— Нет, спасибо.
— А мы-то думали, что ты наконец начала поступать как взрослый и ответственный человек! — осуждающе протянула тетя Ольга.
Майор рассматривал мои права и удостоверение личности. В гостиную спустился дядя Филипп, подал тете Изе загранпаспорт, а она передала его майору. Тот занялся личностью второй Изы.
— Ну хорошо. Я вижу, что вы тоже Иза Брант и приехали из Австралии двадцатого числа. Через неделю после того, как... Минутку.
Тогда почему вы не захотели все это разъяснить и показать свой загранпаспорт сержанту?
Тетка Иза раздулась от язвительной обиды.
— Ему требовалось удостоверение личности, и только. А откуда мне его взять? И кроме того, где это видано, чтобы будить ни свет ни заря человека...
Тетка замолчала, но я прекрасно поняла, что она хотела сказать. Будить человека её возраста и предъявлять идиотские требования. Как раз при мысли о возрасте она и прикусила язык.
Сержант сидел, словно истукан, и весь пунцовый, точно маков цвет. Майор передал ему документы. Я готова была поклясться, что, таращась в них, сержант скрипел зубами.
Майор с новым интересом оглядел семейство.
— Я так понимаю, что вы все приехали из Австралии, и, видимо, мне не стоит это даже проверять?
— Именно, — ответствовала бабуля с таким ужасающим презрением, что будь майор порядочным человеком, то непременно провалился бы сквозь землю, а может быть, даже захоронил себя в подвале. — Но мы это вам докажем.
Игнатий, прошу... Филипп...
Продемонстрировав невероятную наглость, майор преспокойно изучил остальные четыре паспорта. Мало того, между делом он позволил себе даже проявить любопытство:
— Невероятно. И все вы прекрасно говорите по-польски...
Бабуля явно вознамерилась окончательно добить наглеца.
— Вся наша семья, любезный пан, хорошо говорит по-польски. Мы проявляем об этом особую заботу, постоянно работая над языком. Если кто-то из детей начинает говорить с чуждым, в основном английским, акцентом, мы отправляем его в Польшу. Может, это и мания, но дело в том, что польский — один из самых трудных европейских языков. Грамматика. Произношение. Мы все умеем правильно произнести «хшан» и «шченщчие»
— Примите уверения в моем глубочайшем восхищении, — сказал майор. — Редкое явление.
Позвольте теперь, — обратился он ко мне, — перейти к делу.
Тут и я вспомнила, что ведь им что-то от меня требовалось, и неуверенно начала:
— Может быть, мы перейдем в...
— Нет никакой необходимости никуда переходить, — перебила меня бабуля. — Довожу до вашего сведения, что мы приехали к нашей внучке и племяннице, которая составляет предмет серьезной нашей озабоченности. Учитывая, что мы живем в Австралии, откуда прилетели и куда вернемся, и что ваши дела нам чужды, а ваши служебные секреты никоим образом из-за нас не пострадают, мы хотели бы принять участие в этой беседе. Моя внучка возражать не станет.
— А если станет и вы туда перейдете, мы все равно будем подслушивать, — спокойно добавила тетка Иза. — Мы хотим знать, что она натворила.
Говоря по правде, я натворила столько глупостей, что одной меньше или больше, не имело никакого значения. На вопросительный взгляд майора я просто махнула рукой.
— Хорошо, — согласился он. — Где вы были и что делали тринадцатого числа текущего месяца?
— А, и правда! — обрадовалась тетка Иза. — Этот пан меня о том же спрашивал.
— Иза-а-а-а! — простонал дядя Филипп.
— Иза, не мешай, — упрекнула бабуля. — Мы будем слушать, не создавая неразберихи.
Отвечать должен тот человек, которого этот пан спрашивает, и никто больше. Мы вмешаемся только в том случае, если ответы явно разойдутся с правдой.
Внезапно меня разобрала злость.
— Бабушка, разве я когда-нибудь врала? — грозно и даже зловеще поинтересовалась я.
Бабуля задумалась.
— Нет. По-моему, этого пока за тобой не замечалось. Можешь отвечать.
Майор, похоже, обладал просто ангельским терпением. Он молча ждал. Я быстренько покопалась в памяти.
— Тринадцатого... А! Я ездила во Владиславов, очень неудачная получилась поездка.
К моей подруге, Элеоноре Кошинской. Договориться с ней о приезде моих детей...
И без колебаний я описала все мои злоключения, не забыв сено и вытье. Хочется ему — пожалуйста. Австралийское семейство слушало с очевидным любопытством. Попробовала бы я рассказать им все это при других обстоятельствах — да они и слушать бы не стали. Я мстительно прошлась по электронике «тойоты», мне не жалко, хотели — так получайте.
— И все это время вы были во Владиславове?
— Все время. Без какого-либо перерыва.
— А когда вернулись?
— Пятнадцатого вечером.
— То есть это вы были в Вечфне Костельной...
— Там меня как раз фараоны.., то есть, простите, дорожная полиция остановила.
— А потом в Заленже, а потом — в Дыбах...
