— То есть я могу отказаться? — саркастически хмыкнул Лагранж.
— Можете. Но ради чего?
— Я шесть месяцев был подопытной крысой, мистер Блейк, — в голосе Даниэля прорезалась задавленная ярость, — и у меня нет ни малейшего желания становиться ей снова.
— Я прошу вас не путать несанкционированные частные эксперименты с государственными исследованиями, мистер Лагранж. Внимательно изучите бумаги — в числе прочего там указано, что любое вмешательство в ваш организм будет проведено только в том случае, если того будет требовать ваше состояние здоровья.
Даниэль молчал и молчание было напряженным, он пялился в бумаги, но по моим ощущениям, не видел там ни буквы. Скорее перед его глазами сейчас стояли отцовские (или кем теперь, после всего, считать Эрика Лагранжа?..) “исследования”.
Потом он встряхнулся и придирчиво изучил каждый пункт. Мы оба выжидательно молчали. Я — нервно, безопасник — невозмутимо.
— Кто назначен главой комиссии?
Мистер Блейк моргнул.
— Насколько мне известно, мистер Олливайн. Это…
— Я знаю, кто это, — перебил Даниэль. — Я подпишу согласие, но только если в документах будет прописано имя мистера Олливайна в качестве главы комиссии.
— Я думаю, это не станет проблемой, — кивнул мужчина. — Только… позволите полюбопытствовать, почему?
— Эрик Лагранж считал Родрика Олливайна “бесхребетной скотиной, неспособной на волевые решения”. В переводе на нормальный — человечным, ответственным и с правильными нормами морали. Мне подходит.
— В таком случае подпишите это, это, это и это. А это я заберу на исправление и принесу вам завтра утром. Вас устраивает прошение об эмансипации, составленное нашими юристами или вы предпочитаете вызвать своего адвоката? Устраивает? Тогда подпись еще здесь. Прекрасно. Целитель сообщил мне, что вам показан постельный режим еще как минимум два дня, так что к тому времени, когда вас выпишут, все необходимые формальности как раз будут завершены. Разве что вернуться в ваш дом вы сможете только по окончании обыска. Благодарю, мистер Лагранж, я думаю, вы вскоре убедитесь, что приняли правильное решение.
Даниэль поставил последнюю подпись и едва заметно обмяк, на подложенных под спину подушках. Оставалось только гадать, каких сил ему стоило держаться твердо и холодно во время этого разговора. Ну ничего, сейчас этот ужасный человек с его противными бумажками уйдет, и мы…
— Теперь что касается вас, мисс Хэмптон.
Я чуть не подпрыгнула от неожиданности. А мистер Блейк продолжал свой равномерный бубнеж:
— Вы также должны подписать документы о неразглашении. Государство сочло правильным выделить вам компенсацию за моральный ущерб в следующем размере… Она будет перечислена на специальный счет, доступ к которому вы получите по достижении двадцати одного года. После того, как вы подпишете бумаги, мы свяжемся с вашими родителями, и они смогут вас забрать. Согласно официальной версии, сбежав из “Зеленых Гор” вы просто укрылись в столице, но полиция вас нашла.
Я с изумлением уставилась на пододвинутые ко мне листы.
Смерть Эрика Лагранжа и беспокойство за Даниэля, его здоровье и судьбу, как оказалось, затмили для меня все. Горки, родители… я только сейчас осознала, что я про это все забыла напрочь.
“Они смогут вас забрать”.
И вернуть туда, откуда я сбежала.
Вернуть в Горки.
В Горки. Где мне плохо, душно. Где маленький, тесный, ограниченный мир. Где призраки, где обозленный Крис и Мирей с задетым самолюбием, где обращенные на меня взгляды. И одиночество. Снова бесконечное, стылое, беспросветное одиночество. Еще на четыреста шестьдесят четыре дня.
Если, конечно, за эти четыреста шестьдесят четыре дня Даниэль с его новообретенной свободой не найдет себе кого-нибудь получше. И его трудно будет даже винить, если найдет…
— Мисс Хэмптон?..
— Мистер Блейк, — Даниэль мазнул рукой по покрывалу, накрывая мою ладонь. — А вы не могли бы пока не извещать миссис Стивенс? По крайней мере, пока меня не выпишут.
— Мы не имеем на то законных оснований, — заявил этот прекрасный человек, который только что скрыл от закона такое, по сравнению с чем беглая девица Элалия Хэмптон — это капелька в океане.
— Тогда я ваши соглашения не подпишу, — выпалила я, собрав разбежавшиеся от ошеломительного осознания мысли. — И держите меня тут, пока не уговорите. И от внешнего мира при этом ограждать не забудьте, да-да.
Даниэль издал сдавленный звук подозрительно похожий на плохо замаскированный кашлем смех. Мистер Блейк вытянулся лицом. Что-то подсказывало мне, что заместителю главы королевской службы безопасности по долгу службы до сих пор не приходилось иметь дел с бунтующими подростками. Где-то в глубине души он догадывался, что к ним нельзя применять те же методы, что и к убийцам, заговорщикам и каким-нибудь там контрабандистам… но прямо сейчас, наверное, очень хотелось.
Я на всякий случай не опускала ресниц и задрала подбородок повыше.
