День выдался жаркий, и к вечеру на море накатил туман. Это был тяжёлый и странный, красно-жёлтый туман, и папе показалось, что он немного живой и опасный.
За бортом играли и фыркали морские змеи. Муми-папа видел, бывало, как мелькнёт в воде круглая тёмная голова, перепуганные глаза поглядят-поглядят на хаттифнатов, а потом удар хвоста — и стремглав обратно в туман.
«Они боятся их так же, как пауки, — подумал папа. — Все боятся хаттифнатов…»
В тишине прокатился далёкий гром, потом всё опять стихло и замерло.
Раньше папа всегда думал, что гроза — это жуть как увлекательно. Сейчас он вообще ничего не думал. Он был свободен, но ему ничего не хотелось.
Вдруг из тумана выплыла лодка с большой компанией на борту. Папа вскочил. И вмиг превратился в себя былого: он подкидывал в воздух шляпу, махал руками и кричал. Незнакомая лодка повернула к ним. Она была белая, и парус тоже. И пассажиры тоже были белые…
— О, вот оно как… — сказал папа.
Разобрав, что это хаттифнаты, он перестал махать и сел.
Обе лодки плыли вперёд, не обращая друг на друга никакого внимания.
И тут из тёмного тумана одна за другой выскользнули другие лодки — тени, которые все плыли к одной цели, и все с хаттифнатами на борту. Где-то ехало семь, где-то пять, где-то одиннадцать хаттифнатов, а где-то и вовсе один-единственный хаттифнат, но число всегда было нечётное.
Туман отступил, слившись с сумерками, тоже красновато-жёлтыми. На море было полным-полно лодок. Они направлялись к новому острову, вытянутому, без деревьев и возвышенностей.
Гром громыхнул снова. Он сидел где-то внутри огромной черноты, которая всё разрасталась и разрасталась над горизонтом.
Одна за другой лодки причаливали и спускали паруса. Пустынный берег кишел хаттифнатами, которые уже вытащили свои лодки на берег и теперь приветствовали друг друга.
Повсюду, насколько хватало глаз, бродили белые торжественные существа и кланялись. Они беспрестанно шевелили лапками и шелестели. А вокруг них шепталась прибрежная трава.
Папа стоял чуть поодаль, жадно высматривая в толпе своих хаттифнатов. Это было для него очень важно. Ведь они единственные, кого он немного знал… Да, совсем немного. Но всё-таки.
Однако его знакомые растворились в толпе — хаттифнаты ничем не отличались друг от друга, и папе вдруг стало так же жутко, как на острове с пауками. Он нахлобучил шляпу до самых глаз, напустив на себя грозный и непринуждённый вид.
Шляпа оставалась единственным надёжным и неизменным предметом на этом чудно́м острове, где всё было таким белым, шепчущимся и неопределённым.
Муми-папа больше не доверял себе, но в шляпу он верил крепко; она была высокая, угольно-чёрная и вполне определённая, а с внутренней стороны тульи Муми-мама подписала: «М. П. от твоей М. М.», чтобы отличить её от всех остальных шляп в мире.
Но вот причалила последняя лодка, её вытащили на берег, и хаттифнаты перестали шуршать. Они разом обратили к папе свои красно-жёлтые глаза и медленно двинулись на него.
«Хотят драться», — подумал папа и сразу оживился.
Ему вдруг ужасно захотелось драться — всё равно с кем, просто драться, кричать и верить, что все остальные не правы и их надо поколотить.
Но хаттифнаты никогда не дерутся, а также не спорят, не думают о других плохо и вообще не думают.
Хаттифнаты — сотни хаттифнатов — один за другим подходили к папе и кланялись, а папа снял шляпу и кланялся в ответ, пока не разболелась голова. Сотни лап махали ему, и в конце концов папа тоже замахал лапами, чисто от усталости.
Раскланявшись с последним хаттифнатом, Муми-папа напрочь забыл, что ещё недавно хотел подраться. Сжимая шляпу, он покорно и учтиво пошёл за хаттифнатами по шепчущей траве.
Гроза тем временем вскарабкалась высоко на небо и нависла над ними, как готовая обрушиться стена. Наверху носился ветер, которого они не чувствовали, и испуганно подгонял мелкие обрывки облаков.
Над самым морем мерцали короткие и причудливые молнии: зажигались, гасли и снова зажигались.
Хаттифнаты собрались на середине острова. Они повернулись к югу, откуда шла гроза, совершенно как морские птицы перед непогодой. А потом один за другим засветились, как ночные светильники. Они вспыхивали в такт молниям, и трава вокруг них вся искрилась от электричества.
Папа лёг на спину, глядя на бледную зелень прибрежных растений. Тонкие светлые листья на фоне тёмного неба. Дома у них была подушка с папоротниками, расшитая Муми-мамой. Светло-зелёные листья на чёрном-пречёрном фетре. Очень красивая подушка.
Гроза подошла ближе. Почувствовав в лапах лёгкие уколы электричества, Муми-папа сел. Воздух был полон дождя.
Вдруг лапы хаттифнатов затрепетали, как крылья мотыльков. Хаттифнаты раскачивались всем телом, кланялись, танцевали. Зазвенела, разрастаясь по всему острову, тонкая комариная песня. Хаттифнаты выли, одиноко и тоскливо, как ветер свистит в бутылочном горлышке. Папе нестерпимо захотелось присоединиться к ним — тоже качаться взад-вперёд и выть, качаться и шелестеть.
