ибо враги твоего страха не оценят, а друзья не поймут. Не бойся переоценить врага — станешь осторожнее, не бойся недооценить друга — станешь счастливее. Помни, пожалеть в беде способен и враг, а вот истинный друг познается лишь в радости. Сумел понять, принять, разделить твое счастье как свое собственное, не позавидовал, не поспешил урвать кусок для себя — значит, боги даровали тебе настоящего друга. Не бойся за такого стоять горой и делиться с ним последним куском хлеба. Но самое главное — никогда не бойся ничего заранее, ибо это есть величайшая человеческая глупость и слабость…
«Ай да и спасибо тебе за науку, дядька Нелюд! — размышляла я, медленно ковыляя по устланному коврами переходу, ведущему в главный княжеский терем. — И вроде бы впитала я ее вместо материнского молока, разумом осознала, сердцем усвоила! Да вот поди ж ты, никак у меня не получается ее на практике правильно применить! Эвон как оно все на деле-то поворачивается — не прямо, не вдоль, а только неудобно, ребром! Ох и не пошла мне впрок твоя наука, дядька Нелюд! Ведь понимаю же я, что неблагодарное это занятие бояться незнамо чего, но при этом все равно — боюсь, боюсь, боюсь…»
Переход между флигелями казался бесконечным, потому что шла я мелкими шажками, едва переставляя подкашивающиеся ноги, буквально подгибающиеся под тяжестью навешанных на меня украшений. Ой и оторвались же все-таки бабы! Подло воспользовались моей слабостью, ухватились за то, что я пребываю в малость замутненном сознании, и навздевали на меня чуть ли не всю княжескую сокровищницу! Венец батюшкин парадный, пудовый, о семнадцати златых зубцах, пятью лалами величиной с кулак и еще гоблин знает чем изукрашенный. Тогу офирскую парчовую, сверху платье бархатное уррагское с разрезными рукавами до полу. На платье — душегрею атласную, лисой чернобурой подбитую. На душегрею — ризы и бармы великокняжеские из чеканного золота, символами Пресветлых богов изукрашенные. А поверх всего — еще и мантию, пошитую из горностаевых животиков, да из шелка багряного, эльфийского. Шею в семь рядов обвили нитью розового жемчуга, а каждый палец отяготили парой колец. На ноги натянули сапожки с такими высоченными каблуками, на которые даже братец Елисей встать не решился бы. Косы же заплели так туго, что мои глаза уподобились эльфийским, став почти такими же удлиненными и раскосыми, а сама я ни вздохнуть, ни моргнуть не могла. И только от свеклы дурацкой я отвертеться умудрилась.
И вот брела я сейчас, покачиваясь на этих гоблиновых каблуках, и боялась лишь одного — как бы не упасть. Ибо если рухну, то точно пол насквозь прошибу ризами да бармами, в досках намертво застряну и сама встать уже ни за что не смогу. На потеху всем зевакам. Но ничего, я крепкая, выдюжу, я все перетерплю, а страх свой предательский на дно души спрячу. Давайте — смейтесь, пойте, зерном меня обсыпайте, как по свадебному обычаю положено. Любуйтесь княжной красногорской, невестой эльфийского короля, любуйтесь напоследок — недолго уже вам всем моими страданиями тешиться осталось. Ибо попомните вы еще эту свадьбу… А я — я потерплю. И вот брела я сейчас: чернобуркой недобитая, жемчугом недодушенная, с животиком горностаевым, на ходулях сафьяновых, в сползающем на нос венце, накрытая красной кисейной фатой, — и в моем сердце наряду со страхом крепла уверенность в правильности принятого решения. Ибо замуж-то выйти я согласилась — потому что это одно, а вот на житье со старым да нелюбимым мужем — согласия не давала. Ведь это, извините, совсем другая история…
Не спешите делать добро. Поспешишь — людей насмешишь, а посему делать добро нужно медленно, с чувством, толком и расстановкой, причем так, чтобы это заметили и оценили все окружающие. Конечно, в том случае, если вы хотите, чтобы ваш поступок именно оценили, а не занимаетесь благотворительностью или ударяетесь в бескорыстный альтруизм. И наоборот — зло нужно причинять молниеносно, да к тому же столь тонко и неуловимо, чтобы даже самые сопричастные к нему персоны не смогли уловить терпкое послевкусие, остающееся после совершения зла. Но между тем добро и зло не способны жить друг без друга. Они словно две взаимосвязанные грани одного явления, аверс и реверс одной монеты, искусство правильно созидать которые дано немногим из нас. Творить подобные чудеса — верша чистое добро либо абсолютное зло — способны лишь настоящие волшебники или герои. Создавать же безликую, неопределенную серость, иногда называемую справедливостью, дозированно отмеряя равные, идеально пропорциональные доли белого добра и черного зла, умеют только боги. И каждый раз, сталкиваясь со столь сложными процессами, формирующими основу бытия, такими как любовь и ненависть, смерть и рождение, невезение и удача, мы неизбежно задумываемся, добро или зло несут нам эти явления. Подводим их под шкалу собственных моральных ценностей, стараемся адекватно квалифицировать, но все равно — ошибаемся слишком часто… А ведь эти ошибки и становятся нашей судьбой!