— Точно. А потом неслась в Млаву.
— По дороге, между Заленжей и Дыбами, находится местечко под названием Лесная Тишина. Вы туда не заезжали?
Я удивилась:
— Лесная Тишина? Первый раз слышу. Там есть какой-то указатель?
— Есть. Не очень, правда, на виду.
— Я не заметила. Да если бы я ещё куда-то заезжала, то добралась бы до Владиславова только ночью. Ни в какой Лесной Тишине мне нечего было делать. А что — там где-то по дороге я должна была что-то увидеть?
— Не обязательно увидеть, — пробормотал майор и надолго затих.
Остальные тоже помалкивали, поглядывая то на него, то на меня, как при игре в настольный теннис. Я ломала голову: чем же так заинтересовала полицию моя поездка к Элеоноре?
Майор вздохнул:
— Ну хорошо. Вы знакомы с паном Домиником?
О, черт бы вас всех побрал!
Сначала я хотела отпереться. Отпереться от Доминика, от знакомства с ним, от семи лет моего кретинизма, семи по-идиотски испорченных лет жизни. А одновременно меня разбирало любопытство, мстительное злорадство, дикое желание услышать, какую же беспредельную глупость он ухитрился совершить.
Неодолимая, необузданная жажда окончательно убедиться, что все-таки права была я, а не он!
Я собрала в кулак всю свою силу духа и ответила абсолютно обычным тоном и даже несколько равнодушно:
— Да, была. В прошлом. Настоящее время здесь неуместно.
— И когда вы видели его в последний раз?
Вот тебе и на! Все это было так противно, что я даже выбросила из памяти конкретную дату. Ну, помнила так, более или менее...
— Вам нужно точно? — неуверенно спросила я. — Мне придется покопаться в старых календарях.
— А приблизительно?
— Года четыре тому назад. Сейчас у нас что — конец июня? А это была Пасха. Значит, четыре года и примерно два или три месяца, в зависимости от того, когда тогда была Пасха, сейчас я просто не вспомню.
— А позже? В последнее время?
— Нет. Пан Доминик избегал меня, а я — его, поэтому нам легко удавалось обходиться без каких-либо контактов.
— Но раньше это было довольно близкое знакомство?
Ушки у моей родни торчком стояли на макушках. Я задумалась, вывалить ли всю правду при них или же хоть чуть-чуть сохранить лицо.
Не приняв никакого решения, стала балансировать на грани умеренной правды:
— Да. Близкое. Весьма близкое.
— И вы его так внезапно оборвали, как раз на Пасху четыре года назад?
— Видите ли, об этом можно долго говорить, хотя Пасха тут ни при чем. Мы не руководствовались религиозными соображениями.
Просто в какой-то момент, после семи лет связи, мы оба пришли к выводу, что продолжать нет никакого смысла, и расстались — раз и навсегда.
Он — сам по себе, я — сама по себе. И привет.
— Но вы, без сомнения, могли бы что-то рассказать о господине Доминике?
— Конечно, могла бы, причем чертовски много. Но не сомневайтесь, делать я этого не стану. Должна же быть у человека хоть какая-то порядочность, даже если это человек женского пола. Меня воспитывали на понятиях рыцарской чести и прочих глупостях, поэтому считайте, что я лишилась памяти, впала в идиотизм и ничего не знаю. О господине Доминике лучше расспросите его самого.
— Это несколько затруднительно, — вздохнул майор. — Спиритические сеансы не пользуются в полиции большой популярностью.
— Что?
— Я говорю, что спиритические сеансы в полиции не практикуют...
— Не понимаю, о чем вы толкуете, — раздраженно произнесла я. — Вы что, хотите сказать, что Доминик на том свете? Он что — умер?
— Именно это я и хочу сказать. Пан Доминик мертв.
От изумления я потеряла дар речи. Смерть и Доминик представлялись абсолютно несовместимыми вещами — он всегда был здоров как бык, берег себя с осторожностью недоверчивого кота, вел самый правильный образ жизни, был далек от ипохондрии, прислушивался к своему организму, словно к дорогому и чуткому хронометру, и казался абсолютно несокрушимым. Каким это чудом он мог оказаться мертвым?
— Это невозможно, — сказала я, пребывая в легком остолбенении. — Почему? Что с ним случилось?! А вы убеждены, что он мертв? Я не верю.
— К сожалению, это факт. Пан Доминик мертв.
— И все равно не верю. Как, черт возьми, он мог умереть? У него было идеальное здоровье, ездил он всегда осторожно, избегал всяческого риска... От чего он умер?
— Его убили. В его собственном доме в Лесной Тишине, как раз тогда, когда вы там находились.
Я расстроилась, но это было не самое благородное чувство — полное скорее злости, чем жалости, к тому же с привкусом скандальности.
С ума он, что ли, сошел, всегда так невероятно остерегался, даже цунами боялся, такой предусмотрительный, такой осторожный — и позволил себя убить?! Не иначе как его прикончили из пушки, из дальнобойного орудия или авиабомбой... Видно, достал он кого-то сверх всякой меры!