– Ты бездомная?
– Нет. У меня есть дом.
– Так почему?.. Это как-то связано с моим отцом?
С чего бы начать? Я понятия не имела.
– Ага, – все-таки начала я. – Типа того. Или, по крайней мере, это началось с твоего отца. А теперь тут дело во множестве других вещей. Мне просто нравится быть на свежем воздухе. В помещении мне не хватает воздуха.
– У тебя клаустрофобия?
– Да. Может быть. Но только ночью.
– Ты спишь здесь каждую ночь?
– Да, теперь каждую.
– Так это была ты, – сказал Джош, – здесь, в канун Нового года?
– Ага, – ответила я. – Я была тут. Я пряталась. Вон там, в углу.
Я не знала, с чего это вдруг я стала такой открытой для его вопросов. В нем было что-то чистое, незапятнанное. Я посмотрела на него и подумала, что он меня поймет.
– Так ты слышала наш разговор?
– Слышала. Ты и твой друг собирались заявить о себе. Или что-то в этом роде.
– Ха. Да. Верно. Я думаю, мы понапрасну тратили время.
– Я подумала, вдруг вы задумали стрельбу в школе.
– Э-э-э, – кисло сказал Джош, – нет.
– Ладно. Итак, о чем вы говорили?
– О том, как мы собирались это изменить. В смысле, перестать быть невидимыми. Сделать нас «заметными».
– К черту это, – сказала я. – Серьезно. К черту все. Лучше пусть тебя не видят. Оставайся за кадром. Так будет гораздо лучше.
Мы на мгновение умолкли, затем Джош обошел экскаватор и сел рядом со мной.
– Значит, мой отец? От него был толк? В смысле, он был хорошим терапевтом?
Я пожала плечами.
– Да, в некотором смысле. Но в других – нет. Нет, мне нравились наши сеансы, и он действительно излечил меня от членовредительства. Но он кое-что оставил. Внутри меня. Оно все еще там.
– Что-то? Например?
– Это как рак. Он избавил меня от симптомов, но оставил опухоль.
– Вот дерьмо, – сказал Джош и внезапно добавил: – Я ненавижу своего отца.
Услышав это заявление, я прямо-таки оторопела.
– Правда? Почему?
– Потому что у него гребаный роман.
– Ого. Откуда ты это знаешь?
– Потому что я его видел. Он даже не прячется. А моя мама слишком мягкая, чтобы видеть, что происходит прямо у нее перед носом. В прошлом году они чуть не расстались, и, я думаю, тоже из-за его романа.
– Что значит, ты его видел?
– Значит то, что я его видел. С той девушкой. Как он прикасался к ее волосам и все такое прочее. И даже не пытался это скрыть. И это как… Моя мама – лучший человек на свете. Она такая милая, любящая и добрая, она готова на все ради кого угодно. Он же ведет себя так, будто может делать все, что ему придет в голову, а потом возвращается домой, и она готовит ему вкусную еду, и слушает, как он стонет о том, какая напряженная у него работа. Мне интересно, как может человек, чья работа состоит в том, чтобы заботиться о людях, укреплять их разум, лелеять и лечить, как он может делать то, что он делает с другим человеком каждый божий день его жизни. Меня тошнит от этого.
Мне так многое хотелось сказать. Но я просто зажала руки между колен, чтобы согреть их, и промолчала.
– И это одна из тех вещей, которые я хочу изменить в этом году. Как я уже говорил в канун Нового года. Мистера Обаяшки больше нет.
– И что теперь?
Он опустил голову.
– Не знаю, – ответил он.
– Ее зовут Алисия Мазерс, – сказала я.
Он моментально вскинул голову.
– Что?
– Женщина, с которой у твоего отца роман. Ее зовут Алисия Мазерс. Я знаю, где она живет.
Он моргнул.
– Откуда? – растерянно заморгал он.
– Я тоже следила за ним. Я их видела. Он познакомился с ней на работе. Она психолог, как и он. Они начали встречаться летом. Незадолго до Рождества они провели ночь в отеле. Она живет в Уиллесден-Грин. Ей двадцать девять. У нее два диплома и докторская степень. Она довольно умная.
Он примерно секунду молчал. Затем посмотрел на меня такими же, как у Роана, глазами и сказал:
– Кто ты? Ты настоящая?
Я рассмеялась.
– Ты хорошенькая, – сказал Джош.
– Спасибо, – сказала я.
– Неужели ты мне снишься? Я ничего не понимаю. Я ничего из этого не понимаю.
– Мы встречались раньше.
– Что? Когда? – удивился он.
– В прошлом году. Ты прошел пару уроков для начинающих в школе боевых искусств. Я разговаривала с тобой в раздевалке. Разве ты не помнишь?
– Да. Помню, – сказал он. – Точно. Вспомнил. У тебя тогда были розовые волосы. Верно?
– Да. Это была я.
– Ты знала, кто я такой? Даже тогда?
– Да. Да, я знала.
– Так вот почему ты заговорила со мной?
– Ага.
– Я тогда растерялся. Ты была такая красивая.
– Да, ты можешь больше не говорить об этом.
– Извини.
Я улыбнулась. Я не возражала. В этом мальчике было что-то легкое, располагающее.
– Ничего страшного, – сказала я. – Я просто шучу. Почему ты перестал туда ходить? В додзё?
– Я не переставал, – сказал он. – Я все еще хожу. Просто изменил время занятий. Теперь я хожу по пятницам.
