Отбросить большие опасные мысли, сосредоточиться на маленьких и безобидных? Но это тоже ничего не даст: чего доброго, хаттифнаты решат, что ошиблись в нём, что он — самый обыкновенный верандный папа…
Муми-папа усиленно всматривался в даль, где на лунной дорожке проступили очертания маленькой чёрной скалы.
Он старался думать попроще: вот остров в море, вот луна над островом, луна плывёт в море — угольно-чёрном, жёлтом, тёмно-синем. И так он думал, пока совсем не успокоился, а хаттифнаты не перестали наконец размахивать своими лапками.
Остров был маленький, но очень высокий.
Тёмный и горбатый, он походил на голову какого-нибудь крупного морского змея.
— Причаливаем? — полюбопытствовал папа.
Хаттифнаты не ответили. Они снесли на берег канат с якорем и закрепили его в расщелине. Не обращая внимания на папу, они полезли наверх. Они водили носами, принюхивались, кланялись, махали лапами, что, очевидно, было частью некоего тайного плана, в который Муми-папу посвящать не собирались.
— Ну и пожалуйста, — оскорбился папа, вылез из лодки и пошёл за ними. — Я только спросил, причаливаем ли мы, хотя, конечно, и сам вижу, что причаливаем, но разве трудно ответить? Хоть намёком, чтобы я не чувствовал, что путешествую в одиночестве. — Но папа сказал это очень тихо, сам себе.
Скала была отвесная и скользкая. Это был недружелюбный остров, который ясно давал понять, что ему никто не нужен. Здесь не росло ни цветов, ни мха, вообще ничего, — злобно насупившись, он просто торчал из моря.
Вдруг папа заметил кое-что жутко неприятное и странное. Под ногами было полным-полно красных пауков. Крошечные, но бесчисленные, они живым красным ковром кишели на чёрной скале.
Ни один паук не сидел на месте, все носились как угорелые, и казалось, что весь остров шевелится и куда-то ползёт в лунном свете.
Это было так гадко, что у папы на миг помутнело в глазах.
Он переступал с ноги на ногу, потом поднял и хорошенько отряхнул хвост. Он озирался в поисках малейшего пятачка, не занятого красными пауками, но такого места не было.
— Мне бы не хотелось вас раздавить, — бормотал папа. — О небо, почему я не остался в лодке!.. Их слишком много, и все одного вида — это противоестественно… все одинаковые…
Папа поискал глазами хаттифнатов и увидел их силуэты на горе, на фоне луны. Один хаттифнат явно что-то нашёл, но папа не мог разглядеть что.
Вообще-то ему было всё равно. Он вернулся в лодку, на ходу отряхивая лапы, как кошка. Пауки начали заползать прямо на него, и папа был крайне возмущён.
Они заползли и на канат, выстроившись длинной красной процессией, и голова этой процессии уже перебиралась на фальшборт.
Муми-папа забился в угол на корме.
«Это сон, — думал папа. — Сейчас я вскочу, разбужу Муми-маму и скажу ей: дорогая, это ужас, просто ужас — всюду пауки, ты себе не представляешь… А она ответит: ох, ну надо же, бедненький ты мой — но посмотри, тут нет ни одного паука, это тебе просто приснилось…»
Хаттифнаты медленно шли к лодке.
Почуяв это, пауки от ужаса встали на дыбы, развернулись и помчались по канату обратно на берег.
Хаттифнаты влезли на борт и оттолкнулись. Лодка выскользнула из чёрной тени и выплыла на лунную дорожку.
— Какое счастье, что вы вернулись! — с искренним облегчением воскликнул папа. — Эти пауки такие мелкие, что к ним и обратиться нельзя. Вы нашли что-нибудь симпатичное?
Хаттифнаты посмотрели на него долгим лунным взглядом и промолчали.
— Я спросил, удалось ли вам что-нибудь найти, — повторил папа, и нос его покраснел. — Если это секрет, можете, так и быть, не рассказывать. Но скажите хотя бы, что вы что-то нашли.
Хаттифнаты смотрели на него и не двигались. Чувствуя, как жар приливает к щекам, Муми-папа закричал:
— Вы любите пауков? Нравятся они вам или не нравятся? Я хочу знать! Прямо сейчас!
Повисла долгая тишина, и тогда один из хаттифнатов шагнул вперёд и развёл лапы. Может, он что-то сказал, а может, это просто ветер шептал над водой.
— Извините, — неуверенно пробормотал папа, — я понимаю.
Вероятно, хаттифнат объяснил ему, что пауки им скорее безразличны. Или выразил сожаление о чём-то таком, что невозможно изменить. Например, что хаттифнаты и Муми-папа, увы, не понимают друг друга и поэтому не могут разговаривать. А возможно, хаттифнат был разочарован и считал, что папа ведёт себя как ребёнок. Папа тихо вздохнул и грустно посмотрел на своих спутников. Теперь он видел, что́ они нашли. Это был небольшой обрывок берёзовой коры — из тех, что море скручивает в свитки и разбрасывает по берегу. Берёста — только и всего. Ты разворачиваешь её, будто старинную рукопись, внутри она белая и гладкая, как шёлк, но стоит отпустить края — и кора снова скрутится. Как маленький кулачок, сжимающий тайну. Муми-мама обычно обматывала такой берёстой ручку кофейника.