— Хорошо, — вздохнул мужчина. — Полиция найдет вас через трое суток. Но не больше! Подписывайте.
Трое суток.
Трое суток на то, чтобы надышаться.
Не так уж и много…
Мистер Блейк ушел, унося с собой наши подписи.
Я зависла, придавленная грузом жестокого осознания.
Я не хочу.
Я не хочу туда возвращаться.
Не хочу, не хочу, не хочу!
— Лали… — по моей спине скользнула теплая ладонь, и я проморгавшись от внезапно выступивших слез, повернулась к Даниэлю с улыбкой.
— Я так рада, что все обошлось! Ведь обошлось, правда?..
— Ш-ш, — Лагранж прижал палец к моим губам и снова выпрямился, оторвавшись от подушек. — Лали, ты выйдешь за меня замуж?
Ч-что?..
— Только надо будет быстро, как только выпишут и выдадут на руки решение суда. Поэтому красиво не получится. Но красиво мы потом тоже обязательно сделаем.
Он это… серьезно?
Я заморгала еще отчаяннее. Вообще, конечно, надо как-то учиться переставать рыдать, когда мне говорят приятное. А то в беседах с полицией на фоне разрухи и трупа я кремень, а чуть кто ласковое слово сказал — сразу в слезы…
О чем я думаю вообще?
— Лали?..
— Н-нет, — я с трудом разомкнула губы. Брови парня напротив изумленно поползли вверх, и я поторопилась продолжить. — Нет, Даниэль, прости. Я тебя люблю. Очень. Но это неправильно. Я не хочу выходить замуж… так. И дело не в спешке и красивостях. А просто… понимаешь?
Я сбилась, стушевалась…
Дура, дура, дура! Металось в голове что-то паническое. Что ты творишь?
— Понимаю, — тихо произнес Даниэль и вздохнул: — Хорошо, тогда пойдем долгим путем.
— Каким?
— Ты же хотела подать на отчима в суд, верно? Когда выйдешь из Горок?
— Да, но…
— Так зачем откладывать на год с лишним то, что можно сделать через два дня?..
Глава 23
— Всем встать, суд идёт! Слушается дело Хэмптон против Стивенс о лишении родительских прав, а также лишения права на опеку в связи с ненадлежащим исполнением родительских и опекунских обязанностей и причинения вреда несовершеннолетнему.
И под слитный шум общего движения, я вместе со всеми опустилась на жесткую скамью зала судебных заседаний, ощущая внутри звонкую пустоту. До этого момента на протяжении нескольких недель эмоции скакали, как горные козы, балансируя в миллиметре от пропасти — от отчаяния к злости, от злости к радости, от радости к леденящему спокойствию.
Даниэля выписали через два дня после визита мистера Блейка. При выписке ему вручили все документы, включая постановление суда о признании полной дееспособности и сообщили, что обыск в особняке завершен, и мистер Лагранж может вступать в полноправное владение.
Даниэль, правда, возвращаться в особняк отказался наотрез. Сказал, что мы снимем номер в гостинице. Для приличия — даже два! Именно там, через сутки полиция “отыщет” беглую Элалию Хэмптон. А до того у нас было еще очень много дел...
И все равно, выйдя из больницы, мы на несколько мгновений остановились оба растерянные, оглушенные. Даниэль — свободой. Я…
Сам того не зная мистер Блейк подал нам идею, которая во всех моих юридических изысканиях почему-то никогда не приходила мне в голову — эмансипация. Лишение моей матери опекунских обязанностей и признание дееспособности.
Возможно, она не приходила мне в голову потому, что я искала варианты расправиться напрямую с отчимом. Здесь же мне предстояло подать в суд на родную мать. На ту мать, которая считала себя хорошей матерью. На мать, к которой у меня уже не осталось злости, только прочная, застаревшая, въевшаяся обида где-то в глубине души.
Из больницы мы отправились сначала в банк — утрясти финансовые вопросы. Потом в гостиницу — забронировать номера. А потом в соцслужбу — составлять жалобу. Сухая на вид женщина с жестким взглядом, выслушала все мои претензии, не дернув ни мускулом, и я уже думала, что услышу отказ. Получив с меня подпись, что все указанное в заявлении с моих слов записано верно и что я осведомлена об ответственности за предоставление ложных сведений, она вышла. И долгие полчаса мы сидели с Даниэлем вдвоем в кабинете в полной тишине, просто держась за руки.
А вернулась она с двумя постановлениями — первое, о принятии моего заявления на рассмотрение, второе — распоряжение об установлении временной государственной опеки на время расследования...
— Сторона истца, огласите ваши претензии.
Адвоката, который хорошо поставленным голосом исполнял необходимую формальность: излагал сторонам суть дела, о которой все присутствующие и так были прекрасно осведомлены — я слушала лишь краем уха, пытаясь понять, что я сейчас чувствую?
Три с лишним года я мечтала вытряхнуть мать из ее розовых иллюзий, донести до нее правду... Три с лишним года я ждала по сути этого дня.
А когда он наступил — поняла, что ничего не чувствую. Ни радости, ни воодушевления, ни предвкушения восстановленной справедливости.
Так… Усталость, горечь, и желание, чтобы всё это скорее закончилось.