В ушах у него кольнуло, лапы задвигались. Папа встал и медленно пошёл к хаттифнатам. «Их тайна как-то связана с грозой, — подумал он. — Вот что они ищут и о чём тоскуют…»
На остров упала темнота и молнии — белые и грозно шипящие. Вдалеке шумно нёсся по морю ветер, всё ближе, ближе, и вот разразилась гроза, самая безудержная на папиной памяти.
Тяжёлые вагоны, гружённые камнями, с грохотом катались взад-вперёд, взад-вперёд, а потом налетел ветер и сбил папу с ног.
Папа сидел в траве, придерживая шляпу, шторм продирал его насквозь, и вдруг он подумал: «Ну нет! Что это на меня нашло? Я не хаттифнат, я Муми-папа… Что я здесь делаю?..»
Он посмотрел на хаттифнатов и внезапно с электрической ясностью понял про них всё. Понял, что оживить хаттифната может только большая, огромная гроза. Хаттифнаты несут в себе большой заряд, но беспомощно изолированы друг от друга. Они ничего не чувствуют, не думают — только ищут. Но когда гроза наполняет воздух электричеством, они включаются и наконец могут жить изо всех сил, испытывая большие, сильные чувства.
Видимо, этого им так и не хватает. Возможно, собираясь большими компаниями, они притягивают к себе грозу…
«Да, должно быть, так, — подумал папа. — Бедные хаттифнаты. А я сидел в своей бухте и думал, что они такие оригинальные, такие свободные — только потому, что молчат и всё время стремятся вперёд. А сказать-то им просто нечего, и плыть — некуда…» В этот миг туча разверзлась и хлынул дождь, блестящий и белый в свете молний.
Папа вскочил на ноги, глаза его были даже синее обычного, и закричал:
— Я ухожу! Я немедленно отправляюсь домой!
Он высоко поднял нос и натянул шляпу на уши. Потом припустил к берегу, спрыгнул в одну из белых лодок, поднял парус и поплыл прямо в открытое бушующее море.
Муми-папа опять был самим собой, он имел собственное мнение по самым разным вопросам, и он очень хотел домой.
«Подумать только — никогда не радоваться и никогда не огорчаться, — думал папа, пока лодка мчала сквозь шторм. — Никогда никого не любить, не злиться и не иметь возможности простить. Не спать и не мёрзнуть, не ошибаться, не мучиться животом и не почувствовать облегчение, что боль прошла, не праздновать день рождения, не пить пиво и не терзаться угрызениями совести…
Вообще ничего. Кошмар».
Счастливый и промокший до костей, Муми-папа ничуть не боялся грозы. Они никогда не заведут дома электричества и по вечерам будут зажигать только керосиновую лампу.
Муми-папа ужасно соскучился по своей семье и по своей веранде. Он понял вдруг, что только там сможет стать свободным и бесстрашным, каким должен быть настоящий папа.
Седрик
Теперь уже трудно понять, как Сниффа уговорили расстаться с Седриком.
Во-первых, Снифф никогда в жизни ни с чем не расставался, скорее наоборот. А во-вторых, Седрик и правда был удивительный.
Не живое существо, всего лишь вещица — зато какая! С виду — обычный плюшевый пёсик, порядком облезлый и затисканный, но, приглядевшись, ты замечал сияние его почти топазовых глаз и настоящий лунный камень под пряжкой ошейника.
К тому же у Седрика было совершенно неподражаемое выражение лица, какого никогда не увидишь у другой собаки. Может, драгоценные камни и значили для Сниффа больше, чем выражение лица, но даже если так, Снифф любил Седрика.
И как только отдал его, сразу горько, до отчаяния пожалел. Снифф не ел, не спал, не разговаривал. Он целыми днями только и делал, что горевал.
— Но, Снифф, миленький, — беспокоилась Муми-мама, — если ты так сильно любил Седрика, ты мог бы, по крайней мере, отдать его кому-то, кто тебе нравится, а не Гафсиной дочке.
— Эх… — опустив красные, зарёванные глаза, вздохнул Снифф. — Это всё Муми-тролль виноват. Он сказал: если отдать что-то, что очень любишь, то взамен получишь в десять раз больше и будешь чувствовать себя великолепно. Он меня обманул.
— О, — промолвила мама. — Понятно-понятно.
Больше она не нашлась что сказать. «Утро вечера мудренее», — подумала она.
И отправилась к себе. Все пожелали друг другу спокойной ночи, одна за другой потухли лампы. Только Снифф не мог уснуть и всё смотрел на потолок, где в лунном свете качалась тень большой ветки. Ночь была тёплая, и окно оставили открытым, с реки доносились звуки губной гармошки Снусмумрика.
Когда мрачные мысли совсем его одолели, Снифф вылез из кровати и подкрался к окну. Потом спустился по верёвочной лестнице и пробежал через сад, где сияли белые пионы, а тени были черны как уголь. Луна плыла высоко в небе, далёкая и безразличная.
Снусмумрик сидел у палатки.
Сегодня он не играл песен, лишь хвостики каких-то мелодий, походившие на вопросы или короткие звуки, которые мы произносим обычно, чтобы поддержать разговор, когда не знаем, что сказать.
Снифф сел рядом со Снусмумриком и безутешно уставился на реку.