Вероятно, в этом свитке было какое-то очень важное послание. Но папа уже потерял к нему интерес. Он немного замёрз и приготовился спать, свернувшись калачиком на дне лодки. Хаттифнаты не чувствовали холода, только электрический ток.
И никогда не спали.
Муми-папа проснулся на рассвете. У него затекла спина, и по-прежнему было холодно. Из-под полей шляпы он видел кусочек фальшборта и серый треугольник моря, который опускался, поднимался и снова опускался. Папу слегка укачало, и он совсем не чувствовал себя бесстрашным папой в поисках приключений.
Один из хаттифнатов сидел на банке, чуть повыше него, наискосок. Папа тайком наблюдал за ним. Глаза у хаттифната теперь были серые. Изящные лапы медленно двигались, как крылья бабочки. Возможно, он разговаривал с другими или думал. Голова была круглая и сразу переходила в туловище, безо всякой шеи. «Как длинный белый чулок, — подумал папа. — С бахромой снизу. Или как белый поролон».
Ему стало по-настоящему нехорошо. Он вспомнил, как он вёл себя накануне вечером. И пауков тоже вспомнил. Впервые в жизни он видел напуганных пауков.
— Ох-ох, — пробормотал папа.
Он хотел сесть, но вдруг заметил берестяной свиток и похолодел. Уши встали торчком под шляпой. Свиток лежал в черпаке, на дне лодки, и медленно катался туда-сюда, повторяя движение волн.
Муми-папа тут же позабыл о своём недомогании. Его лапа осторожно поползла в сторону свитка. Он взглянул на хаттифнатов: те, как всегда, не сводили глаз с горизонта. Но вот берёста у него, он сжал лапу, медленно потянул свиток к себе. И в тот же миг почувствовал лёгкий удар электрического тока, не сильнее, чем от батарейки карманного фонарика. Хотя стрельнуло до самого затылка.
Муми-папа долго лежал неподвижно, стараясь успокоиться. Потом медленно развернул секретный документ. Обычная белая берёста. На ней — ни карты, где зарыты сокровища, ни шифра. Ничего.
Может, это такая визитная карточка, которую хаттифнат оставляет из вежливости для других хаттифнатов на каждом одиноком острове? Может, получая этот маленький разряд тока, хаттифнаты испытывают такое же тёплое дружеское чувство, как мы, когда открываем долгожданное письмо? Или, может быть, они умеют читать невидимый шрифт, недоступный пониманию обычных троллей? Разочарованный, Муми-папа скрутил свиток и поднял глаза.
Хаттифнаты спокойно наблюдали за ним. Муми-папа покраснел.
— Как-никак мы в одной лодке, — сказал он.
Папа не ожидал, что ему ответят. Он, как хаттифнаты, развёл лапами, беспомощно и сокрушённо, и вздохнул.
Ветер тихим воем отзывался в натянутых штагах. Море катило мимо них свои серые волны к самому краю света, и Муми-папа с грустью подумал: «Если это — разгульная жизнь, я лучше съем свою шляпу».
Острова бывают очень разные, но, если они достаточно малы и заброшены достаточно далеко в море, они непременно немного одиноки и печальны. Вокруг сменяются ветра, идёт на убыль жёлтая луна, чернеет по ночам море. Но сами острова неизменны, лишь хаттифнаты иногда приплывают к их берегам. Скалы, валуны, камни, забытые полоски земли — их и островами-то не назовёшь. Возможно, перед приходом дня они ныряют под воду и выныривают ночью, чтобы оглядеться по сторонам. Ведь мы так мало знаем. Хаттифнаты, с которыми плыл Муми-папа, останавливались на каждом таком островке. Где-то их поджидал небольшой берестяной свиток. Где-то не поджидало ничего, и остров был гладкой тюленьей спиной, вокруг которой играли волны, или рваной скалой с высокими сугробами красных водорослей. Но везде, где бы хаттифнаты ни останавливались, на самой вершине острова они оставляли маленький белый свиток.
«Они одержимы какой-то идеей, — подумал папа. — Эта идея для них важнее всего остального. И я намерен следовать за ними, пока не узнаю, что́ это».
Красные пауки им больше не попадались, но, когда лодка причаливала, папа всё же оставался на борту. Потому что эти острова напомнили ему о других островах, оставшихся далеко позади, о семейных плаваниях и тенистых бухтах, о палатке и маслёнке, которую прятали под лодку, в тень, о стаканах сока на песке и плавках, разложенных на камне… Разумеется, он нисколько не скучал по этой уютной верандной жизни.
Это была просто мимолётная мысль, навеявшая грусть. Ерунда, которая больше не шла в расчёт.
Папа вообще теперь рассуждал иначе. Он всё реже вспоминал, что́ ему довелось повидать за свою привольную и кипучую жизнь, и столь же редко мечтал о том, что́ принесут ему грядущие дни.
Его мысли скользили вперёд, как лодка, без воспоминаний и надежд, как странствующие серые волны, которым не важно, доберутся они до горизонта или нет.
С хаттифнатами папа больше не заговаривал. Он вместе с ними глядел на море, его глаза, подобно их глазам, выцвели и отражали меняющийся цвет неба. И когда на горизонте попадались новые острова, папа не шевелился, разве что хвост легонько постукивал по настилу на дне лодки.
«Интересно, — как-то раз задумался папа, когда лодка скользила по бесконечной мёртвой зыби, — интересно, не становлюсь ли я сам похож на хаттифната?»