– И есть успехи?
– Ага, – сказал он. – Зеленый пояс. Ну, ты знаешь, для начала неплохо.
– Помнишь, ты сказал мне, что хочешь защитить себя? Так вот, значит, почему ты брал уроки? Ты сказал мне, что тебя ограбили?
Он кивнул.
– Что случилось?
Он сунул руку в карман, вытащил небольшой кисет и, продолжая разговаривать, скатал на бедре «косячок».
– Этот урод, – сказал Джош, вытаскивая из бумажного пакета «Ризлу», – подошел ко мне сзади. Прошлым летом. Там, внизу. – Он указал на холм. – Схватил меня рукой за горло и сжал. Сказал: что у тебя есть? Обшарил все мои карманы. Я пытался оттолкнуть его, но он сказал, что у него нож. Затем он взял мой телефон, наушники и банковскую карту и со всей силы толкнул меня, так что я чуть не упал лицом вниз, я даже схватился за стену, чтобы не упасть, а он убежал. А я просто остался там. Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет. Это было самое страшное. И я ничего не сделал. Я просто стоял, я позволил ему отобрать мои вещи. Вещи, ради которых мои родители очень много работали. Вещи, на которые он не имел права. И это меня жутко злит. Мне даже кажется, что сейчас, если бы я увидел его, я бы его точно убил.
Мне как будто дали под дых. Я громко втянула в себя воздух.
– Я знаю, что ты чувствуешь.
И это, как ни странно, после трех лет, в течение которых налогоплательщики исправно раскошеливались на то, чтобы Роан лечил мою душу в теплом кабинете в Портман-центре, после всех этих бесконечных бесед и разговоров, когда я так и не сказала ту единственную вещь, которая действительно имела значение? Наконец-то я обрела слова, чтобы рассказать кому-нибудь про Харрисона Джона.
– Нечто подобное случилось и со мной, – сказала я. – Кое-кто кое-что у меня отнял. И я ему позволила это сделать.
– Что именно?
Я выдержала паузу. А потом заговорила.
– Когда мне было десять лет, этот мальчик, на год старше меня, ухаживал за мной. Он был самым высоким в своей параллели. В школе у него были две младшие сестры, и он всячески их защищал. Он был непослушным, но учителя любили его. И он вроде как выбрал меня. Когда мы на переменах играли в вышибалу, он просил других шестиклассников уйти с моей дороги. Уступить мне свою очередь. И он бросал на меня такие взгляды, как бы говоря, «не волнуйся, я тебя поддержу». Он заставил меня почувствовать себя особенной. А потом однажды…
Я ненадолго умолкла, отгоняя от себя волну эмоций.
– Однажды он заманил меня в ту маленькую часть игровой площадки, где обычно играли малыши, но все они тогда были в классной комнате, и он сказал:
– Хочешь увидеть кое-что волшебное?
Я сказала: «Да, да» – и последовала за ним, а он сказал:
– Тебе нужно присесть на корточки, вот так. – И он присел на корточки, чтобы показать мне; я сделала то, что он сказал, и посмотрела на него, как бы говоря: «Да! Я приседаю! А теперь покажи мне волшебство!» И тогда он… Все произошло так быстро. Он вставил в меня пальцы, и это было больно, было очень больно, и я сказала: «Ой!»
А он сказал:
– Все в порядке. Больно только в первый раз. После этого происходит волшебство.
Он погладил меня по волосам, затем убрал руку, показал ее мне, улыбнулся и сказал:
– В следующий раз будет лучше. Я тебе обещаю.
Мне казалось, что вокруг моего живота стянули ремень, и с каждым словом, которое я произносила, он немного ослабевал. К тому времени, когда я добралась до конца, мне даже не верилось, что я наконец могу дышать. Хотя мои глаза были полны слез, а голова была свинцовой от печали той маленькой девочки, которая так и не дождалась волшебства, я теперь могла дышать. Трижды я позволила ему делать это со мной. А потом школа закрылась на лето, и Харрисон ушел, и я больше никогда его не видела. Но он оставался в моей голове, в моей ДНК, в моем костном мозге, в моем дыхании, в моей крови, в каждой моей частичке. Он остался. Он – моя раковая опухоль.
Джош лизнул папиросную бумагу, склеил ее, закрутил кончик, воткнул в самокрутку крошечный рулончик картона, чтобы получился фильтр. Затем сунул руку в карман куртки и вытащил зажигалку.
– Тот еще ублюдок, – сказал Джош. – Жесть, вот жесть.
– Да. Точно. Но знаешь что? Я видела его на днях. Видела этого говнюка, который сделал это со мной.
– О господи, – сказал Джош. – Вот же дерьмо. Где?
– Вон там. – Я указала на холм. – Я как раз шла с Финчли-роуд. Спускалась вниз. Он окликнул меня по имени. Он узнал меня и произнес мое имя, и это было, как будто… как будто я вновь перенеслась на ту игровую площадку. Как будто он имел на меня право, как будто мог распоряжаться мной, моим телом, моим именем. Понимаешь? Мне в течение пары дней казалось, будто я пячусь назад, как будто я поднялась на вершину горы, а потом потеряла равновесие и заскользила вниз. Я шарила руками, пытаясь за что-нибудь ухватиться, но там ничего не было. А потом я кое-что нашла.
Джош вытаращил на меня глаза; на его лице играли оранжевые тени от пламени зажигалки, которой он чиркнул, чтобы закурить «косяк».